Густая темнота смоле подобна: оскалившись, как волкодав цепной,
Она смердит зловонием загробным, утробный, смертный, издавая вой…
Из реплик односложных ржа и горечь плетут канву докучливой меже:
Не поперёк, не смей порочить повесть, и честь отдай формата парандже!…
Гастритной болью – жажда осужденья, под ложечкой сосет злословья хор:
Дерзишь комфорту – кумачовым рденьем на черно-белом фоне – тать и вор!
И как блоху тебя присыплет дустом хозяюшка, заболтива-мила:
Да будь семь пядей лоб – отныне пусто святое место, всё – как не была,
Потом, на притчу – орденскую планку пришпилят, и резервом трудовым
Сочтут, и за конформные таланты – пообещают сделать рулевым,
Да только худ обоз, не сдюжит хода, когда в упряжке молчаливый скот,
Где шулером тасуется колода, где выхолощен неудобный рот,
Где изобилье пафосных нарядов на фоне постриг принявших смельцов,
Но канут – в свальный грех агитбригады – навалом – толпы рьяных удальцов…
Мне чужды песнопения протеста, когда демонстративно и «как все»:
Я на любом банкете неуместна, плохой пример для белки в колесе!
Моё сердцебиенье – непредвзято, и близко боль принять – лишь позови,
В горсти ли дело, лишь бы вне разврата – предстать грядет однажды ви-за-ви,
Редакторской не подвергаясь правке, отвечу – как привыкла – пред судьбой
За сердце, что чинит в посудной лавке моей свободы – форменный разбой! |
