Таусу Исаеву.
1
Первый лебедь, увиденный мною, – ковёр
На стене, раньше их рисовали:
На клеёнке грунтованной, радуя взор,
Эти чистые крылья плескали.
Самоучка-художник от пьянства страдал,
Но за что-то его уважали соседи,
Хоть и странно, что он молодых избегал,
Все старушки, да с ними беседы.
И они ему гордо клеёнки несли
И с чекушкою вместе надежды вручали,
Что опять поплывут, как дыханье земли,
Красоты лебединой печали.
Жили бедно тогда, без персидских ковров.
Краем уха я слышал, что есть телевизор,
А художник, хмельно выходящий из снов,
В красоту выдавал эти визы:
Лебединые пары медовой поры,
Поцелуи в небесном затоне…
Продавались ковры и ценились ковры,
Словно признак хорошего тона.
Был томительной неги исполнен сюжет,
И душою художника лебедь парила.
И старушки сердечно и звоном монет
О таланте его говорили.
За чекушкой чекушка, ковёр за ковром,
И не выкинешь строчки из песни.
Восхищался художником целый наш дом,
И по городу был он известен.
Но от тайны какой-то художник страдал,
И всё чаще отцы наши с ним выпивали.
И всё чаще художник ковры рисовал.
И повесился прямо в подвале...
2
На шабашке в Ташкенте я вспомнил его…
Оформляли мы дом торгаша одного,
Был весёлым и полным, как звонкий арбуз,
Его тела солидного радостный груз.
Был он жаден до денег – полсотни рублей
Не додал при расчёте, но дело не в этом.
Он однажды, притихнув в улыбке своей,
Попросил, соблазняя монетой:
– Нарисуй мне мечети прекрасный собор,
Пруд хрустальный, челнок и плывущую лебедь.
Лебедь... знаете, я так люблю
Этот чистый полёт и стеснительный трепет.
Я душою не весь предавался рублю,
Ещё жив ручеёк – бедной юности лепет.
Не решился я чистого лебедя брать
Своей робкой рукой, колонковою кистью.
И мой друг начал сам тот сюжет рисовать,
Ведь не зря он в училище слыл живописцем.
И веселою краской бездумно текли
Два крыла лебединого света.
…Меньше лебедя лодка, а лодка вдали?!
Ну, и друг! Я – то сразу заметил.
Но хозяин вошёл. Исправлять уже грех,
И Пулат безмятежно ему улыбался.
Я ж стоял и, скрывая нечаянный смех,
Почему-то к художнику всё обращался…
От хозяина ждал уличенья во лжи,
Но напрасно, и страх мой не сбылся,
Ведь хозяин с картиной душою дружил
И в красивой улыбке расплылся:
«– Вай, азизим, огромный рахмат!»
Поцелуй свою маму и светлое детство!
Ах, как я перед жизнью своей виноват...
Сожаленьем растрогано сердце.
И отдал он нам деньги за светлый полёт.
Было скучно нам что-то и грустно, однако.
Прокутили с Пулатом мы те восемьсот,
Ему вышибли глаз в пьяной драке.
3
Ах, гримасы искусства! В престольной Москве,
В парке Горького – пиво и лето,
Невесомое тело и звон в голове,
И сплошного веселья приметы.
Рядом друг, хлебный дух и простор
Разговоров весёлого свойства,
Проходящих девчонок столичный задор
И кругом заграничные гости.
Впрочем, дело не в них, а в звенящей душе.
На окраине парка, где солнце стояло,
За двугривенный звон окаянных грошей
Мы нечешское пиво себе покупали.
И смотрели на пруд, охмелено держась
Ускользающей нити своих откровений.
И на нас выплывала, как общая страсть,
Лебедь светлая и вдохновенье!
А за лебедью – лебедь – живые, в Москве! –
Плыли мерно, как белые вздохи тумана.
Я не мог в колокольной своей голове
Всё удерживать без содроганий.
Ах, как царственно плыла сама красота!
И мой друг побежал беспечально и длинно
Им навстречу…Что с ним? Вроде возраст Христа.
Впрочем, да. Может, в этом причина?
И припомнилось всё, без излишних затей.
Всё как было в судьбе. Я не каюсь.
А мой друг всё кормил и кормил лебедей,
Странный друг с птичьим именем – Таус… |
