Все мысли, чувства, слезы – невпопад.
Играет солнце на умытых крышах.
Вот снова осень – этот листопад
Я в рот ебал на улицах Парижа.
Я пропил совесть двадцать лет назад,
Я Кремль! продал за тарелку супа.
Я вышел спьяну, голым, на Монмартр –
Что хочешь – душу? – на тебе – залупу!
Я не любви в изгнании искал,
Какой Версаль?! Какую, на хуй, руку!
Я другу руку двадцать лет не жал,
Я, падла, испытал такую муку!
Без шапки стоя на краю земли,
Тряся мудями, вот с такою рожей.
Искал ведь я в изгнанье не любви,
А от любви забвения, быть может.
За дисседенской блядью по пятам,
А в Суздаль б тех блядей, – стояли бы в прихожей.
В дырявых трюмах, вплавь, по городам,
О если б мне хотя бы в Суздаль тоже!
Послушать пьяной Дуни разговор,
Отведать после поцелуев борща.
Зачем узоры Дунины я стёр?
Что дрищем? А затем полощем?!
Здесь двадцать лет в аллеях не листва.
В уме не ум, а блядство и карьера.
Здесь вермут… трёх семёрок… нету ни хуя,
Здесь снегу нет нигде – одна холера!
А ехал, думал о счастливых днях,
Мечтал о море, скалах, о Ривьерах.
Какой там, на хуй, – грусть, подагра, страх
Пока не сифилис – одна холера!
Не та река, черёмух не цветет.
Все дождь с утра, и с крыш здесь голубь гадит.
Он двадцать лет мне на макушку срёт,
Пошли все на хуй, издеваться хватит!
Зачем всё бросил, предал, обосрал,
Зачем всё сжег дотла, а с чем остался?
О, если б знали вы, как я устал,
О, если б знали вы, как заебался!
День изо дня в бреду, из года в год,
Нет ничего – все сплошь и все не кстати.
И, кто теперь мне родину вернет?
И, кто за это блядство мне заплатит?
Сам отдал б всё, весь Лувр, весь Версаль,
Я б промолчал, сказать – вертися миру.
Хоть заебися, мне тебя не жаль,
Когда б, икнув, мне Дуня позвонила!
Сказал бы – хватит Дуня, горевать.
Снимай ка лапти, мой ка рожу мылом.
Бросай Мирона, в рот его ебать,
Езжай ко мне, в арбатскую квартиру.
Тебя одену в платье с бирюзой.
Рожу тебе, не ты, а я Настасью.
С такой вот удивительной косой.
И в дом войдёт не краденое счастье.
И будем всей душой страну любить.
Пусть реют флаги, пусть в них дуют - бляди.
Я просто, Дуня, подскажу, как жить –
Я помню, где лежат мои тетради.
Там утра талым, поволокой, сном…
На лужах лёд, там каждый мертвый дышит.
Я там шепчу, все знают – о былом.
А здесь кричу – меня никто не слышит!
Ещё крепка и, вроде, шире кость,
И далека от сути в жилах старость.
Я здесь терплю свою ночную злость,
А там люблю вечернюю усталость.
Там берег речки, в поле сеновал,
Сплела мне Дуня душу из ромашек.
Я дунул в душу, я плевать не стал,
И жизнь была бы много, много краше.
О, сколько б снов тебе пересказал,
О сколько б слов не снес в залог на рынок.
Я столько с губ с твоих загрыз, с алкал!
Я б столько ж выжал из тебя улыбок!
Устал не встать – не лошадь ведь в узды.
Звони, твой смех, в говне, в гробу услышу.
Я поглядел сквозь пропасть суеты,
А здесь в ту спесь, в ту злость – живой не дышит!
Ни слова в грудь, и в новых все портках,
Ремонты в душах, в душах – святотатство!
Животы пучит, от поноса страх:
Кабак, шансон, вино, духи и рабство…
Как помнишь, Дуня, я тебе читал,
Какая в нас египетская сила?
Ты, ни хуя, тогда не поняла
О взятии войсками Измаила.
Лупили Шведов, в глаз сто раз в году.
Ебли и Турков в рот, но в год по разу.
А раньше, Греков, Рим, Китай – в аду
Ебли, – у черта ум зашел за разум!
Как сам Суворов на коне скакал,
Как князь Потемкин, вдев в петлицу розу,
Кричал гарсону: – «Сука сел и встал.
И, чтобы встал, в какую надо позу»!
Гарсон сидит теперь в своём саду,
Творог он ест, в ненастную погоду.
Я размахнусь, блядь буду, попаду.
Спасибо мало? – суки взяли моду!
Не век их с полу поднят, а картуз.
Их взята жизнь в аптеке с нижних полок.
А он, гарсон, теперь бубновый туз.
Он, блядь, с Олимпа, ест бубновый творог.
Летели шляпки – я стоял и пел.
Монмартр гудел, визжали в зад клаксоны.
Париж увидел, всё, что я хотел –
Мою печаль и старые кальсоны.
Мне сшила Дуня, вот её узор:
У нас для памяти свои обряды.
Я, вам устрою здесь такой террор!
Я вам устрою, здеся, – листопады.!
Латунь – оправа, ничего всерьёз.
С метаморфоз и пьянство без упаду,
Чтоб, в этом театре, сука, ветер снес
Всё блядство, с дирижёром, об эстраду!
Как вас ебли в три сабли казаки
Никто не помнит – еле пережили…
Во – кажет, пидор, – наши сундуки
Какими стали! – А какими были?
Ты вспомни, лучше, в гузно как ебут,
В лесах смоленских, всё от туда ж с тыла.
Всё «жё ма пель», «шарман» – скажи, блядь, – «гут»!
Иль всё лоза к уму не отпустила?
У нас листва – земная благодать.
Дожди и реку, если хочет, поют.
И люльку баба учена качать,
И пьёт мужик – на долго не посодют.
И дождь не тот, а если льёт так льёт!
Двумя зонтами, сука, не укрыться!
И мост высок, и берег не далек.
И хуй встаёт, и рыба нерестится!
Вода в колодце чище, чем слеза,
И в огороде тыква на пол грядки.
Другие сбоку смотрят образа,
Свинья в хлеву, и в доме всё в порядке.
Сбирайся Дунь, какого хуя ждать!,
Три двадцать потолки – бери перину.
Я здесь отвык по-человечьи спать,
Я так люблю твою прямую спину!
Я завтра буду, только отпусти
Меня тоска смертельная отсюда.
Мне б только тяжесть эту унести,
И равно в пять я на Арбате буду.
Иль долгих слез по мне там не нашлось,
Иль ничего из талых вод не выйдет.
Опять усталость и ночная злость,
А листопад, вгляжусь, всё – сыплет, сыплет!
Не укрывала шалью голых плеч
Москва, в глазах ты пропасти искала.
От наших долгих, загнанных не встреч
Ты верно старой, очень старой стала.
Я, может быть, напрасно вспоминаю,
Я понимаю, что меня не ждут.
Я, на часы взглянув, всё забываю,
Что отстают.
Мне никакой латынью не помочь…
Пусть навсегда жизнь пропадает даром.
Пусть я усну, и мне приснится ночь –
Московские осенние бульвары.
1995
|
