1. Производят ревизию солнце и ветер, исчезает зверьё и становится суше. Наступил, наконец понимаешь, на свете твой черёд чтоб таскали за голую душу. И годами бегут, оставляя проплешины, разбросав в перелесках лесное убранство, вековые деревья и даже орешины, постепенно меняя пейзаж на пространство. Все края отодвинулись. Левый и правый отступают, чтоб не создавать напряжённости, ведь высокие зрелые летние травы совершенно не склонны к весенней покорности. Иногда ещё лес разбежится берёзами – и на вздохе замрёт молодою гурьбой: по коленям с ободранной кожею розовой, лупит жёсткою остью упрямый прибой. И ночами, гуськом, в своё детское тайное, отступает, под ветром клонясь до травы. В лунном свете мелькают почти что отчаянно, на прощанье сухие ладошки листвы.
2. Во мне отец и тысяча ошибок инстинктов и замедленных мозгов, графинчик слёз и кладбище улыбок набитых беззаботных дураков, живущих в этом неуёмном теле. Они кричат оттуда целый день, твердят своё, пока я сплю в постели, напутствуют, пока ночная тень.
И я засяду, словно корень, в детях, и буду торопливо бормотать, почувствовав опущенные плети, и соки вверх из перегноя гнать. Так в будущее лес уносит семя. Росток, впиваясь в почву там, где проще, ещё не понимает, чьё он племя, что он всё та ж берёзовая роща, что повернувшись, взрослые и дети, к восходу солнца утром на восток, в его пронзительном холодном свете мы вместе на ветру, к листу листок.
|