В душной кабинке, за плотною тканью,
Сидел кротко я, дожидаясь попа.
А рядом за стенкою, проходило венчание,
В молитве созвучной лились голоса.
Мне не уютно и хочется выбежать,
Но не могу, в себе больше носить,
Грех мой тяжелый, железисто-каменный,
Который мешает мне попросту жить.
Уже расстегнул я верхние пуговки,
Но, воздух пропитанный ладаном здесь,
Словно не тянется в затекшие легкие,
Горло царапает жгучая взвесь.
Господь сын с тобой, отозвался священник мне,
И руку свою положил на плечо,
По адресу ты пришел за прощением,
Бог вездесущий тебя ждал давно.
И голос родным показался до боли мне,
Даже знакомыми были черты,
Что скрылись за проседью, густой и приглаженной,
Прикрывающей крест на груди, бороды.
Сказал мне священник и взглядом встревоженным,
Окинул мои ордена на груди.
Вздохнул тяжело, опустил вниз головушку,
И молвил не громко: Сошлись вновь пути!
Мы просто молчали, смотрели сквозь слезы,
Друг другу в больные, родные глаза,
В которых мелькали, прожитые годы,
Которые выжгла нам болью война.
Я думал уже, и не свидимся больше мы,
Сказал я священнику, вытирая лицо,
Когда в сорок третьем, под горящей Смоленщиной,
Немцы сомкнули вокруг нас кольцо.
Очнувшись в больнице, сказали, что выжил,
Из всех кто там был один только я,
И вот чудеса, да и только церковные,
В Божьем обители встретил тебя.
Да, умер, наверное, ответил священник мне,
Но только вот Бог решил, что пока,
Не замолены все, моих выстрелов пленники,
Дорога моя до небес далека.
И знаешь, язык мой в мозолях весь,
От чтений молитв и прощальных речей,
А в сердце моем, до сих пор окровавленный,
След от лишенных жизни людей.
И уверен я друг, что и в церкви состарившись,
Я не найду прощенья у тех,
Кто без отцов своих тягостно мается,
И будет навечно на мне этот грех.
Я промолчал, покачав лишь головушкой,
Понимая, что мы защищали страну,
Но оказалось, что пройдя сквозь чистилище,
Мы перед Богом остались в долгу.
|
