Лубянка осенняя – это больше серого. Детский универмаг покрыт маскировочной тканью – идет ремонт. Мало что в этом торговом центре осталось для детей – все идет вперемежку с нечто блестящим, нейлоновым и цифровым. Мне представилось, как у того места, где я стою, прямо у спуска в метро, в июне 1957 года, останавливается правительственная машина, выходит Никита Хрущев:
- Вот это отгрохали! Американцы и посмотрят, как мы заботимся о советских детях! Кто строил?
- Метростроевцы, Никита Сергеевич. Вы же сами настаивали…
- Молодцы! Ну, пусть первыми и приведут сюда своих ребятишек! Завезите товаров получше, чтобы и негры домой подарки отвезли с нашего всемирного фестиваля!
Свита смеется, свита улыбается.
- А что здесь раньше было?
- Да так, Никита Сергеевич, всякая шара-бара. Все от старого времени.
Видение пропадает – я же не в магазин пришел. За моей спиной под стеклом витрины приглашение посетить дом-Музей Маяковского.
Поворачиваюсь. Прохожу внутрь небольшого двора и ищу вход в дом, что аккурат сегодня посредине внутренней площади. Время передвинуло дом от улицы. И она была со стороны старой массивной двери. Кнопка.
Подумал, наверное, сегодня музей не работает. Но давлю.
Замок щелкает, и я с трудом открываю дверь. При первом соприкосновении с ней – в голове туман. Я чувствую себя Давидом Бурлюком. У меня в кармане 50 копеек, чтобы Владимир взял себе еды.
Два лестничных маршрута, ведущих на второй этаж, зашарпанный запах подъезда и дверь в квартиру.
Удивительное строение. Полукруглый коридор уводит к гостиной. Но здесь поэта нет, зато слышатся голоса из спальни. Один басистый – Маяковского, другой женский, покровительственный по тону. С ним Лиля.
- Как ты мог, она же совсем девочка!
- Не трогай ее, Ли!
- Чего уж там, не трогать! Неужели ты ее совратил, и вот здесь, в этой постели?
- Лиля, не надо, Лиля послушай! Да что же, ты с мужем, а я – плоше? Стой, помолчи! Вчера я видел, как на Кузнецком упала лошадь! Дай, дай записать!
Но голос иной, старческий возвращает меня в 2013 год:
- У вас какое-то дело здесь?
Передо мной вахтер, явно пенсионер, подрабатывающий в охране.
- Я приезжий, хотел бы осмотреть музей…
- Так его здесь уже и нет.
Называет новое расположение. Поворачиваюсь и ухожу. Стеклянная дверь за мной закрывается. Гулко раздаются собственные шаги вниз. Останавливаюсь на площадке. Тишина и запах селедки. Словно кто-то только что пронес ее мимо. Только я не услышал стука входной двери.
Был ли это сам Владимир Владимирович или все-таки Лиля спустилась в лавку напротив, где сейчас уже более полувека стоит универмаг?
И снова ощущаю какое-то движение, но уже сверху. Давид возвращается и бубнит:
«Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте -
чего вы думаете, что вы сих плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь». Гениально. И эта Лиля… как лошадь. Нет! Это же он сам про себя! Господи, как ему, наверное, плохо!»
Я цепенею от слов Бурлюка. Но он уходит. Это же ясно, он уходит, пусть дверь не хлопает, пусть вход с другой стороны, где другая лестница. Но дом этот живет! Живет, как почти девяносто лет назад.
И снова туман в голове, я вижу поэта в Большом зале Политехнического музея. Накурено, надышано, наговорено стихами! А его голос все рубит и рубит тишину того музея!
Пойду туда, это недалеко. Послушаю эпоху горлопана и главаря!
