Историю вам расскажу не для смеха,
Про жизнь и природу, про баб и детей.
Ее изложу как Зюскинд или Чехов,
Писали они про парфюм и врачей.
Ужасней истории вы не слыхали!
Рыдал б Голливуд, как узнал бы про то,
Про то, как ребенка в лесу потеряли,
Про то, как писатель посеял пальто.
Ужасная шайка бродяжек отпетых
На сайте одном подвизалась писать.
Писали зимою, весною и летом
Про это, про то, и про кузькину мать.
Но кузькина мамка – суровая баба,
Кропала романы и днем, и в ночи.
Толпе на потребу, себе за награду,
А, может быть, просто за кров и харчи.
И вроде младенец надежно был спрятан,
Толь был, то ли не был, пока не исчез.
Хватились ребенка под вечер с закатом,
И целой гурьбою отправились в лес.
Писатель, накинув пальтишко на плечи,
За этой толпой поспешил со двора.
С собой прихватил он лопату и свечи,
А чтобы младенца искать до утра.
Бродяги ребенка оставили в яме,
И думали долго, как след замести.
И вот накрутили: плохими стихами
Решили народ на слезу извести.
Читая, рыдал обыватель смиренный,
От всхлипов его содрогался весь дом.
А где-то ребенок лежал убиенный,
Застывший как мумий под старым пальто(м).
А дева-маманя, вчерашняя женка,
По лесу шныряла с пеленкой в руках.
Искала в сугробах того ребятенка,
Которого где-то забыла в сердцах.
И вдруг к ней подходит суровый писатель,
И в лоб ей вопрос: «А был ли пацан?
Что ищешь по лесу, японская матерь?»
«Да, вот не спросила, тебя, подлеца!»
Но этот писатель мужик был не робкий,
Мадаму тряхнул посильнее об ствол.
Еще бы немного совсем бы прихлопнул,
Зато на признанье ее расколол.
Созналась мамаша: ребенок в кровати
Младенческим сном как положено спал.
Деяний своих устыдился писатель,
И кузькину мать на три буквы послал.
А после стоял и дымил папиросой,
И думал о жизни: «Сует суета!»
И мучим, писатель был сложным вопросом:
«Зачем в лес с лопатой пошел без пальта?» |
