В моем опустевшем теле –
Войлок, кошачий дым –
Нет нам крови роднее
Той, что родна без причин.
У тебя антифранцузское произношение, мой каштановый дух Парижа, мое лиловое настроение, моя самая близкая к небу крыша. У тебя – тишина всех древнейших храмов и звенящая леность картинной Вены. Бесполезность двуногих планов мажет янтарным мазутом Сены.
С каждым твоим самолетом, уходящим в неправильном направлении, мне остается лишь вытрясать свои мысли о неразъединении. И не больно, ведь нет времени, когда басы и высоты ближе, чем те 10 секунд, когда весна, истекая листвой, умирает в Париже.
Ты говоришь, что на каждый божественный выдох есть человеческий вдох, но смотри – даже плотник из рода Давида не был к тому готов. Ты говоришь – выше искренности не может быть величин – это святая святых из всех нам доступных причин. Ты говоришь, я твоими словами латаю свои бесконечные трещины. Поверь мне, я знаю: нет времени уравновешенней – тех 10 секунд ничего не бывает выше – когда весна промокшим смешным котом умирает в Париже.
В той оголенности не существует слов, разве что спрашивать у своих косматых богов – отчего в моей голове такой хаос из величин, отчего в тебе такая родная мне кровь абсолютно без всяких причин?
Помнишь ли свой Sacre-Coeur? То ли чертово сердце, то ли святое. Но из всех французских соборов тебе милее его аналои, его серые до белизны стены, его негры на стертых ступенях. Мне же этого хватит, чтоб знать – на мостовой рядом с ним и умирает весна.
И мне никогда не сказать как больно взлетают твои самолеты в их неправильном направлении, а все из-за того, что в моей голове нет ни мысли о неразъединении. Но я тысячелетия буду благодарить своих косматых богов за то, что на целую жизнь они дали такую родную мне кровь.
Мама… |