А он писал, раскраивая душу
Ланцетом острым вдоль и поперек,
В каюте яхт, иль может быть на суше,
И было ей, кончно ж, невдомек,
Что жизнь его негашеный светильник,
Хоть пил, ругался и девиц любил.
И пробежал негаданно полтинник,
В растрате слез и расторопных сил.
Затем настал великий понедельник,
В тумане прояснился скудный ум.
И понял недоумок совершенный,
Когда подал штаны проворный грум:
Пришла пора слегка остепениться,
Забросить дев во тьму былых утех,
Пора от доли плотской похмелиться,
И замолить последний блудный грех.
И кто-то взял разбойника за шкирку,
Встряхнул над морем в радость шторма сил.
И тот подвис со снастию впритирку,
И, сволочь, океану голосил:
Прости, прости, мой океан глубокий,
Я мерзость плотская, я червь твоей земли.
Затни скорей мою хмельную глотку,
Или в пучине черной утопи.
Нет больше сил терпеть грехов подспудье,
Я жертва ненасытности акул,
Как я любил когда-то спелых грудей,
Прикосновения к щетине толстых скул.
Когда лобзания, девятый вал соитий,
В перегородки прочные кают,
Стучал не забывая перекрытья,
А мир твердил: ну, амба, все, каюк.
И я согласен был предаться покаяньям.
На берегу оставив массу тем.
В съедение былым морским преданьям,
Затем на дно, но только насовсем. |
