Глава 11
Московские зимние дни достаточно мягкие, но ночи – свирепо холодные. Отряд, спавший вокруг почти погасшего костра, изрядно продрог, зуб на зуб не попадал, а у Верного вся шкура заиндевела. И потому, едва забрезжил рассвет, они тронулись в обратный путь. У Осамы разболелась укушенная нога так, что без посторонней помощи он не мог идти. Сахмад посадил друга на круп Верного, сзади себя. Остальные шли пешими. Стылый песок окаменел, идти по нему было достаточно легко. Скованные морозом дюны покрылись пушистым инеем.
Заходящая луна посеребрила застывшие песчаные волны. Небо уже просветлело, вдали стали видны синие холмы. Дикий безлюдный пейзаж, только ледяной ветер пел заунывную песню пустыни да изредка всхрапывал буланый под обременявшей его тяжестью. Он вез двух мальчиков и два мешка всякого барахла, из-за которого эти мальчики рисковали жизнью, один из которых, быть может, вскоре умрет от гангрены. Рана на ноге у Осамы страшно распухла, и он то и дело, задрав штанину, рассматривал ее, сокрушенно качая головой и закатывая глаза от бессильного гнева.
Они уже вышли на караванную дорогу, когда со стороны города показалась крошечная фигурка всадника. Отряд остановился. Напрягая глаза, всматривались ребята вдаль, стараясь выяснить, кто к ним приближается: вражеский разведчик, наподобие вчерашнего, или просто одинокий путник? Однако каждый по опыту знал, что одиноких путников не бывает. То есть, конечно, они бывают, но крайне редко встретишь подобного безумца. Только если это уж совсем какая-нибудь рвань, голь перекатная, которому терять нечего.
Вскорости стало видно, что человек одежонкой своей и впрямь беден. Ехал не на лошади, а на ишаке и очень спешил. Понукал, шлепал руками по загривку, пятками наяривал по бокам бедной животины, гнал ее во весь опор – быстрым семенящим шагом.
Когда странный путник, одетый в ветхий полосатый халат, приблизился на дистанцию верного поражения, Сахмад с изумлением признал в нем Данилыча. Юный командир отряда опустил автомат, забросил его за спину и приготовился ждать объяснений.
Увидев людей, неторопливый ишак и вовсе остановился. Уперся копытами в землю, с места его не сдвинешь. Данилыч не стал с ним бороться, спрыгнул с крупа длинноухого животного и бросился к своему юному господину. Старик бежал, спотыкаясь об окаменевшую рябь барханов, падал то на одно колено, то на другое, поднимался и вновь устремлялся вперед, воздевал руки, словно призывал Аллаха в свидетели. В свидетели чего? Никто ничего понять не мог.
Старый раб подбежал – запыхавшийся, с выпученными глазами, пегие его волосы слиплись от пота, торчали из-под перекосившейся афганки. Он с хрипом выдыхал воздух, и, казалось, сейчас его хватит удар. Обессиленный, чтобы не упасть, он ухватился руками за стремя. Гнедой захрапел, выкатывая глаза, попятился, тревожно переступая копытами.
– Молодой хозяин! Сахмад... дитя... – наконец проговорил Данилыч сквозь частое дыхание, – отец твой...
И замолк после горячего выдоха, никак не в состоянии перевести дух.
– Что отец!? – заорал Сахмад, не в силах больше ждать. Данилыч не отвечал, только отмахивался рукой, точно его донимали мухи.
Юноша спрыгнул с лошади, схватил старика за грудки, чтобы тот не упал, но Данилыч все же не удержался на дрожащих ногах, опустился на колени.
– Беда... ох, беда... – проговорил он наконец, отдышавшись.
– Да в чем дело? Говори толком! – тряс юный хозяин обессиленного старика-раба.
– Пусть все отойдут подальше, – сказал Данилыч, когда острый приступ безумной усталости миновал, и к нему вернулись рассудительность и какие-то силы. – Скажи им, пусть уйдут, тогда буду говорить.
Мутные серые глаза его с красными воспаленными краями затянуло влагой, холодный ветер выдувал старческую слезу. А может, и не ветер. Может, и вправду старый раб плакал. Во всяком случае, вид у него был такой, какой бывает у человека, пережившего катастрофу мира, когда привычный порядок рухнул и никогда уже не будет как прежде. По крайней мере, Данилыч пережил такое потрясение дважды: один раз во времена далекой своей молодости, другой раз – сейчас.
Сахмад велел своим людям отойти и там ждать. И пока те с явным неудовольствием выполняли распоряжение, юноша и старик тоже отошли, углубились в пустыню. И когда они остались вдвоем, только ветер шакалом завывал, рыская по верхушкам холмов, Данилыч поведал ужасные новости: отец Сахмада схвачен и, может быть, даже убит.
– За что?! – У мальчика брызнули крупные слезы.
– За покушение на драгоценную жизнь московского эмира, да хранит его Аллах!
– Это неправда! Быть такого не может! Мой отец был самым верным его слугой! Уж ты знаешь, как он любил эмира и как эмир благоволил к нему!.. Это клевета недругов! Откуда ты узнал?..
– Об этом уже вся Москва говорит, народ волнуется. Не знаю, в чем причина – личные это чьи-то счеты или что-то политическое, только дело дрянь... Брата твоего хотели схватить, да он успел скрыться. Сел на коня и умчался. Думаю, что к гусенитам подался.
– Но они же разбойники!
– Разбойники, – опустил голову Данилыч. – Да что же делать? Либо ты с властью, либо с разбойниками. Третьего пути не дано. Такова жизнь. Тебе бы тоже надо куда-то скрыться. Сейчас время такое – не пощадят и малого...
– Я не хочу идти в разбойники! – Сахмад вскинул руки, словно прося защиты у неба, потом сел на песок, обхватил голову руками. – Уж лучше к шведам...
– Да не разбойники эти гусениты, – успокаивал его Данилыч. – Они религиозные сектанты. Но при ваших-то законах, все равно что разбойники... даже хуже... Говорят, что они-то и замыслили этот заговор. Гусениты как-то прознали – может, через твоего отца, – что эмир задумал продать в рабство шведам мусульманских девушек. Ну сектанты и воспротивились. Они-де борцы за чистоту веры и все такое прочее... Радикалы, одним словом.
– О Аллах Всемогущий! – причитал юноша.
– И вот будто бы твой отец и брат, будучи тайными поклонниками сектантов, назначены были главными исполнителями заговора. Они должны были убить эмира и открыть ворота для отряда Абу Гусена.
– О Великий Пророк! – причитал мальчик. – Скажи, за что такая кара на нашу семью?
– Но покушение сорвалось, – продолжал рассказывать Данилыч. – То ли отец твой был недостаточно решителен, то ли еще что-то, только заговор явно провалился. У стен Кремля была стрельба. На помощь эмиру пришел имперский гарнизон – отряд султанских янычар, мятежники отступили. Сам Абу Гусен был ранен, но сумел уйти со своим отрядом... Видя такое дело, я угнал ишака – был бы помоложе, украл бы лошадь – и поскакал к тебе навстречу...
Данилыч отдышался и уверенно закончил:
– Но ты не должен думать плохое про своего отца. Я тоже уверен в его честности и порядочности. Это наверняка великий визирь, Гудар аль-Бани, хитрая лиса, все подстроил. Он ненавидит султана, спит и видит, как бы захватить власть, а когда не получилось, – нашел крайнего...
– Как ты догадался, где меня искать? – запоздало спросил Сахмад с глазами уже сухими и злыми, только рот был перекошен.
– Бродяги у Большого театра сказали, что видели вас намедни. Указали направление. Я и подумал, раз ты не пришел ночевать, стало быть, далеко ушел, не иначе как в Останкино подался...
Скрипнул песок под чьей-то ногой. Сахмад поднял голову, Данилыч обернулся. Перед ними стоял Хасан. Как он сумел подкрасться так незаметно?
– В чем дело, землячек? – обратился он к Данилычу по-вурусски.
У Сахмада от неожиданности отвисла челюсть. Данилыч ошалело уставился на одноглазого незнакомца. А тот, как бы показывая, что маскарад окончен, снял повязку с головы и продемонстрировал старику свое зеленое око. Старик отпрянул, как испуганная лошадь. А Хасан на этом не остановился, проделал совсем уж несусветное. Приложил подушечку указательного пальца к открытому коричневому глазу, склонил голову и резко ее выпрямил. Отнял руку от лица. Теперь оба его глаза были зелеными. Хасан, этот колдун, зловеще улыбнулся, достал плоскую коробочку, стряхнул туда с перста нечто невидимое, коробочку закрыл.
– Чертовы контактные линзы, все глаза мне измозолили, – произнес он в том же духе, словно говорил по-вурусски с пеленок. – Так в чем дело, земеля?
У Данилыча вновь разыгрался нервический припадок, губы его дрожали, кривились то в плаче, то в смехе. Старик всплескивал руками и вдруг бросился к Хасану. Сначала нерешительно, потом все крепче обнимая и даже целуя незнакомца. Они заговорили на своем наречии как старые приятели, да так быстро, что слова сливались в скороговорку, лишенную всякого смысла. Сахмад, несмотря на кое-какие познания мертвого языка, ничего не мог разобрать. Если бы они говорили помедленнее, а не с этой пулеметной скоростью...
– Якши, – сказал, наконец, Хасан, наговорившись вволю и переходя на местный тюркский диалект. – Мальчика я устрою, обещаю тебе, старче.
– Как же вы там живете? – удивлялся Данилыч.
– Да так и живем, – отвечал Хасан-зеленоокий. – Хорошо живем, свободно...
Сахмад был в душе не доволен. Его судьбу решали, не спросив согласия. Может, он не хочет никуда идти с Хасаном, с этим оборотнем, не желает быть под опекой колдуна. В конце концов, он уже доказал свое возмужание и теперь сам может принимать решения. Но с другой стороны, честно себе признался Сахмад, с Хасаном быть – как-то надежнее. Теперь, когда он окончательно сбросил личину придурка, весь вид его говорил: я знаю, куда идти и что делать. В отличие от Сахмада. Будущее ему теперь рисовалось черным тоннелем, ведущим в бездну.
Наконец, благоразумие, которое досталось ему от матери (Ах, ласковая моя мама! хорошо, что ты умерла уже давно, иначе не миновать бы тебе позора гонений...), взяло верх. Юноша решил во всем довериться Хасану.
Сахмад вернулся к своему отряду и объявил, что слагает с себя полномочия командира и всю власть передает... Тут он задумался. Выбор, по существу, был невелик: либо Осама, либо Бакшиш. Близнецы, конечно, не в счет. Они дети и были сейчас безутешны в горе от неожиданной потери кровного брата. Затаив дыхание, с надеждой взирали на бывшего командира его претенденты. Плачевное состояние Осамы повышали шансы Фарида-Бакшиша. И все же Сахмад предпочел Осаму. Все-таки друг, а во-вторых, это придаст ему силы в борьбе за
