(неоготический рассказ)
Печатался в сборнике «Лабиринт» издательства «Вся Пермь», 2000
© Иллюстрация автора.
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог...
А.С. Пушкин.
С утра ветер гнал ненастье с континента, как насос гонит воду. К полудню, отяжелев от влаги, тучи придавили Лондон. Туман пал на мрачные дома, и Великий город стал задыхаться в собственных испарениях. Когда Биг-Бен пробил 3 часа дня, на улицах зажгли фонари.
Вильям Каммингс подтянул потуже завязки плаща и раскрыл зонт, чтобы укрыться от нудно моросящего дождя. Молодой человек шел по набережной Темзы, заглядывая в глаза встречным молодым женщинам, если, конечно, они отвечали его изысканному вкусу. Иных прохожих Вильям Каммингс игнорировал. Со стороны реки истерично прогудел сигнал. Небольшой баркас, борясь с течением, выбрасывая из длинной трубы черные маслянистые клубы дыма, таранил воду тупым, как у бульдога, носом.
Вильям остановился, оперся на чугунный парапет. Темная вода с цветистыми пятнами нефтяной пленки и с каким-то мелким мусором тяжело колыхалась у гранитного берега. Баркас растаял в тумане, как Летучий голландец, и Вильям неторопливо пошел дальше. У него была масса времени. Честно сказать, он не знал, куда его девать. Время. Надо как-нибудь убить два часа, чтобы явиться к дядюшке под благовидным предлогом и попросить денег.
Заявляться среди дня к родственнику и просить денег – это дурной тон. Другое дело, зайти на чашечку чая и занять денег как бы между прочим, попутно. Лучше всего это сделать в 5 часов, когда всякий уважающий себя англичанин пьет чай. Ти файв о'клок! Чай в пять часов. Святое дело! Что бы ни случилось – война, землетрясение или прилет марсиан, англичанин пьет свой чай. Таков обычай. И нет ничего предосудительного, если заботливый племянник именно в это время навестит своего двоюродного дядюшку, поинтересоваться здоровьем старичка. Естественно, Вильяма пригласят к столу. И тогда хозяин, настроенный угощать гостя, по инерции мышления раскошелится на несколько шиллингов, а если здорово повезет, то и фунтов.
Впрочем, и чай будет кстати. Для Вильяма это будет завтрак. Он только что проснулся после тяжелой ночи, проведенной за ломберным столиком в «Парнас клабе». К утру он продулся в пух и прах. В кармане не осталось ни фартинга. Не на что было даже нанять извозчика. Домой пришлось идти пешком. Сейчас он вышел на прогулку с тем, чтобы в конце ее зайти с визитом к дяде – Тревору Дарлингтону. Этим богатым родственникам, выжившим из ума дядюшкам, надо постоянно напоминать о себе; иначе, когда Господь призовет к себе старичка, он, чего доброго, завещает свое состояние какому-нибудь сиротскому дому. И вы, молодой и красивый, которому жить да жить, останетесь без гроша.
Заявляться среди дня к родственнику и просить денег – это дурной тон. Другое дело, зайти на чашечку чая и занять денег как бы между прочим, попутно. Лучше всего это сделать в 5 часов, когда всякий уважающий себя англичанин пьет чай. Ти файв о'клок! Чай в пять часов. Святое дело! Что бы ни случилось – война, землетрясение или прилет марсиан, англичанин пьет свой чай. Таков обычай. И нет ничего предосудительного, если заботливый племянник именно в это время навестит своего двоюродного дядюшку, поинтересоваться здоровьем старичка. Естественно, Вильяма пригласят к столу. И тогда хозяин, настроенный угощать гостя, по инерции мышления раскошелится на несколько шиллингов, а если здорово повезет, то и фунтов.
Впрочем, и чай будет кстати. Для Вильяма это будет завтрак. Он только что проснулся после тяжелой ночи, проведенной за ломберным столиком в «Парнас клабе». К утру он продулся в пух и прах. В кармане не осталось ни фартинга. Не на что было даже нанять извозчика. Домой пришлось идти пешком. Сейчас он вышел на прогулку с тем, чтобы в конце ее зайти с визитом к дяде – Тревору Дарлингтону. Этим богатым родственникам, выжившим из ума дядюшкам, надо постоянно напоминать о себе; иначе, когда Господь призовет к себе старичка, он, чего доброго, завещает свое состояние какому-нибудь сиротскому дому. И вы, молодой и красивый, которому жить да жить, останетесь без гроша.
Сэр Тревор Дарлингтон, в отличие от своего двоюродного брата, отца Вильяма, умершего довольно рано от грудной жабы, – напротив, был человеком физически крепким, с практическим умом и здоровым эгоизмом, позволившим ему накопить приличный капитал и не растратить его попусту. Поэтому дядюшка Тревор никогда не был женат, не имел детей и, надо полагать, по-своему любил племянника Уилла, как собственного, никогда не рождавшегося сына. Как человек свободный, дядюшка объездил чуть ли не полмира, потакая своей страсти к путешествиям и коллекционированию разного рода древностей. Вильям помнил, как он впечатлительным ребенком входил в дом дяди словно в некий экзотический храм. С благоговением Уилл взирал на пистолеты и сабли, развешанные на стенах кабинета. Древние статуэтки загадочно улыбались или пугали ужасными гримасами. Старинные книги, пыльные рулоны манускриптов и другие непонятного назначения вещи загромождали комнаты до потолка.
Мать Уилла говорила, что жилище дядюшки нуждается в хорошей метле. Но все это было позже, а сначала Тревор как потомственный дворянин и истинный английский гражданин, знающий, что такое долг, пошел служить в армию Ее Величества. Вильям помнит далекий солнечный день прекрасного прошлого, когда они с матерью в первый раз были в доме дядюшки. Их встретил молодой военный в красном мундире с золотыми галунами, с огромной саблей на боку и пистолетом на поясе. Дядя уезжал служить в отдаленный край Империи – жаркую, цветущую Индию. После смерти отца, Уилл изредка стал навещать дядю, уже будучи длинноногим, худым подростком. Красивый костюм военного, увенчанный наградами, висел в застекленном шкафу, как экспонат в Лондонском музее. Пистолеты и сабли развешаны были на стенах, на фоне пестрых восточных ковров. Молодой красавиц офицер превратился в грузного мужчину с красным носом и скверным характером. Как медведь расхаживал он по кабинету, уставленному хрупкими старинными вазами. Когда дядюшка склонялся над манускриптом с лупой в руке, разглядывая какие-то закорючки, Уилл тихонько открывал дверцу одного из шкафов и легонько щелкал ногтем по какой-нибудь чашке тончайшего китайского фарфора. Чашка вздрагивала и вскрикивала нежнейшим голоском: «Дзинь!»
Мать Уилла говорила, что жилище дядюшки нуждается в хорошей метле. Но все это было позже, а сначала Тревор как потомственный дворянин и истинный английский гражданин, знающий, что такое долг, пошел служить в армию Ее Величества. Вильям помнит далекий солнечный день прекрасного прошлого, когда они с матерью в первый раз были в доме дядюшки. Их встретил молодой военный в красном мундире с золотыми галунами, с огромной саблей на боку и пистолетом на поясе. Дядя уезжал служить в отдаленный край Империи – жаркую, цветущую Индию. После смерти отца, Уилл изредка стал навещать дядю, уже будучи длинноногим, худым подростком. Красивый костюм военного, увенчанный наградами, висел в застекленном шкафу, как экспонат в Лондонском музее. Пистолеты и сабли развешаны были на стенах, на фоне пестрых восточных ковров. Молодой красавиц офицер превратился в грузного мужчину с красным носом и скверным характером. Как медведь расхаживал он по кабинету, уставленному хрупкими старинными вазами. Когда дядюшка склонялся над манускриптом с лупой в руке, разглядывая какие-то закорючки, Уилл тихонько открывал дверцу одного из шкафов и легонько щелкал ногтем по какой-нибудь чашке тончайшего китайского фарфора. Чашка вздрагивала и вскрикивала нежнейшим голоском: «Дзинь!»
– Уилл, – говорил дядя треснувшим голосом, – ты уже приготовил все уроки, которые тебе задали? Имей в виду, теперь я ответственен за твое образование.
Свое слово дядюшка сдержал. Худо-бедно Вильям закончил университет, и дядя, используя свои связи в колониальном департаменте, пристроил племенника по архивной части. Правда, вдыхать запах пыли, а не пороха не так почетно, зато безопасно. Попав в число золотой молодежи, Вильям Каммингс, однако, никак не мог по-настоящему расправить крылья для свободного полета, имея весьма скудный личный бюджет. Мать к тому времени удачно вышла замуж и, бросив едва оперившееся дитя на произвол судьбы и опеку дяди, уехала в Соединенные Штаты. И если бы не дядюшкин кошелек, который иногда милостиво раскрывался перед племянником, то, право же, впору было податься в темные аллеи «Парламент Хилла». Но нет, Вильям никогда не пойдет на преступление, тем более в местах, где любили прогуливаться знаменитые поэты: Китс, Шелли и другие. Уж лучше прихватить с собой лопату. Говорят, что в северной части парка могут быть зарыты сокровища. Семь лет назад, в 1892 году, дети случайно нашли предметы из серебра. «Холм предателей» хранит много тайн.
С набережной Вильям свернул в узкие коридоры древних улиц. Шел без цели и направления. Оказавшись на Кэннон-стрит, повернул налево. В конце улицы возвышался серый, едва проявляющийся силуэт – громадные стены и купол собора Святого Павла. Вскользь подумал о вечном, но мелочные заботы с прежней силой поглотили его внимание. Вновь он осознал реальность лишь на аллее, когда под ногами зашуршали опавшие листья. Озабоченный наш прохожий миновал Памятник и оказался перед Лондонским музеем восковых фигур. Музей – прекрасный убийца времени. Но в кармане лежала лишь долговая расписка на 27 фунтов, данная Вильямом Гарри Циммерману, давно ждущая погашения. Вильям с сожалением глянул на парадный вход и лестницу, ведущую к нему, и побрел дальше. Поход в музей отложим до лучших времен, сказал себе молодой человек. А жаль, хотя бы потому, что в одной из комнат музея, обшитой красным бархатом, с недавнего времени находится восковая фигура дядюшки Тревора – знаменитого путешественника, открывателя чего-то в каких-то гробницах... к тому же богат... Ну чем не образец для нации. Хотелось бы взглянуть, как он там устроился. Наверняка, не хуже, чем в этой жизни.
Это была правда. Сэр Тревор Дарлинктон был на редкость удачлив. Можно сказать, денежки так и липли к его рукам. Подобно мифическому царю Мидасу, к чему бы он ни прикасался, все превращалось в золото. Или в ценные бумаги. Смотря по обстоятельствам. При таком-то везении, казалось бы, можно было прославиться еще и щедростью. Но, увы!
Два часа проходив кругами по Вест-Энду, Вильям остановился возле двухэтажного здания, добротной викторианской постройки. Вытащил часы-луковицу, было около пяти. С робостью оглядел логово дяди. Дядя жил в старинном аристократическом доме с узкими окнами-бойницами, с красно-кирпичными неоштукатуренными стенами, низкими антресолями, каменными лестницами и узкими темными коридорами, которые, казалось, ведут в некое тайное подземелье с сундуками, доверху наполненными драгоценностями, вывезенными из Индии.
Помпезный вход сторожил бронзовый лев с косматой, позеленевшей от старости гривой. На звон колокольчика дверь отворил старый дядин камердинер Биггс. Знатные его бакенбарды были с той же зеленоватой проседью, что и у льва.
– А что, Биггс, дома ли нынче дядюшка? – поздоровавшись, спросил молодой Каммингс.
– С неделю уж как приехал из Африки, – прошамкал камердинер беззубым ртом. – А вчера прихворнул немного. Был доктор Стэнсфилд, велел поставить пиявки, чтобы отсосали дурную кровь...
Эге, подумал Вильям, вот случай показать свою заботливость, посижу-ка я сегодня с дядей подольше. В клуб, пожалуй, не поеду... разве что попозже...
Дядюшка Тревор выглядел ужасно. Кроме того, что он сильно похудел, кожа его приобрела нездоровый желтоватый оттенок, с подозрительным гнилостным налетом то ли плесени, то ли сыпи. Восседая в викторианском кресле, обложившись подушками, он весь как-то скособочился. Речь его была заторможена и неразборчива. Движения скованы, словно внутри его старого организма что-то заедало или зацеплялось...
А дядюшку-то, пожалуй, скоро паралич хватит, без всякой жалости к старику подумал молодой Каммингс, а там, глядишь, и дуба даст! Вовремя Тревор Дарлингтон вернулся домой, как раз к своим похоронам. Что-то щемяще-сладостное сжало сердце Вильяма. Чувство было столь приятным, что Вильяму стоило больших усилий сдержать улыбку и бешеную энергию, рвущуюся из груди. Это было всепоглощающее чувство радости жизни. Наконец, Вильям на время придавил в себе беса. Придал лицу скорбно-лимонное выражение, подражая отцу Говарду Трэнси из католической апостольской церкви, и, поскольку дядя почти не мог говорить, стал распространяться о своих успехах на поприще архивного дела. Дядюшка остановившимся взглядом смотрел на почерневшие от времени потолочные балки, являя собой образ идеального слушателя.
[justify] К утру дядя умер. После ночной суматохи в доме стояла тишина, пропитанная аптечным запахом.