А что если творящееся вокруг безумие – это самое осмысленное, что вообще может быть?.. Что если мы и есть те самые кривые в царстве слепых? И возразить на это нечего, надо вести людей.
1
Этот город, лучшие времена
видевший, переживший свою судьбу,
смотрит на нас, и сквозь оболочку сна
слышим его неумолчное бу-бу-бу,
но осмысленное, лишь только вспомним ход
больших событий, загнавших нас всех сюда,
непременность законов, урон свобод,
серого нарастанье на землю льда.
***
Все началось давно. Чудился мне разлад,
но я отмахивался. Слишком уж все нелепо,
и не бывает так; надеялся, а теперь сам не рад,
что нас упустила эпоха, ах, как некрепко
связаны с миром. Вот большая стоит обитель,
крепкая, и обнесена сосновыми вокруг лесами-
стенами, и сквозь них ни один местный, бедняга, житель;
но аэропорт работает, и «боинги» шастают небесами,
то есть свобода – вот она, то есть мы не желаем сами.
***
В наших сухих остатках меньше чем ничего.
И тут же перечисленье имен, мест, цен – всей подробности,
обстоятельности вокруг, и не будет какой другой,
кончены на полслове незначимом наши новости.
Резервация, заповедник, музей. Архаика,
изучаемая ими из-за забора и с пристальным недоумением.
Из осколков, обломков составленная мозаика.
А куда нам еще со всем настроением, со всем везением.
2
На сессии ООН Москва объявлена свободной зоной, резервацией. Мы выпали из процесса, прогресса, а у них там прекрасный новый мир изо всех сил, не щадя живота, созидается.
Нас оставили в покое
и ушли своим путем,
наше время золотое,
и конца ему не ждем –
мы в зените, мы в застое.
Никакого нет прогресса
ни в науке, ни в судьбе,
смотрим вдаль без интереса,
видим место по себе,
ближе поля, ближе леса…
3
И с климатом у нас стало что-то неправильно. Не то чтобы одна уверенная русская зима, мороз и солнце, но лета уж точно нет… Так, чуть-чуть подтает лед, когда это надо по календарю, похлюпаем молодой мартовской грязью – и снова грязь старая, добрая, ноябрьская, и дальше три месяца, как положено…
Какая бесконечная зима,
бессмысленная, ибо никогда
не перестанет снег, несется, серый,
с небес на землю; ветром заполошным
с земли на небо.
Те, что протоптали
вчера, тропинки, где они? Давно бы
по крыши замело, сравняло…
Только
ботинки вязнут – пара сантиметров
свежатины.
Мы заняты делами
обычными: тоскливая работа,
короткий отдых…
Говорят, у нас
волков видали, бродят, только воют,
пугаются людей…
4
Мы зачем-то нужны этому городу…
Сохраняет нас, как свое добро,
неразменный рубль в обращении:
закурить «Дымок», прокатить в метро –
не щедра Москва, в умалении.
Уходить решишь – уходи, конвой
тут стрелять, ловить не обученный.
Там пустыня верст, вещий волчий вой,
а вернешься жив – скажут: ссученный.
Все мы здесь родня – как ни брезгуй, а
сам двоюродный, кто-то далее.
Был, кипел котел, до краев смола,
только холодом прохлаждали, и
можно жить теперь, тосковать тоску…
Даже угол есть, хлеба по куску.
5
Нет, это не тюрьма, не концлагерь, не гетто.
И как же надо довести
себя, страну,
чтоб эта гибель (Бог прости,
я все верну –
больную душу!), это все
казалось нам
почти что выход – так спасет!
изымет срам! –
эпоха! Можно не боясь
вперед смотреть,
поскольку –где они, двоясь,
война и смерть?
Поскольку, больше чем права, –
тоска и страх! –
уснула вечная Москва
на всех холмах!
6
А что мы? Люди как люди. Большинство вообще не понимает, что произошло что-то из ряду вон.
Как живем,
чей хлеб жуем?
Кем являемся?
Все мы – хтонь!
И все мы – хронь!
Не стесняемся!
Где к нам шла
беда, плыла –
заболочено!
Нас вокруг –
тоска, испуг,
дело кончено!
Спасены
своей страны
люди добрые.
Видим сны,
окружены
всюду обрами.
7
И Москва упускала из рук
территории, мало людей
за Садовым кольцом… Дальний круг –
так заставы, наверно, везде,
полосатые будки; глядят
исподлобья, кряхтят сторожа –
карантин. А костры догорят,
так не видно под ребра ножа…
***
И не город обратно все те,
ну Медведково, Марьино, – МКАД
по промерзшей кружит пустоте
ездоков – ни вперед, ни назад!
8
Рассуждения о новой географии.
И кто-то
еще ведь верит в эти чудеса:
мол, антиподы, город Вашингтон…
***
А наши знанья отменили!
И бесполезны
долготы и широты были,
как кожа слезли.
А где теперь проходит тропик? –
Найди в тумане!
Куда корабль ветра торопят
средь океана?
Есть наше плаванье далёко
обеих Индий,
и все равно, с какого бока
Ковши всходили, –
не проложить по беглым звездам
пути прямого.
Не только нам все это поздно…
Но и для бога!
***
Был мир, описанный Жюль Верном,
и мы в нем – дети!
Был неудачный опыт ЦЕРНа,
и в новом свете
нам не осталось путешествий,
сравнялись виды.
О, наше время мелких бедствий,
большой обиды.
Куда кораблик ни направишь,
повсюду та же
муть, что плотнее не представишь
себе пейзажа.
Изменили, испакостили их опыты наше время.
9
С чего все началось…
Был год двадцатый и начало мора.
Мор двадцать лет, спадая, нарастая,
терзал, и мы привыкли, разговора
нет, чтобы смерть из виду упуская.
***
Мы по своим домам, по норам скользким
попрятались, а дерзкая наука
слиняла, мир оставив в беспокойстве,
сойдет ли с рук, добьет нас эта штука?
И сколько раз бутылочное горло
бывало всем, но как-то пролезали.
Но это разве довод? Масса перла,
мы в эту давку почему не стали?
***
Мы, кто переболели, уцелели.
А там еще бушует… Так их лечат,
что и почти не люди. В хладном теле
механика бесовская лепечет…
Наверное, у нас просто денег не хватило на то, чтобы окончательно расчеловечиться.
10
Люди наши, кто не побоялись,
кто не захотели оставаться,
получили справки, аусвайсы,
кто куда разъехались по миру,
присоединились к сонму, к сети…
Ну а мы в каком тупом упрямстве
пребываем… Раз уж Божья воля,
что поветрие, так грех скрываться,
смех скрываться, без толку скрываться.
Здесь в Москве не схрон ли в самом деле?
11
Есть соль земная,
ее солонка!
Москва честная,
глас хлада тонка!
Остатки чувства
в остатках плоти.
Следы искусства
в большом умете!
Есть страх того, что
нас миновало!
Приходит почта –
вестей не стало!
Как будто некий
Победоносцев
поля и реки
и нас – морозцем.
Лихие люди
поумирали,
а мы кто будем –
народ? Едва ли…
12
И мы продолжаем вспоминать, предполагать о войне…
О, белого дыма
провалы и сдвиги,
о, черного неба
лихие квадриги,
скакавшие махом
с Заката, с Востока,
взметавшие прахом
высоко, сглубока.
***
Москва лютовала?
стреляла? взрывала?
О, смерти оскала
на нас желтизна!
Войны не бывало,
нас время снедало,
нам небо зияло,
его кривизна.
13
А там у них, в новейшем цивилизованном мире, все переменилось: уплотнилось, ускорилось. Мы отсюда, если честно, плохо понимаем подробности.
Вроде как и реализовалась некая теория заговора – явно, грубо, зримо. Но поверить в это до сих пор постыдно.
Рванула эволюция,
лишь пятки мельтешат,
мятутся бесы мелкие,
лепечут и когтят.
Есть пыл преувеличенный,
томление в крови,
весь жизни образ взвинченный,
что хоть и не живи.
Цифирью обмороченный,
ей обреченный род;
обгаженный, обмоченный,
обтруханный испод.
Дорожка вырождения.
И мы на сем пути,
отставшие в сомнении:
идти ли, не идти?
Уже нечеловеческий
их запах, чудный вид!
А нам вся эволюция
лишь череда обид.
14
Не работают у нас новые приборы… Как будто здесь какие-то не те волны, не та физика. Доигрались…
Чудит Москва,
луддит Москва.
От этой территории
отхлынула новейшая история.
Нет нигде настоящей жизни,
кроме как в разлюбезной отчизне,
ибо по лекалам двадцатого века
скроены и суть, и плоть человека.
15
Индрик-зверь –
всем зверям зверь.
Остров Москва –
всем островам остров;
среди моря бушующего,
среди, какого нам нет, будущего
стоит великий камень,
тем его и помянем,
что на нем встанем,
станем стоять,
мало-мало видать.
Мы, не могущие иначе,
о чем своем плачем?!
16
Вот такая наша бесконечная история, бессмысленная история. А где-то люди как люди живут…
Мертвый к мертвым поспешает,
мертвый мертвых утешает:
мол, не лучше у живых,
скука смертная у них.
Мертвый в пропастях холодных,
умный в знаниях бесплодных,
ну рассказывать о нас,
бесконечный вить рассказ
про попа, и про мочало,
и о том, как всё с начала…
17
Автор не стесняется рассказать сам о себе.
Он пишет, как дышит, и вольно ему
сквозь всю эту белую, волглую тьму
увидеть читателя: кухня, сидит,
полпьяные мысли свои шевелит.
Читатель читает всю ночь напролет,
читатель развязки какой-нибудь ждет,
сюжета, да хоть с несчастливым концом,
какого-то смысла в страданье большом.
Пустая бумага лежит перед ним,
он, занятый воображеньем своим,
творец, созерцатель, читатель, судья,
желает иного себе бытия –
полнее, умнее! Иного нельзя,
по тонкому льду по-над бездной скользя.
|