Мне сорок девять, я старик седой.
Я никому не нужен, как ошметок.
Зачеркнут равнодушием, бедой –
херъ, получивший сто чернильных плеток.
Зима последняя вокруг меня.
Ни стаи, ни ночлега, ни огня.
Фортуне наглости не занимать.
Она любого за мотню подвесит,
повалит в шлюхину свою кровать,
а там держи, коль можешь, равновесье!
Ни удовольствия, ни пятака –
один позор на темя дурака.
Школяр Вийон погибнет прямо здесь,
в лесу, в сугробах муторных по пояс.
Я знаю это, как Благую Весть,
я слаб и ни о чем не беспокоюсь.
Мои грехи исчислены давно,
речь было б на Суде держать смешно.
Ну, крал, ну, защищаясь, вдруг убил!
Пил, как и все, ворованным питался.
Поэтом был – и тем себя сгубил.
А пиздоболам окорок достался.
Еще немного. Вот приветный сук,
и палачам сюрприз преподнесу.
Они так часто, на манер судьбы,
Вийона бедного стремились взвесить,
как будто стал я жертвой ворожбы –
щенком иль овощем – не был на мессе,
не посещал Сорбонну, не шалил,
не слушал лекций и воды не лил.
Их логика, схоластика, их град,
Париж, которого почти не помню,
пускай целуют сей костлявый зад,
пусть ловят от копыт навоза комья,
стремясь пролезть повыше, в тот этаж,
где мог быть я, да подводила блажь.
Жалею? Да. Раскаиваюсь? Крепко.
Особенно теперь, когда мороз
трещит и пылью снежною по веткам
слоняется безбашенный прохвост,
друг-ветер, мой единственный защитник,
который, озоруя, щеки щиплет,
как в детстве, на катке, или когда
снежками перебрасывались с криком.
Ну вот и сук. Осталась ерунда.
Достать веревку, размотать со скрипом.
Веревки нет! И, навалясь на сук,
поэт Вийон чернеет на весу…
15.07.2018.
|
