С чего началась моя первая любовь, продолжающаяся до сегодняшнего дня? Как и у многих – с первого взгляда. И взгляд этот был направлен… в содержимое чемодана. Итак: мне семь лет, и я сижу на толстой ветке груши в соседском дворе в нашей райской деревне. Мы играем с соседскими детьми в разные игры. Мы счастливы своей беззаботностью, здоровьем, чистым воздухом, хорошей компанией мальчиков и девочек, чьи родители прошли Великую Войну. Вернувшись домой с орденами и медалями, воины - победители поспешили нарожать своих будущих наследников Победы. Я помню этот день, как вчерашний. Последние дни мая, все в цвету и благоухании, птицы везде вьют гнезда, поют свои брачные песни, а у скворцов уже орут вечно голодные птенцы. Скворечники делали в школе наши старшие братья и сёстры, и птичьи домики были в каждом дворе. А у соседей на крыше дома и на спиленной, не до самого основания, засохшей липе, было два огромных гнезда аистов и там, на верху, сидели на своих будущих детях, прекрасные птицы. Они прилетали сюда каждый год, по деревне было два десятка таких гнезд. Делали их сразу после войны, вернувшиеся солдаты на свежих крышах своих домов, строившихся на месте сожженных отступающими фашистами домами. Как через много лет написал кто-то в «Красной Звезде» - «это был порыв, вернувшихся с войны солдат, дать новую жизнь всем, кто пострадал невинно в аду войны».
Вот в такое райское время, правда, я понял, что это была именно райская идиллия, только перешагнув порог зрелости, который наступил в моей жизни слишком рано, в 23 не полных года, скрипнула калитка и во двор, на самую его широкую середину зашел красавец сержант – пограничник. Мы все замерли. В зеленой фуражке, с красивыми значками и аксельбантом чисто-снежного цвета, он поставил на землю чемодан, плотно перевязанный ремнями, видимо слишком тяжелый даже для такого богатыря, снял фуражку и, положив её на чемодан, сделал низкий поклон всем нам, двору, лицом к сараю из которого обалдевшими глазами выглядывал молодой бычок. И даже кролики в клетке, слева от двери сарая, перестали жевать свою траву и уставились на почти плачущего солдата.
- Ну что! Здорово всем мелким и большим, маме и папе, живности в хозяйстве и аистам на крыше! Я дома!!!
Первой очнулась Галя, девочка, в чьём дворе мы и играли:
- Мама! Папа! Вова брат с армии вернулся!
Она спрыгнула со скамейки и повисла на шее брата. С огорода уже бежала мать, из дома степенно вышел отец, сильно припадающий на одну ногу. Мать тоже бросилась на шею сына, а его отец, дядя Иван, одевший уже френч с орденами и медалями, не спеша вытянул из кармана кисет, набил своим самосадом трубку, раскурил её и сел на скамейку. Дождавшись, когда женская половина наобнимается с сыном, он встал, не спеша обошел Вову вокруг, потом крепко хлопнул его по спине и молча обнял. Отступив на шаг, пристально взглянул в глаза сына и степенно произнёс:
- С возвращением, сынок! Вижу, что за два года командиры сделали тебя мужчиной. Усы у меня в 20 лет только пушком обозначились, а у тебя уже как у взрослого казака - пышные и такие же рыжие, как у твоего деда были на старости лет. А я смотрю в окно и не пойму, а что ты такое притащил со своей Балтики в чемодане, что еле снял его с телеги? Може такую кашу, что тебе там два года давали утром и на ужин, раз ты такой гладкий приехал? Перловка, небось? Или песка с моря привез, шоб мы качкам с ряской мешали? А я с войны только костыль принес. От самого Кенигсберга шёл с ним домой, а в мешке за плечами только губная гармошка лежала, банка тушенки американской, буханка хлеба, нож – финка немецкая, которой мне немецкий эсэсовец ногу почти отрезал в последнем бою, прямо на песке у моря, в апреле 45. До сих пор нею бычков режу.
- Здравствуй, папа! Не угадал! Нет там ни смены портянок, ни каши и песка. Подарки все вам я по почте отправил, придут скоро. А в чемодане... вот. Вова поднял двумя руками чемодан, положил его на скамейку, прямо над которой я так и сидел на ветке, выдержал паузу:
- Я же в наряде два года ходил по берегу моря. И каждый раз вспоминал твою финку, вернее ручку финки. Так она мне нравилась, что я стал собирать те слезы, из которых эта ручка сделана и о которых ты мне рассказывал каждый раз, когда я рассматривал ручку ножа.
Чемодан распахнулся. Он был полностью наполнен «камнями». Желтые, самых разных оттенков, от маленьких и до очень крупных, почти как куриное яйцо (с чем я мог ещё в то время сравнить их размер). Глядя сверху на процесс открывания чемодана и тускло блеснувшие на солнечных лучах солнца, которые пробивались через уже густую, молоденькую листву дерева, «камни», я сравнил это открывание с сундуком какого-нибудь Алладина, о котором прочитал совсем недавно в книге о разбойниках и пещере. Сам вид сокровища заставил меня просто свалиться с ветки на землю и прямо нагнуться лицом в чемодан.
- Слёзы?! Вова! Це ж «камни»! Ленка Рогоза, почти такие же, с Черного моря привозит. Но эти прозрачные! – Моя ладонь опустилась на кучу «слез». – Они теплые!
- Это не камни, Витя! Это застывшие в морской воде Балтики слезы жен моряков, которые долго-долго ждали своих мужей с моря Балтийского, а те так и не вернулись домой и жены всю жизнь сидели на берегу и плакали от тоски и одиночества. – Тяжелая ладонь отца пограничника легла мне на голову.
- Люди, через много лет, стали находить эти окаменевшие слезы на берегу Балтики и делать из них украшения. – Продолжил Вова. - Я в армии научился делать кое-какие поделки.
Вова протянул мне крупный «камень» темного цвета:
- Возьми! Прижми к щеке! Называется эта «слеза» янтарь.
От янтаря в щеку действительно шло тепло и какая-то волна энергии. Я закрыл глаза, плотно прижав ладонью янтарь к щеке.
- Всё! Пропал пацан! – Вова с отцом негромко смеялись. А я, видевший море только на рисунках в книге Пушкина, в сказке «О царе Салтане», а слово «Балтика», однажды прочитал на какой-то этикетке в магазине. Не знавший, что такое телевизор, вдруг увидел берег моря, покрытый тусклыми окаменелыми слезами женщин, наподобие бабы Лэси-соседки, которая всю жизнь ждала своего мужа-моряка, погибшего в каком-то холодном море в 1942 году, сопровождая на своем военном корабле караван. Что за «караван» на море я вообще не представлял себе в то время. Мне виделись верблюды, груженные снарядами для танков, которые в больших лодках плыли по большим волнам, а муж бабы Лэси греб стоя на корме с веслом.
- И что ты там увидел? – Сквозь смех спросила Галя, моя подруга по всем детским играм с самого раннего детства.
- Верблюдов с грузами на больших лодках!
- Ну это всё! А ну открывай глаза, а то твой отец даст нам и море и «слезы». Возвращайся в наш двор. – Вова с отцом уже громко смеялись надо мной.
Я открыл глаза. Тот же двор с курицами, те же кролики в клетках и никаких ощущений в щеке, кроме мягкого, нагретого теплом тела ребенка, окаменелого куска янтаря.
- Дарю! А через неделю приходи к нам с подаренным янтарем, я тебе его отполирую. – Вова хлопнул меня по плечу.
- И что ты будешь с них делать, сынок? – отец с хмурым выражением лица зачерпнул янтарь большой ладонью. – Каждый камень будет напоминать мне о тех боях на подступах к Кенигсбергу, там погиб почти весь мой взвод. Какие были хлопцы! А был приказ взять набережную с ходу, создать плацдарм, а там прямо в песке у берега, эсэсовский батальон. Середина весны, светало уже рано. Мы вышли на берег позже запланированного времени, нас заметили раньше, чем мы отошли от берегового прибоя моря. Ворвались таки в окопы, а там немцев в десять раз больше нас. Зубами рвали друг друга. В моей тельняшке четыре пореза было, ногу офицер ножом насквозь пробил и я с финкой в ноге до конца боя взводом командовал. Выбили с окопа немцев, а из 45 человек 15 живых и все раненые. До ночи держали оборону, а потом пришли корабли наши, начали стрелять по линии обороны немцев и высаживать большой десант. Мои раны загнили, думал ногу отрежут. Оказался в Мурманске, в полном беспамятстве, три месяца почти лечили раны. Сохранил ногу, но болит переломанная кость на дождь и на мороз крутит. А финка осталась. Тяжелая память. Вот орден Боевого Красного Знамени вручили прямо в госпитале 20 мая 1945 года и тут же демобилизовали. Пока до Ровно доехал, опух от голода, уже хотел финку на хлеб поменять на станции, но тот кому я её предложил, на мое счастье оказался тоже с Балтики, привел в свое село, переодел в цивильную одежду, накормил картошкой с грибами, предупредил, что в округе, куда я идти буду домой, есть бандеровцы. А утром не отпустил, где-то взял тощего коня, запряг его в полуразбитую телегу и повез по дороге в Луцк. От такую память эти «слезы» будоражат уже почти 22 года.
- Папа! Я ж два года это собирал! И каждый раз именно твои рассказы вспоминал. И побывал в самом городе даже цветы в море опустили, там где ты воевал. Всем о тебе рассказывал, о финке с янтарной ручкой. Теперь, что выбрасывать весь янтарь? – Высокий сержант был сильно расстроен.
- Нет! Будешь делать красивые женские украшения! Может действительно слезы древних морячек. А эти изверги фашисты с янтаря ручки на свои финки делали и наших солдат ними убивали… Пусть у наших потомков память о тех днях остается не о наборных ручках на фашистских финках, а о том, как наши сыновья с тех же «слез» красивое делали для удовольствия. Это как мои аисты на гнездах. Фашисты даже деревья с их гнездами попилили, а вернулись мы с войны, голодные, босые, в землянках три года жили, если бы не грибы в лесах, не молодая крапива и лебеда, перемерли бы все тут, а гнезда аистов сразу ставили на крыши - раньше, чем кровати для маленьких детей в домах. И аисты вернулись весной 46. На свои гнезда прилетели. Под нашу защиту. Знали, кому они могут доверить своих птенцов, только нам - победителям! Сейчас, когда на тракторе пашешь землю, за плугами ходит до сотни аистов. А янтарь – это действительно чьи-то слезы, не только жен моряков, а и наших матерей. Сколько, в нашем селе только, не пришли с войны. Половина женщин вдовами уже умерли, не рожали, жизни не радовались, видя, как растут наши дети. Для них была одна радость – наши аисты на крышах, а у живых пусть теперь и другая радость будет. Бусы с янтаря на шее или браслет на руке.
… Тот кусок янтаря я носил с собой много лет. Я не стал его обрабатывать. С годами в моем кармане, от бесконечного поглаживания пальцами янтарь стал гладким. После окончания военного училища я прожег в нем отверстие и повесил на шею. В 1983 году на склонах Гиндукуша, я увидел как «моя слеза» с ниткой упала на землю, но поднять его не смог… Так он и лежит где-то среди камней в такой далекой от Балтики стране, где тоже плачут вдовы бессмысленной войны.
Сегодня в моем доме, на даче, в предбаннике, висят картины из янтаря. Любовь, начавшаяся 53 года назад , не прошла до сих пор. В моем кабинете лежит «не камень – слеза», а янтарь. Часто я тру его пальцами, но уже не вижу верблюдов на лодке, а думаю, что возможно этот янтарь выкопан на Украине в Ровенской области. Возможно, давным-давно там была другая цивилизация и была страшная война и много женщин плакали, не дождавшись своих мужей, сыновей и братьев с их войны. Иначе
