сердцах закончила свой длинный монолог Ирина Ефимовна.
- В детдом сдать, - эхом повторила Ольга слова бригадира. Она уже забыла, зачем они пришли на склад. В глазах стояла картина, как забитая и тихая Валентина Красюк, набрасывается из-за двери на мужа с ножом, длинное лезвие которого предназначалось только для забоя свиней.
«Вот до чего может довести отчаяние!» - подумала она и уже собралась идти обратно, как вдруг увидела непонимающие глаза Ирины Ефимовны, и тотчас вспомнила, зачем они пришли на склад. Краски они получили, и к вечеру половина газеты уже была нарисована, а рассказ бригадира всё не выходил у Ольги из головы.
И потом, когда она ехала домой сначала в автобусе, потом в метро, она всё тихонько повторяла: «Вот так Валентина Владимировна! Вот так тихоня!»
Мысленно Ольга, конечно же, была на стороне осужденной Красюк, и даже решила про себя, что окажись она на месте своей подопечной, она, скорее всего, поступила бы точно так же.
Вот только жаловаться на жизнь Ольге не приходилось. Муж у неё был человеком любящим и непьющим, поэтому представить себе, что он мог её хотя бы пальцем тронуть, она при всей своей фантазии никак не могла.
***
Было одно дело, которое вменялось в обязанность начальникам отрядов - чтение писем осужденных. Письма могли стать источником нужной информации. А вдруг какая-нибудь осужденная опрометчиво напишет о своих «тёмных делишках», которые ускользнули от следствия и суда? А вдруг в письме будет сообщаться о том, что не сегодня-завтра осужденная Иванова-Петрова-Сидорова готовит побег из колонии и предупреждает об этом того, кто указывался в графе «адресат»? Или же – наоборот – какой-нибудь пылкий влюблённый в «зечку» мужчина в зашифрованном виде вздумает сообщить своей даме сердца о том, что организует ей свидание за стенами колонии? Но ведь эти стены надо предварительно покинуть! А вот каким образом это сделать – об этом бы в письме, например, и рассказывалось.
Те письма, которые осужденные писали сами, они опускали в специально установленный для них почтовый ящик, и их читал не только начальник отряда, но ещё и работник оперчасти. Конверты, в которых письма доставлялись туда, не заклеивались, потому что правилами запрещалось передавать с зоны информацию тайком, даже если она носила личный характер. Если Ольга работала во вторую смену, то каждый раз, заходя в оперчасть за ключами, её глаза видели одну и ту же картину: на столе лежали стопки писем в открытых конвертах, и дежурный «опер», поочерёдно вынимая из открытых конвертов исписанные листки, привычно прочитывал их. Причём глаза его бегали по строчкам настолько быстро, что со стороны можно было усомниться в том, что информация действительно прочитывалась внимательно. Но, видимо, профессионализм делал своё дело, потому что хоть и редко, но оперативник всё же откладывал в сторону какое-то послание. И означало это лишь одно: что-то в этих строчках его заинтересовало!
Вслед за ключами Ольга забирала почту – газету «Труд и законность», которая предназначалась для её подопечных, а так же письма, которые поступили на их фамилии. Газету она, как правило, отдавала женщинам, не доходя даже до корпуса, где располагалась её бригада. А вот письма читала внимательно, заперев кабинет изнутри. Правда, пока ей ни разу не довелось найти в письмах что-то такое, что привлекло бы её внимание. Обычно в них рассказывалось о каких-то повседневных вещах, либо это были письма детей, которые ожидали маму из «длительной командировки» и писали ей неумелым почерком, порой даже печатными буквами. А иногда Ольге приходилось читать письма с другой зоны, как правило, мужской. Их она прочитывала бегло, потому что мужчины очень часто писали письма… стихами.
Листки, обычно исписанные весьма красивым, если не сказать – витиеватым - почерком, в основном содержали в себе любовные послания, а в них вряд ли можно было обнаружить что-то «криминальное». Плюс ко всему, Ольга не очень-то верила в искренность таких стихов, считая, что находящиеся а местах лишения свободы мужчины, писали их от нечего делать.
Например, один такой «поэт» писал осужденной Фефеловой регулярно, и письма от него всегда приходили толстые – целыми поэмами изъяснялся человек! Фефелова, познакомившаяся со стихоплётом где-то на этапе, читала его письма с усмешкой на лице, но, тем не менее, никогда не выбрасывала. Что мог найти в этой деревенсковатой, с характерным «окающим» говорком, не всегда аккуратной женщине, её возлюбленный – оставалось для Ольги неразрешимой загадкой. Это, пожалуй, ещё раз являлось подтверждением её мыслей о пустопорожнем занятии обитателей мужских колоний.
Сама Фефелова писала своему воздыхателю намного реже, да и письма её носили сугубо информационный характер: встала, пошла на проверку, позавтракала, работала в цехе, вечером смотрели всем отрядом телевизор... Неизвестно, как относился к этим, больше похожим на доклад о проведённых на зоне днях, письмам мужчина с поэтическим даром, но переписка между ними продолжалась уже давно и, судя по всему, заканчиваться не собиралась.
Чаще же всего письма носили прозаический характер, и были, как про себя думала Ольга «ни о чём». Хотя одно письмо однажды её просто восхитило. Это было самое обычное послание, не блещущее отточенными рифмами или утончёнными фразами, которое написал муж недавно прибывшей в отряд осужденной Масловой.
«Дорогая Маша, - начиналось оно с типичного обращения, - наступила осень, и в нашем саду назрело столько яблок, что я поначалу испугался, что не смогу их все переработать». Дальше шёл рассказ о том, как мужчина собственноручно варил варенье, крутил компоты, сушил и замораживал яблочные дольки. А найдя в журнале нужный ему рецепт, даже ухитрился в домашних условиях изготовить яблочный мармелад! При этом, судя по строчкам, он успевал следить за детьми, регулярно провожал и встречал их из школы, стирал, готовил обеды – в общем, проявил себя образцовым папашей и хозяином дома. В конце письма он написал: «Так что не переживай, дорогая Маша, дети ухожены, накормлены и математику я у них проверяю каждый день. Тех запасов, которые я сделал в этом году, хватит и на следующий. А там уж и твой срок закончится, два с половиной года – это недолго. Не переживай».
- Надо же, подумалось Ольге, - «не переживай» целых два раза написал! Значит, действительно любит и ценит свою Машу. И ждёт, и дети у него не брошенные. И стихоплётством пустопорожним не занимается, не то, что эти писаки из других исправительных учреждений. Сразу видно - человек дельный! Все бы мужья такими были…
Осужденную Маслову Ольга хорошо изучить ещё не успела. Знала только, что это была спокойная, неконфликтная женщина, которая при разговоре с другими осужденными улыбалась мало. Работала она в цехе по вязке сеток для овощных магазинов, в отстающих не числилась, но и норму перевыполнять не стремилась. Когда Ольга со стороны смотрела на Марию Маслову, то ей вспоминались записи из институтских лекций по психологии, и она считала, что Мария была типичной представительницей флегматичного темперамента.
Попалось Ольге как-то раз и другое письмо. В нём дочка писала своей маме о том, как они ездили в Италию. К письму прилагалась яркая цветная фотография девочки лет двенадцати-тринадцати, которая была одета в синий блестящий костюм. Она стояла на коньках, видимо на площадке, где тренируются фигуристы. На обратной стороне ровным круглым почерком было написано: «Италия, 1992 год».
Письмо предназначалось осужденной Васильевой Галине, которая отбывала в колонии уже третий срок. Забирая конверт из рук начальницы отряда, и лишь мельком взглянув на фотографию, Галина довольно равнодушно бросила: «Хоть бы что новенькое было, а то опять в Италию ездили». И, поймав удивлённый взгляд Ольги, которая ни разу в жизни не была за границей, пояснила: «Да они всей группой туда каждый год ездят». Продолжая недоуменно смотреть в спину уходящей Васильевой, Ольга подумала о том, что девочка с фотографии даже не представляет себе, насколько её матери всё равно, была ли её дочка в Италии или в какой-то другой стране. И на то, то они заняли второе место, соревнуясь с фигуристами из городов-побратимов, судя по всему, мамаша даже не обратит внимания.
Позднее, рассказывая об этом своей наставнице Татьяне Ивановне, Ольга услышала в ответ: «А что ты хочешь? Эта Васильева – типичная «кукушка». Нарожала детей – а воспитывать государство должно. Она ведь из двух предыдущих своих ходок ещё по ребёнку принесла! Родила их на зоне – и чтобы улучшенные условия получить – для отвода глаз нянчилась с ними. А как вернулась домой – опять за старое взялась: вино, мужики, лёгкая жизнь…
- Так от кого она забеременеть ухитрилась? – с не проходящим недоумением в голосе спросила наставницу Ольга.
- А ты бестолковая? Не понимаешь? – в свою очередь удивилась Татьяна Ивановна, - была бы кошка – а кот всегда найдётся! Из гражданских же, наверное, кто-то на нашу красавицу и покусился. Ведь далеко не все в нашей системе носят военную форму и понимают, что такое офицерская честь. Полным-полно вольнонаёмных, которым эта честь – что называется, «по барабану»! Да и проверок они не так боятся, как те, что носят офицерские погоны. Да и кто проверять-то их будет? Сделал дело – и нырк в кусты, заметать следы…
- Так нельзя же, - ахнула Ольга, которая мало того, что была потрясена услышанным, вдобавок к этому, совсем не считала Васильеву красавицей.
- Льзя или нельзя, - развела Татьяна Ивановна руками, - а факт налицо: ещё двое ребятишек ряды детдомовцев пополнили.
- О каком таком детдоме идёт речь? – не отступала Ольга, - они вон в Италию ездят! Разве наши детдома настолько богаты, что детей в Италию отправляют?
- Ну, те последние ни в какую Италию не ездят. Только девчонке старшей повезло, - урезонила Ольгу Татьяна Ивановна, - её какой-то тренер на катке, куда они всем детдомом кататься ходили, заприметил. И в школу спортивную определил. Вот за счёт этой спортшколы она и ездит. - С понедельника по пятницу, - продолжала она, - она, видимо, прямо при школе и живёт, а на выходные дни в детдом возвращается.
«Вот это да… - думала Ольга, представляя себе, как, наверное, тяжело, из спортивной школы, где тренируются обычные «домашние» дети, на выходные ехать опять в детдом. А уж из Италии, наверное, как тяжело!»
Васильевой что – у ней хоть какой-никакой «и стол, и дом» здесь в колонии есть. А вот ребёнку-то каково… Да и задумывается ли эта самая Васильева о детях своих?
- Погоди ещё, - донеслось до её ушей, когда Ольга выходила от своей наставницы, она отсюда тоже с ребёночком выйдет. Она в мае официально с каким-то мужиком зарегистрировалась. Прямо здесь. Теперь родит и снова получит более мягкие условия. Это мы уже проходили! А выйдет отсюда - и вновь примется куролесить. Достукается в очередной раз, что её родительских прав на ребёнка лишат – и поминай, как деточку звали. По крайней мере, мамаша о нём точно не вспомнит!
О том, что этому ребёнку повезёт меньше, чем остальным, Ольге думать не хотелось. Срок Васильевой на этот раз определили целых семь лет, а в колонии с ребёнком можно
Вы - мастер, Магдалина!