ДУША
Пролитой ночью, тише мыша,
проникла ко мне чья-то душа.
Лежу, едва дыша, вспугнуть боюсь,
на сердце своё гулкое злюсь.
А душа пригрелась, засветилась в темноте,
склонной к пустоте…
Испугался, признаюсь,
не шевелиться стараюсь.
Ещё бы - такое чудо:
душа чужая! Откуда?!
- Кто ж такая? – спросил.
- Да с Алтая. Всю ночь леший где-то носил…
Бабы Нюры дух.
Дожила до семидесяти двух.
Всю жизнь, считай, трудилась,
болезнями заржавела,
совсем устала, уморилась.
Вчера и отошла… Да вот напасть – заблудилась.
Сначала в трубу печную забилась,
затем ветрами по-над реками понесло -
чуть было не порешили веслом…
До неба-то, милок, далече?
У меня там с Господом встреча.
- Куда ему, небу-то, деться?!
Давай лучше к печке ближе - греться.
Летать же умеешь -
на суд Божий всегда успеешь.
Как в теле-то жилось? Рассказала б, душа.
???
- Ох, сынок, и длинная это история.
Если хочешь - слушай,
как душа изливает душу…
Хороша я была в девках:
первая в танцах и припевках.
Отбоя не было от парней,
да вот всем отказала,
пока не завлёк меня Андрей.
Ох и пригож же он был, широкоплеч!..
На седьмом небе была после его встреч…
На седьмом месяце и оставил брюхатую -
забрали его на войну треклятую.
Помню, как прощался со мною и хатою:
прижался ухом к животу:
«Ты мне мальца, - говорит, - сохрани.
И чтобы никуда, пока воюю - ни-ни.
Приду - проверю!» -
«Ты мне веришь?» - «Верю!..»
Сына когда родила - бумагу в дом доставили,
что мужа моего посмертно к медали представили…
В селе нашем одни старики да бабы остались:
нам тогда все беды бедные, наверно, достались.
Намаялась я потом с ребёнком.
Коза - не поверишь? – спасла:
её молоком Сашку своего поила с козлёнком…
Выжили кое-как,
а потом немец пришел, раз его так!
Услали нас, девок [женщин], в Германию эшелоном, -
помню, бабы ревели,
а офицер их главный лыбился,
и пахло от него одеколоном…
Отобрали сразу в лагере детей от нас
(никогда не забыть мне Сашкиных глаз).
Вцепилась я мёртво в солдата,
что сына тащил куда-то…
Побили меня прикладами, бросили в яму –
на трупы прямо…
Ночью из оврага выползла:
темень, холод собачий, -
слышу - стонет кто-то рядом, плачет.
Грешна была: забоялась, ушла,
еле дорогу нашла.
Тело всё битое,
сердце горем разбитое,
а кругом - ни огонька, ни здания.
Куда идти? Везде - Германия…
На хутор какой-то вышла.
В калитку сунулась, а из дома - выстрел…
Вот, думаю, и смерть моя пришла –
или я её нашла?
…Очнулась в кровати: тишина, покой, -
вот он рай, видимо, какой, -
а сама не могу пошевелить рукой.
Потом оказалось, что я у немки –
фрау Ремке.
Она мне такую постель стелила, -
а чуть было с ружья не подстрелила.
С чего бы ей жалко меня стало?
Кормила же с ложки, молитвой подняла [поднимала].
Столько годов прошло, а не пойму:
зачем выходила, почему?!
А ходить начала –
хозяйство её повела.
По-немецки говорить училась.
Вроде бы всё обошлось,
а с тоски раз чуть не удавилась.
Пока живой была, эта фрау мне часто снилась, -
видно, была она мне и Божья кара, и милость...
Бывало, прятала меня в подвале от военных своих:
расстрелять же могли двоих.
Привыкла к ней, как к сестре старшей,
а всё равно страшно: что делать-то дальше?
Вечерами со свечами, бывало, сидели:
вязали и песни тихонько пели.
Нравились ей наши, народные,
говорила, что мелодии их - из души, природные.
Наверно, двоим было легче горе переживать:
она же, пусть и немецкая, но всё же - мать.
Опять же, ревели,
сынов своих жалели
и мужей, которых войной убило, -
давно это было…
Однажды утром ушла я с хутора, не простилась.
К беженцам на дороге прибилась.
Наши уже в Пруссии были,
самолёты города бомбили.
Один раз под снаряды наши попала –
чуть было не пропала…
Скольких людей тогда смерть пометила…
Под Кёнигсбергом ихним я Победу и встретила.
Но недолго радовалась –
неважно всё складывалось:
в женский лагерь для враждебных элементов
отвезли меня без документов.
Согнали нас тогда в бараки.
Кругом проволока колючая,
вышки, собаки.
С голоду пухли, шинели шили, собирали на заводе краны.
Там в бытовке и снасиловал меня сержант охраны -
слава Богу, не пристрелил,
а только, сволочь, сильно побил…
Вот, милок, судьба какая:
в двадцать пять порченая и почти седая…
- Неужели ж, душа, счастья не видела?
Может, Бога нашего чем обидела?
- Чем я могла его обидеть,
коль не дано его увидеть?!
Молиться вот не забывала,
а счастья женского - как не бывало.
Долго так жила,
всё мужчину своего ждала.
Вернулась на родину, работала в колхозе дояркой,
на танцы ходила, красилась помадой яркой.
Никто не брал под венец -
всё, думала, конец, -
кому такая была нужна?!
Правда, приходил ко мне один.
Ты, говорил, моя княжна, когда спал со мной,
а утром - поест и уйдёт к жене домой.
После тридцати только и родила сыночка,
хотя думала, будет дочка, -
но это Богово дело.
Главное женщине, чтобы ребёнка хотела
от него одного - родного, любимого,
ни с кем не делимого.
Я такого всё же нашла.
И снова звезда надежды взошла,
когда уже ни на что не надеялась:
он пришёл - и всё в моей жизни склеилось:
дом построили, сына растили…
Но в пятьдесят втором суженого моего судили,
как врага народа…
Увезли машиной чёрной прямо с огорода.
Он у меня офицером был, служил раньше при штабе в Польше…
Я его не видела больше…
Замолчала душа. Плачет, смотрю.
Что с ней делать - не знаю. Сердце заболело. Терплю.
Наконец, успокоилась, к печке ближе устроилась.
- Что дальше-то было? - спрашиваю.
- Дальше - не легче. На стройке трудилась,
с лесов один раз вниз разбилась.
Сапоги и гимнастёрки мужа донашивала:
всё на сыночка шло - Васеньку любимого нашего.
В Рязани курсантом учился,
там и женился;
как и отец, стал командиром -
должность в армии получил с мундиром.
Приезжал ко мне в село иногда
(я уже почками болела тогда),
с супружницей своей интересной гостил:
дров на зиму нарубит, траву летом косил.
Две дочери у него были крошки:
набедокурят немножко,
а он их на колени к себе посадит,
журит легонько,
а сам их головки светлые гладит.
У меня сердце заходилось, на них глядя, -
жить на земле стоит хотя бы этого ради…
…Убили сына где-то на Кавказе, -
он был тогда в спецназе,
командовал ротой, -
вписали имя его в книгу с позолотой.
За Васенькиным орденом я ездила в столицу -
вручили мне его ответственные лица.
От сельсовета пылесос ещё достался,
да где-то через месяц вот сломался.
С невесткой, внучками я пожила в Рязани,
но там мы без конца с невесткой [с ней] –
с мокрыми глазами:
страдала каждая по Васеньке по-своему,
когда ходили на могилу к воину…
С тех пор и стала жизнь моя пустой,
а смерть - совсем не страшной, если не простой.
Давно готовилась я в небо уходить -
что с этим светом было мне делить?..
…Свои вещички с вечера из шкафа собрала,
сложила с деньгами на стуле у стола,
курей с цыплятами надолго накормила,
цветною шалью зеркало парадное накрыла,
котлет в кастрюлю наготовила к помину,
все облигации отдала деду Климу.
С утра оделась я в рубашку белую -
в последний раз, я знала, это делаю -
и в чистую в обед легла кровать,
чтоб сердце приготовить умирать.
Здесь главное - настроиться,
оно и остановится.
Со мною это быстро получилось -
наверно, хорошо уйти просилась.
Теперь душа я только - без крови и плоти…
Легко-то как, когда во сне умрёте!
Без сердца только чудно, непривычно,
и без защиты Бога необычно…
Ну, ладно, напоследок пообщалась.
Пора, пожалуй, извини, - помчалась.
И опоздала к Господу поди…
- Да брось, душа, расслабься, посиди
и оставайся - у меня не тесно.
Душа живая рядом – интересно…
- Спасибочки, милок, я всё же полечу:
с сынами я скорей повстретиться хочу…
Оно и лучше, может, там на небесах,
чем маяться больною в телесах.
Своё я тело точно за года сносила -
и что меня нелёгкая везде носила?
А то хватило б лет ещё на семь,
но, видно, силами я выдохлась совсем…
И что мне делать здесь, на этом свете,
когда поумерли мои родные дети?
Была семья счастливая когда-то -
а что теперь?
Пустая настежь хата…
Хватило же мне, вдовой,
бед вдоволь…
Она исчезла с этими словами -
своими видел я, не вру, глазами.
Мы душами когда-то тоже станем,
живого Бога, может быть, застанем,
и там, среди заоблачных морей,
мы встретим и отцов, и матерей.
|
Так хочется верить.
У каждого своя доля, а женская - особая тема. Спасибо Вам за откровения, правду. Вспомнила бабушку Параску, моей бабы Насти сестру, которая вернулась из Германии в 25 лет с висками белыми... Все у иконы на коленях стояла - молилась. Мне лет 5 было, а помню, как поклоны била и плакала ночами. Бабушка рассказывала, что в концлагере у нее сынок родился да и сгинул... Всю жизнь Параска сама прожила, только меня изредка в гости звала, но ничего не рассказывала, когда я спрашивала: - А где твои дети?