Лев Николаевич с женой Софьей Андреевной и братом своим Сергеем Николаевичем ехали по железной дороге из... в ... Мягкий вагон, имевший богатый interieur, покачивало, колеса часто стучали на стыках коротких рельсов. Народу в отделении собралось – не продохнешь, как в дворянском собрании. Софья Андреевна проявила гостеприимство, позвала соседей по вагону от нечего делать. Явились: пожилая баронесса с сыном, красивым гвардейским офицером, и старая глухая дама в парике, большая охотница и мастерица играть в карты. Она была из ревельских немцев, но давно жила в Москве, имела два дома на Варварке, а теперь ехала к каким-то родственникам, тоже немцам.
Софья Андреевна была рада, особенно оттого, что красивый молодой человек казался такой комильфотный. Лев Николаевич не любил незнакомое общество, да и знакомое-то едва терпел. Ему было тесно, душно. Он чувствовал себя лишним.
Пока все рассаживались, он незаметно вышел в коридор, стал подле открытого окна. Пред ним распахнулась вся российская земля. Ну, вся не вся, но кое-что было видно. Вблизи очень быстро – не углядишь – промелькивали верстовые столбы, проносились деревья и кусты в густой зелени, мокрые после дождя; дальше величаво плыли поля, а на горизонте разворачивалась бесконечная лента синеющего леса. И только сероватое небо с проблесками лазури, предвещавшими хорошую погоду, никуда не двигалось, а если и двигалось, то словно бы по кругу, вращаясь на невидимой оси мира.
«Вот так и жизнь пролетит – не заметишь, – подумал Лев Николаевич, глядя на мелькавшие кусты. – А хорошо бы остановить время или замедлить, как тот лес на задках, или как это небо, чтобы все возвращалось, чтобы было всегда, как сейчас: еще не стар и глупость молодости позади. И всё писать да писать. И пахать всё да пахать. И всё любить кого-нибудь, любить... Да как же его остановишь, время? И что есть Время? Что есть Вечность? Что есть Бог?»
Едва мысли Льва Николаевича коснулись высокого, как тут же восстали проклятые нерешенные вопросы посмертного бытия, преследовавшие его неотступно чуть ли не со времен юности.
«Позволительно ли думать, – продолжал думать Лев Николаевич, – что Бог, Мировой Разум или Абсолют, который так умно устроил Uniwersum, похож на сумасшедшего ювелира, который, с великим тщанием придав огранку драгоценному камню, тут же выбрасывал бы его в мусорное ведро? Действительно, если наш опыт, наши знания, наши чувства, которые мы накапливаем к концу жизни, уподобить драгоценному камню, то выбрасывать такой камень, а не использовать его с пользой, было бы безумием. Я не думаю, что Абсолют безумен... А с другой стороны, если это вовсе и не драгоценный камень, а сгусток дерьма? Так что ничего безумного нет в том, что Смерть поступает с этим дерьмом подобающим образом – уничтожает его.
Господи, почему я не родился индусом! Насколько спокойно, уверенно и достойно живет этот индус, безоговорочно веруя в перерождение души. И как жалок так называемый образованный европеец, существующий в позорном страхе перед смертью...»
Лев Николаевич долго еще глядел в окно на неказистую русскую природу и думал, что вот в Индии природа, должно быть, казистая – яркая, пестрая, буйная, а здесь – неказистая. Зато родная – и это главное.
Express стал замедлять ход. По всем видам приближалась какая-то станция, заявленная в расписании. Лев Николаевич высунул голову в окно и увидел, как впереди c замедлением приближается платформа неизвестной станции и самоё здание станции – одноэтажное, деревянное строение, крашенное коричневой краской с белыми наличниками высоких окон. За оградой станции стояли ямщицкие лошади, коляски теснились задками, мужики и бабы ходили там и сям по своим делам. Парни, одетые по-городски – в новых пиджаках поверх русских рубах, в опрятных портках, в картузах, в высоких щегольских сапогах, – лузгали семечки и заигрывали с девушками. Девушки держали фасон, отмахивались от них. Одна бойкая особа отмахнулась так, что сбила у парня картуз с головы. Все громко смеялись, и было видно, что им действительно весело.
«Эх, мне бы так, – подумал Лев Николаевич, – По-простому, по-народному, без хитростей, без болезненной дворянской манерности…»
На машине пустили пар, колеса прекратили вращение, лязгнули буфера, поезд остановился. Прикрывшись от ветра, залетавшего в окно, Лев Николаевич закурил папиросу, и продолжил свои наблюдения. Он любил и умел наблюдать жизнь.
Вот прошел человек с чумазым лицом, он катил перед собой тележку, груженую углем. Пробежали две бабы, головы закутаны до бровей платками, с корзинами в руках. Степенно прошествовал священник в новой шелковой рясе, с крестом наперсным и расчесанными волосами; взошел в вагон, как на амвон.
К поезду торопливо шли запоздавшие пассажиры. Артельщики тащили их багаж. Станционный городовой с шашкой на боку подошел к стоявшему на перроне мужику, по виду крестьянину, спросил с него билет. Мужик стал рыться в карманах, насилу отыскал билет, отдал на проверку слуге закона. Городовой, удостоверившись в лояльности мужика, заложил за спину руки в белых перчатках, пошел дальше присматривать за порядком.
По вагону, за спиной Льва Николаевича, протопал молодцеватый кондуктор, громким голосом, как на базаре, возвещая: «Станция «Астапово», стоянка двенадцать минут. Станция «Астапово», стоянка...» – и скрылся в тамбуре.
Льва Николаевича кольнуло в сердце какая-то иголка, душу охватило тоскливое неприятное чувство чего-то непоправимого, чего-то еще не наступившего, но что непременно наступит. И вся эта мрачная туча вышла из двух, в сущности простых, слов, брошенных мимоходом: «Станция «Астапово». Да по сути даже из одного слова – «Астапово». Боже! что за вселенская тоска наваливается при звуке этого слова...
Чтобы избежать гнетущих мыслей, Лев Николаевич решил отвлечь себя работой. Это верное средство всегда выручало его во времена душевных кризисов.
Он вынул из кармана записную книжку в кожаной обложке, достал лиловый английский карандашик и записал на новом голубоватом листе:
«Сейчас встретил на платформе крестьянина: свежее, здоровое, умное лицо...»
Лев Николаевич остановился, нахмурил кустистые брови и спросил себя, зачем он врет? Ведь не был же ни на какой платформе и не встречал крестьянина. Только издали наблюдал. Народу надо писать правду, укорил он себя.
Крестьянин Иван Грачёв смотрел на окна вагонов и мечтал прокатиться в таком богатом поезде. Сам он, потерявши место в городе, ехал простым, бесславно возвращаясь в родную деревню Грачёвку, где его ждали пятеро детей, хворая жена, старая теща, никак не хотевшая умирать, и младший брат, спившийся до никчемности. «Как же так жисть устроена, – думал он, – что одни спят на мягком диване, шимпанское пьют али мадеру, жульеном закусывают и при этом палец о палец не ударяют, а другие – жилы в кровь рвут, и все одно спят на жестком, едят сухую корку хлеба и пьют пятикопеешное вино... Вот взять хотя бы энтого барина, что уставился на меня. Ведь рожа у ево самая что ни на есть мужицкая, такая же как и моя. Но он почему-то едет в мягком, курит сладкие папиросы, а я буду спать на заплеванном полу в обчем вагоне и курить ядреную махру. Где же справедливость? Нетути.
Лев Николаевич, глядя на мужика, подумал, как же это так жизнь устроена, что одни спят на мягких сафьяновых диванах, пьют клико и при этом палец о палец не ударяют, живут в праздности и разврате, а другие рвут жилы на тяжкой работе и все равно спят на жестком, едят сухую корку хлеба и пьют пятикопеечное вино. Где же справедливость?
Чтобы размяться и развеять вдруг навалившуюся тоску и чтобы потом можно было написать правду, Лев Николаевич решил прогуляться вдоль состава. Он вышел на площадку.
– Смотрите, не отстаньте от поезда, ваше сиятельство, – сказал кондуктор, угодливо помогая графу сойти по ступеням, в надежде получить щедрые чаевые, или «гонорар», как он это называл.
Лев Николаевич ничего не сказал, пошел вдоль вагонов, дыша полной грудью. Проходя мимо здания вокзала, Лев Николаевич прочел название, и неизъяснимая тоска вновь притиснула его сердце.
Давешний мужик приготовился рассказать приближающемуся барину свои обстоятельства и попросить немного денег. Но барин вдруг передумал и пошел в обратную сторону. «Взад пошел, – с горечью подумал грачёвский мужик, – экая жалость. Видать, я не глянулся яму».
У одного из вагонов Льву Николаевичу встретилась знакомая, жена присяжного поверенного Стяжкина – крупная, полная некрасивая женщина, ехавшая к мужу. Она была с манерами grande dame, чопорная и скучная. Насилу избавившись от Стяжкиной, Лев Николаевич подошел к цветочнице, молодой девушке в рваных митенках.
– Возьмите, барин, задешево отдам.
– Какую цену просишь?
– Двугривенный за маленький, полтина за большой...
– Не на кладбище ли ты их собрала?
– Что вы, барин, Бог с вами! В лесу рвала, вся измаялась, пока корзинку насбирала.
Лев Николаевич примирительно огладил бороду и, заворотив полу кафтана, достал бархатный кошелек и из него двугривенный и отдал деньги цветочнице.
Взяв маленький букет незабудок, оказавшийся на удивление плотным и тяжелым, Лев Николаевич воткнул нос в цветы и, расширив и без того широкие ноздри, понюхал. Цветочный запах шибанул в голову, вызвал в носу щекотку, Лев Николаевич чихнул.
– Будьте здоровы! – сказала Стяжкина.
– Спаси Бог, – ответил Лев Николаевич.
– Жене подарочек купили, ваше сиятельство? Ох, любите вы её!..
– Люблю, – ответил Лев Николаевич, глядя на восемнадцатилетнюю девушку, которая прогуливалась возле своего вагона, только что, верно, вышедшую из института и только что опомнившуюся от темноты и тесноты ложных условий, в которых она выросла, и только что вдыхавшую в себя свежий воздух жизни.
Девица прошла мимо, не одарив взглядом известного писателя, – видно, не узнала. Лев Николаевич еще больше расстроился и пошел к своей жене.
Карты шли к Софье Андреевне. Она два раза назначала шлем. Подле нее стояла тарелочка с виноградом и грушей, и на душе у нее было весело.
– Что же Лев Николаевич не идет? – спросила баронесса. – Мы его пятым записали.
У баронессы было худое лицо, тонкие, неприятные губы, но все еще красивые глаза.
– Видно, опять
