***
Царапинами старой кинопленки
мелькает дождь. И все, что за окном,
все хроникою стало. И, наверно,
ее уже глядят с открытым ртом
в каком-то затемненном кинозале,
куда меня с тобою не позвали,
но, может быть, ребенка позовут...
У ленты этой, прочной, словно жгут,
есть петли, повороты и спирали...
Броварской вечер
Над тонким месяцем случайная звезда.
Цвет неба, словно полая вода.
Царит февраль бескрайний и скрипучий.
И улицы в конце
среди многоэтажек - фиолетовые тучи.
Когда из гастронома я спешу
в тепло с трясущейся в пакете белой булкой,
я эти глупости в уме пишу
и по утоптанному снегу переулка
скольжу навстречу алым позвонкам
радиостанции - незыблемо, вон там,
поднявшейся над этим тихим краем!
Над краем, где живем и умираем.
***
Осень и ветер!
Потоком летят
темные мокрые ржавые листья.
Мимо лохмотья свои листопад
дружно несет и линяет, как лисья
жалкая шкура. А небо ее
выдубит, выест сплошными дождями.
Все же мне нравится время твое,
осень, растраченная под ногами.
Нищий октябрь оголенных ветвей,
милостыней позолоченный хмуро!
Я - твой последний живой соловей,
мерзнущим горлом поющий понуро!
***
Оксане
Ты ждешь меня на каждом полустанке,
на каждой мокрой от дождя платформе.
И сквозь октябрьские рябые стекла
я вижу щуплую твою фигурку
повсюду, где ее ни ставит сердце,
по бесконечному пути скользя...
Серые мыши
Серые мыши скушали мир.
Серые мыши скушали мир.
Будто бы грушу или же сыр,
серые мыши скушали мир.
Скушали мыши белых ворон,
скушали мыши белых ворон.
Скушали райских вычурных птиц.
Серые мыши требуют: 'цыц'!
Некому палку поднять на мышей,
некому вилы поднять на мышей,
некому косы поднять с топором.
Серые мыши плодятся кругом.
Впрочем, быть может, ты или я?
Впрочем, быть может, ты или я?..
Некому палку поднять на мышей,
некому выгнать серых взашей.
Оперные терцины
Карузо - Альмавива! Он влюблен
в сопрано Сторкьо (прелести Розины).
Он серенаду, вперившись в балкон,
поет, терзая струны мандолины,
горячим голосом чаруя зал
и завершая си-бемолем длинным.
Но опекунства паутину взял
да и связал Дон Бартоло (бас-буффо).
Но малый глуп. И будет править бал
здесь Фигаро - красавец Титта Руффо.
Цирюльников лукавый баритон
нам каватину кнопкою для пуфа,
куда обидчик, издавая стон,
усядется, покажет с быстрым блеском.
И прыснут ложи: "Бедный глупый дон"!
Вот тут и выйдет в гриме богомерзком
Шаляпин. И священник-интриган
баском, гудящим, как метель на Невском,
собою упоен и в меру пьян,
про клевету пробухает интимно.
И прорычит в партере меломан
по-итальянски: "Экая скотина!.."
Однако Фигаро не так-то прост.
Он вплел и свой узорчик в паутину.
Немного грима, превращений, слез
и смеха под сочувствие оркестра.
(За пультом, кстати, свой огромный рост
метая тенью машущей, - маэстро
Артуро Тосканини!)Славный век!
И вот финал. Розина уж невеста.
С ней Альмавива. Блестки из-под век.
Поклоны. Браво!.. Тут хрипит иголка,
и с треском отлетающих оваций
пластинка немо кружит, как воронка,
втянувшая остатки декораций.
***
"Не гений ты. Не мучайся. Тебя
не стерпит безответная бумага.
Вон солнышко сентябрьское, дробя
свои лучи уволенного мага,
гуляет горделиво за стеклом,
взирая, как ты паришься с пером.
Веранда вся заставлена. Уже
два месяца не двигается с места
ремонт, что начат был на склоне лета,
и комнаты в бесстыжем неглиже.
А ты как будто позу не сменил,
хоть скисли с этих пор моря чернил.
Меж ними и тобою есть ли связь,
стоящими на полках монолитом?"
Так мне твердила, вся собой светясь,
тугая паутинка на забытом
мной ящике с машинкой в уголке,
и с нею соглашался я в тоске...
Давно я обличительницу сдернул!
На дачах
Опять жара. Опять упало солнце
на травы и на желтые цветы.
Чеканит день горячие червонцы
и ткет на небе синие холсты.
Проедет трактор пыльною дорогой
вдоль заповедника, и елей гул
ему ответит смутною тревогой,
и птица с криком вычертит дугу!
***
Люблю Москву в начале мая!
И в декабре ее люблю,
когда, шубейку надевая,
я в андеграунде дремлю.
Люблю ее в телесном здравье,
люблю в болезненной тоске.
За то, что Долгорукий правил
ей горизонты на песке
своей чешуйчатою шуей.
Люблю Блаженного шишак,
в тумане выписанный всуе
зеленой кистью кое-как
для всех зевак и сумасшедших,
которыми цветет Москва.
Моя Москва!.. Времен прошедших
печатным шагом голова
полна твоя. Поет брусчатка
на Красной площади, как диск
виниловый, в чьих стертых складках
записан высший звук и смысл.
***
Когда на Маяковке валит снег,
прощенье получает Маяковский.
Становится он белым офицером.
Прижав локтем мохнатую папаху,
он выстрела на пьедестале ждет.
***
Цирцея и Калипсо целовали твердый лед
не знавшего покоя Одиссея
и чуяли, что сердце, словно парусник, плывет,
рука в дыму качается, как рея!
И грозовое облако клубится и растет:
Итака! Телемак и Пенелопа!..
Вещественные, словно козий сыр, янтарный мед
и гул в ветвях, и стад бурлящих ропот!..
***
С весной приливает сила в руках,
и грузно шагаешь в расстегнутой куртке,
и слушаешь, как в почерневших ветвях
кричат воробьи, как шумит в переулке
автобус, что не заводился сто лет.
И - Боже - какое же синее небо
тебе улыбается нынче в ответ!
И спорить с щенячьим восторгом нелепо!
***
Мой дядя был художник и поэт.
Он вырезал в тиши иконостасы.
А сам свистел в кулак так много лет,
что стал как снег и спился, и не спасся.
Он стал как дождь, и добрая земля
его губами теплыми впитала.
Мой дядя был талантом в короля,
но этого на грубом свете мало.
Мой дядя был чудак и бестолков,
и, ледяного лба его касаясь,
я не нашел хотя бы пары слов,
чтобы с венками на холме осталась.
Я лишь сказал: "Несчастный дурачок"...
И пустотою ветра подавился.
Мой дядя был не Ангел и не Бог,
он сам не понял, для чего родился.
***
Твой плюшевый медведь высоко на шкафу
воссел, как на скале, и пялится куда-то.
И, может, Винни Пух становится Ду Фу
в нем в этот тихий миг, и зреет мыслью вата.
И зрит он вместо трех плафонов с потолка
заснеженную даль, святые Гималаи.
И тихая слеза из горе-котелка
выкатывается, невидимо пылая.
Байка
Катилась тыква на базар.
Я брел за нею следом.
Встречал соседей и вздыхал:
"Вот, может, распродамся".
"Дай Бог, дай Бог", - они в ответ,
и надевали шляпу.
А тыква, что твой колобок,
вела меня, катилась.
Но как-то прыгнула под воз
и треснула! Назад я
отправился совсем один,
глотая слезы с ветром.
Вечернее и утреннее размышление
по случаю скорого окончания Литературного института
О, Русь! Великая страна!
В тебе так много институтов.
Но ты нигде так не видна,
как тут, где смотрится, укутав
чело в туманные мечты,
твой гражданин и литератор
в свой гений чистой красоты,
зажав под мышкой мастурбатор.
Он памятник себе воздвиг!
И вот стоит языкотворный,
плюгавый выползок из книг,
скукоженный, почти что черный.
Почти что Белый, Блок и Фет,
почти что Лермонтов и Пушкин,
но, к сожаленью, полный бред
на языке родном несущий!
Ну, может быть, не полный бред.
Но облегчим больную совесть
от незаслуженных побед,
попоек, вывихов и бед,
и поклонимся правде в пояс.
Потомок, видишь коридор?!
Коль слышал миф про Минотавра,
то знай, что с очень давних пор
здесь тень печальная витала
героя, что, нащупав нить,
с победой выбирался с Богом.
А если нет - кого винить?..
Последних было очень много.
Обычный дом. Московский дом.
Свинцовый цвет. Семиэтажный.
Но знай - поэты жили в нем,
прозаики! И авантажный
несли и днем и ночью бред,
усеяв лестницы, что кошки,
на протяженье многих лет,
пока ты жил ничтожней мошки.
Увы, и автор среди них
пять лет прообитал неслышно.
Мечтал быть лучшим, но притих,
на Рок наткнувшись, как на дышло.
А все Москва, Москва, Москва.
А все слова, слова, слова...
Гордыня творческая - сплав!
Не разглядишь под микроскопом,
какого беса оседлав,
несется на Олимп галопом,
подобный Фаусту, поэт.
Порой корыстный, как Вакула,
порой паяц, порой эстет,
порой простак, порой акула.
Литературный институт
собрал, как и отверг, всех вместе.
Москву считая за батут,
расшибся не один на месте.
Собой наполнить коридор
на Добролюбова, дом девять,
не смог и бродит до сих пор
там серой тенью... А что делать?
Пишите письма из Москвы,
благочестивые поэты,
любимым женам, если вы
хотите быть в веках воспеты!
Они теплом обволокут
ваш хрупкий остов, сохраняя.
И вас не сломит Институт,
его элита голубая.
И вас не слопает Москва
и долгожданное искусство,
которым бредит голова.
А змия победит мангуста.
Август
Теперь уже нам марля на окне
и не нужна. И снова сдвинуть створки
оконные пора. Как в сумерках летела мошкара,
так нынче капли дождевые в них
стучат и плющатся... И дергает за косы
совсем осенний ветер виноград.
***
Ивану
Переворачивай вечер как хочешь -
донышком блещет пустая бутыль.
Окна зашторили желтые очи.
День, как ненужный, хиляет в утиль!
Пиво допито. Поникли грибочки
с пятнышками на ребристой спине.
Спят наши мальчики, спят наши дочки,
спят барабаны, нет звуков в струне.
Здесь не Москва, потому что не Питер.
Тухнет окурок, на донце шипя.
Выпек нам булку небесный кондитер,
нехотя и потихоньку сопя.
...Здравствуй, березка, российская пери!
Дай подержаться за ствол голубой.
Каждому Зевсу по маленькой Гере,
ключик в парадном и полный отбой!..
***
Мир отдыхает в воскресенье...
Ликующий протяжный вздох
разлит во всем. Молчит природа.
Вдобавок, воздух февраля
стал пахнуть новым поворотом:
сияньем, лужами, и птицы
все беспокойнее кричат!
Я здесь. Я тут. Я на земле.
Я жду со всеми обновленья.
Лежит тяжелый мокрый снег,
в котором тонут по колено
сквозные скромные химеры.
Они забыли имена
свои, но скоро зашумят
наперебой о них. Уж скоро!
Провинциальный этюд
Усталые, окончив тощий ужин,
они легли в холодную постель
и крепко в ней обнялись. Крепко-крепко!
Как будто ветер мог ворваться в дом
и разлучить навеки этой ночью.
***
Чайник скулит, как собака под дверью.
Скоро вскипит. Скоро день завершится
мирным купанием двух сыновей -
старшего с младшим - в оранжевой ванне
(впрочем, короткой уже для обоих).
День завершится. И я растянусь
в бархатной тьме на скрипучем диване.
И буду думать про странную жизнь,
буду решать этот мир, как задачу.
Снова себя назначая поэтом,
снова вжимая себя в эту роль.
Трудную и безнадежную роль
для человека, который не знает
толком про мир, про судьбу и про жизнь.
Только мечтает и только витает,
только по плавному кругу летит
вместе с землей и вечерней звездою,
выпустив вожжи безумных коней.
И не сгорает, как тот Фаэтон,
может быть, только от близости ванны,
ванны оранжевой с мыльной водой.
***
Владу
Вот наши отцы умирают, мой друг.
Плывут в темноту на отколотых льдинках,
вцепляясь сведенными пальцами в плуг,
в костюмах неношеных, в свежих ботинках.
Вот наши отцы умирают, держа
под мышкой пакеты с едой и подарки.
Нагие добытчики и сторожа,
уходят от грязи, от водки, от давки.
Катавшие нас на руках, насовсем
из двери подъезда, откуда на рынок
ходили, плывут на плечах, и мы все
их сон укрываем тяжелою глиной.
Вот смерть собирает, сзывает отцов
на всех этажах постаревшего дома.
Мы смотрим сквозь слезы друг другу в лицо
и видим друг друга совсем по-другому!
Мы видим, как гаснет наш маленький цирк
в колодце двора по законам соседства.
Платки на локтях. Умирают отцы!
И с ними все то, что осталось от детства.
Стансы
Съедает молодость твою
бездарная страна.
И, как ни плачь, в родном краю
твоя тоска нужна,
быть может, преданной жене,
и больше никому.
И быть душе твоей в цене
и слову твоему
едва ли светит. Собирай
бумаги и детей
и отправляйся к Богу в рай!
Нехорошо, ей-ей.
Глазами умными друзья
несбыточно глядят.
Не выпрямляется стезя,
не расцветает сад.
Проходят мимо поезда.
Шевелится толпа.
Так было сотни раз, да-да...
История слепа.
Апокалипсис
Падает с дерева первый лист.
Свет потускнел, отдает серебром.
Следом еще срывается лист.
Лето... Есть что-то прощальное в нем.
Словно уже не увижу его.
Вот засвистят вблизи поезда,
и потечет шальная вода
на покосившийся старый дом!
***
Скоротай этот вечер во сне.
Я за книгой его скоротаю.
После сна горячей и вкусней
будет кружка семейного чаю.
Побеседуем, напополам
разломаем, как булку, заботы.
Хорошо нам с тобой. Хуже там,
за окном, в черноте непогоды.
Хуже тем, кто бездомно бредет,
дождь холодный с лица вытирая.
Ты не та, и я тоже не тот.
Подливай же еще, дорогая!
Золотая осень
1
Знакомый парк, в котором я когда-то
не сомневался в том, что вечен мир,
и сердце было радостью богато,
и человек загадочен и мил.
Верни мне счастье, золотая осень!
Как возвращаешь летнее тепло
природе, что сочувствия не просит,
сама собой и сила, и добро.
Утешь меня и примири со всеми
потерями, и душу мне раскрой,
как залежалое тугое семя.
Подай прощенье тихою красой!
2
Я полюбил гулять осенним парком
среди деревьев желто-золотых.
Я полюбил скамью на солнце жарком
и шепот крон березовых сухих...
Прощальный блеск и на еще зеленых
дрожащих листьях, и на тишине.
И на дорожках с гравием, покорных
моей тугой задумчивой ступне.
***
Дом у дороги - вон тот, двухэтажный,
с парой облупленных серых балконов,
с парой разинутых дряхлых подъездов,
с лавочкой вечно пустою под вишней,
с ржавой колонкой, что поит идущих
с душной платформы, с песочницей детской,
окаменевшей в своем долголетье.
Также с качелями, с бочкой, сараем,
дом, над гудящим бессонно асфальтом
расположивший и крышу и окна,
низкий, глубокий, таинственный с детства,
дом, в чьей утробе ни разу я не был -
он до сих пор почему-то мне дорог
чьей-то чужой, незнакомой мне жизнью.
***
Севе
Мой сын играет на полу
с большим мячом багряно-белым.
Улыбка солнца спит в углу.
Котенком обнимает смелым
и борет непослушный мяч,
катается, сопит ребенок.
Он очень храбрый, он силач!
Он детства мед, как медвежонок,
ворует ловко из дупла
у летних суток на закате.
В нем много света, мало зла,
и самого его мячом
еще Господь по свету катит.
***
Пророк всегда тяжеловат
в компании людей.
Глаза бесцветные глядят
в бесстрастный мир идей.
Живого даже мало в нем.
Он не изящен, нет.
Не остроумен, не умен,
и вовсе не поэт.
Он только видит да молчит.
А если скажет вам,
то лишь измучась от обид,
зачем - не зная сам.
***
А.Т.
Пусть тебя Афродита простит
за горячее злато волос,
за чуть хищный и греческий нос,
за контральто, где море звучит.
За фигуру из теплого льна,
за веснушки, улыбчивый рот,
где колючая пчелка живет,
и медовая дремлет слюна.
***
Шуршат сухие стебли кукурузы.
В сухую землю, словно в забытьи,
лопата входит и картошки куст
переворачивает машинально.
За ним другой. За ним еще один.
За этим следующий. Нажимает
ступня на древнюю как мир педаль.
Садится солнце, кровенится пыль...
***
Как бархатно греет последнее солнце,
последнее кроткое летнее солнце,
как будто ему не до нас.
И полосы света сочатся в заборы,
и клены прядут на асфальте узоры,
и мусор пускается в пляс.
А то, что мы здесь, ничего не меняет.
Природа сама себе путь выбирает
и даже сердечную боль.
И возится в летних кафе с парусиной,
смущенная речкой бездонной и синей,
и пахнет, как дикая соль.
***
За баррикадой из арбузов
в траве счастливый продавец,
величественный, как Кутузов,
врагов сразивший наконец.
Зеленые в полоску ядра
трофеем сложены к ногам.
И по глазам плывет эскадра
куда-то... к дальним берегам...
***
Руки тоскуют не знаю о чем.
Может быть, глину им хочется мять,
может быть, камень блестящим резцом,
камень шершавый резцом оббивать.
Может, им хочется вымесить хлеб,
землю сырую лопатой копать.
Может, в сарай на случайный ночлег
и чьи-то плечи во тьме обнимать.
***
Ну так что же, снова холодает?
Весело и жутко на душе.
Виноград ночами замерзает,
и орех осыпался уже.
По утрам щетинится крапива
и трава колючим серебром.
Медленная смерть, а как красиво!
Птицы улетят - и новый дом
по весне совьют. И свежим пухом
обовьет каштаны, тополя
та, что нынче, собираясь с духом,
театрально кончится, земля!
***
Воскресным утром на велосипеде
на кладбище случайно заверну
и по тропинке меж могил проеду,
и над дорогой разыщу одну.
Войду в траву измокшую, густую,
растущую везде среди оград,
и мраморное фото поцелую,
и мне ответит Ваш печальный взгляд.
Как заросло все, бабушка! Руками
нагими с наслажденьем потяну
за колющие космы и рывками
повыдергаю тонкую струну.
И, бормоча, пожалуюсь вам тихо
и расскажу обиды, как дитя.
И попрощавшись, под дубами лихо
помчусь, педали весело крутя!..
***
Оксане
Все, чего я достиг в искусстве поэзии -
это время твое,
это нервы твои.
И если когда-нибудь кто-нибудь
изобретет
пресловутую чудо-машину Времени,
я проеду назад в ней,
чтоб точно узнать
счет морщинкам твоим,
счет слезинкам твоим,
счет мгновеньям труда и любви
и понять,
стал ли мастером я
или был чудаком и упрямцем,
прожигателем нашей единственной жизни?
***
Мне не взять твою руку, она далеко.
Но я родинку сбоку припомнить могу,
что прилипла, как темная крошка. У губ
задержать ее тоже я долго смогу.
Сколько надо держать, чтоб возникла ты вся,
вся из небытия, пустоты перелившись!
И легла со мной рядом хотя бы на час,
и дышали в окно украинские вишни.
***
В.С.К.
Я помню, как он вытирал косу
пучком травы под школой давним летом.
По лезвию носилось солнце. Звякал
зажатый смуглой кистью оселок.
А ус смеялся, и по клетчатым штанам
подкатанным ползла букашка,
как будто вверх по стеблю. Да, тогда
густой травы под школою хватало.
И вот: "шорх, шорх"!.. Он наступал.
А та - куда деваться - подавалась.
Подбитая, валилась, никла, меркла.
И мне попробовать давал. Но я,
как понимаю, был косарь неважный.
Все больше юмор наводил. Не мне
за ним угнаться было, белоручке.
За ним угналась через десять лет
смерть в виде радиации в Полесье,
которая вошла к нему в худое
осанистое тело и сожгла
с мучительною болью кровь.
Он угасал, почти неузнаваем.
Простой учитель пения, и тот,
кого по странной прихоти порой
мы в детстве выделяем, любим, помним.
Стирка
В кудлатой пене, в мокрой пене,
в кудлатой мокрой прекрасной пене
скользили руки любимой прачки.
А я глядел, как отпетый ленивец,
как отжимают, шлепают звучно
дымящие комья в разверстый тазик.
И капали капли, и хлопья мыла,
златясь, на красном полу догорали.
И пар стоял! Королевская пена,
горностаевая, ясновельможная пена
перла на волю, на локти взбиралась.
А ты отряхала, мурлыкала: "Ну-ка,
давай-ка снеси, и вылей, и снова
чистой прибавь. Потом на морозце
развесим вялое - пусть возмужает".
***
Построить дом, посадить дерево, вырастить ребенка.
Побелить дом, спилить сухие ветки у дерева,
вырастить ребенка.
Отремонтировать дом, срубить дерево, вырастить ребенка.
Вырастить ребенка, вырастить ребенка, вырастить ребенка...
***
Тихонько тикают часы,
а ветер ветви рвет
движеньем нервным и косым,
и не по ним живет.
Вращает стрелки механизм,
похожий на жука.
Не он подтачивает жизнь,
а некая Рука.
Она и ветром управлять
умеет, и судьбой;
она и стрелки может вспять
отправить в день любой.
Она ведет по волосам,
сосчитанным любя...
А Время тихое ты сам,
все началось с тебя.
***
В полутемном храме Царь-Господь
мальчика благословил. Молчали хоры.
Купол кутался в святую тайну.
Только пятнами вдруг проступали
Лики. Позолоченные пятна
изредка выхватывались из
мрака. Улыбалась Божья Матерь.
С посохом навстречу шел Предтеча.
Свечи, как огни на берегу
где-то вдалеке. И сквозь ресницы
мальчика...
Когда священник после службы задувает
лампады, он проходит сквозь
незримых ангелов. |
