Заметка «Виссарион Григорьевич Белинский»
Тип: Заметка
Раздел: О литературе
Автор:
Читатели: 91 +1
Дата:
«hgKQiqDzM64»

Предисловие:
«Дело не в слове, а в тоне, в каком это слово произносится.»
В.Г.Белинский

А как же можно определить тон речи человека, не зная его голоса, не видя его эмоций, не зная его в повседневном быту? Вот в чём есть смысл существования мысли человеческой. Всё можно слышать, всё можно увидеть через то, о чём человек задумывается, что ищет, чем тяготится его Душа, его сердце. 
Даже выбор говорит о том многом, что хочется знать в первую очередь, встречая людей в первый раз, знакомясь с кем-то в первый раз. 
Это не значит, что ты сходу будешь спрашивать других о Белинском, о Толстом, о Пастернаке. Но заметить глубину молчания от неловкости, от незнания, от непонимания того, что говорить, на какую тему - даже такие признаки способны говорить о многом в незнакомом для нас человеке. Человек может нагромоздить свою речь всем чем угодно: бытовыми заботами, поверхностными интересами жизни, но никто не согласится замечать в нём только такое существование. Хотя бы потому, что такое существование заменяемо любым другим человеком. О котором рано или поздно можно будет подумать:»Как же с ним скучно стало, нудно, потому что думает и заботится лишь одним и тем же».
Литература существует для человека как раз-таки с той целью, чтобы сделать нас друг для друга интересными людьми. Чтобы мы не отказывались друг от друга от скуки, от нежелания думать о пустом и поверхностном, когда нет ничего Духовного, того, что при употреблении не спустишь в туалет, а наооборот - проникнешься настолько, что начнёшь расти и укрепляться, понимая что-то больше, чем можно было. 
Такой интерес к жизни я называю ростом личности. Ведь всем нам дано одно и тоже небо, один и тот же дождь, одни и те же возможности в том, на что потратить своё свободное время. И если представить человека ищущего, пытливого ( прошу не путать это качество с понятием человека любопытного), не равнодушного и созидающего своё свободное время, можно будет понять его желание искать в других тоже самое. Не с целью сравнивать себя, чтобы судить возможности других. Ни в коем случае! Такие люди заинтересованы другими так же, как самими собой - с поиском смысла, с возможностью показать им самих себя, как что-то не бессмысленное и поверхностное, а лучше, нравственнее, способное затронуть настоящее время частичкой своего пребывания в этом мире. Примерно так, как это сделал Виссарион Григорьевич Белинский. 
Если кто-то из читателей этой заметки возмутится её существованием здесь, на литературном сайте, сразу отмечу одно важное знание. Я уважительно отношусь ко всем здесь присутствующим, и именно по этой причине по возможности стараюсь и буду стараться напоминать и беречь других и в других только то, что есть подлинной человеческой красотой. К которой, рано или поздно, но каждый когда-нибудь возвращается. Потому что становится так много противного и сердцу, и Душе, что приходит нужда в очищении внутреннего содержания. И как же хорошо, когда ты понимаешь, что есть люди, которым не всё равно на тебя. 
Спасибо В.Г. Белинскому за то, что ему было не всё равно на нас, людей. 
  В заключении своих рассуждений, хочется признаться в том, каким я слышу тон речи самого Белинского. Его тон подобен дыханию. Это, когда в мысли человека дышит каждое слово. И ты, как читатель, дышишь с автором в такт. Чувствуя такт произношения, как свой собственный. 

Виссарион Григорьевич Белинский

Искусство без мысли, что человек без души — труп.

Когда любят человека, любят его всего, не как идею, а как живую личность, любят в нем особенно то, что не умеют определить, ни назвать.

Смешно было бы требовать, чтоб сердце в восемнадцать лет любило, как оно может любить в тридцать и сорок, или наоборот.

Умные среди дураков всегда странны.

Любовь часто ошибается, видя в любимом предмете то, чего нет... но иногда только любовь же и открывает в нём прекрасное или великое, которое не доступно наблюдению и уму.

Человек влюбляется просто, без вопросов, даже прежде нежели поймет и осознает, что он влюбился. У человека это чувство зависит не от головы, у него оно — естественное, непосредственное стремление сердца к сердцу.

Нет преступления любить несколько раз в жизни и нет заслуги любить только один раз: упрекать себя за первое и хвастаться вторым — равно нелепо.

... можно сильно, живо и пламенно чувствовать и вместе с тем не уметь выражать своих чувств.

Всякая любовь истинна и прекрасна по-своему, лишь бы только она была в сердце, а не в голове.

Жить значит — чувствовать и мыслить, страдать и блаженствовать; всякая другая жизнь — смерть.

Во всякую пору человека сердце его само знает, как надо любить ему и какой любви должно оно отозваться. И с каждым возрастом, с каждою ступенью сознания в человеке изменяется его сердце. Изменение это совершается с болью и страданием.

Сердце вдруг охладевает к тому, что так горячо любило прежде, и это охлаждение повергает его во все муки пустоты, которой нечем ему наполнить, раскаяния, которое все-таки не обратит его к оставленному предмету, — стремления, которого оно уже боится и которому оно уже не верит.

Ревность без достаточного основания есть болезнь людей ничтожных, которые не уважают ни самих себя, ни своих прав на привязанность любимого ими предмета; в ней выказывается мелкая тирания существа, стоящего на степени животного эгоизма. Такая ревность невозможна для человека нравственно развитого; по таким же точно образом невозможна для него и ревность на достаточном основании: ибо такая ревность непременно предполагает мучения подозрительности, оскорбления и жажды мщения. Подозрительность совершенно излишня для того, кто может спросить другого о предмете подозрения с таким же ясным взором, с каким и сам ответит на подобный вопрос. Если от него будут скрываться, то любовь его перейдет в презрение, которое если не избавит его от страдания, то даст этому страданию другой характер и сократит его продолжительность; если же ему скажут, что его более не любят, — тогда муки подозрения тем менее могут иметь смысл. Чувство оскорбления для такого человека также невозможно, ибо он знает, что прихоть сердца, а не его недостатки причиною потери любимого сердца и что это сердце, перестав любить его, не только не перестало его уважать, но еще сострадает, как друг, его горю и винит себя, не будучи в сущности виновато. Что касается до жажды мщения, – в этом случае она была бы понятна только как выражение самого животного, самого грубого и невежественного эгоизма, который невозможен для человека нравственно развитого. И за что тут мстить? – за то, что любившее вас сердце уже не бьется любовью к вам! Но разве любовь зависит от воли человека и покоряется ей? И разве не случается, что сердце, охладевшее к вам, не терзается сознанием этого охлаждения, словно тяжкою виною, страшным преступлением? Но не помогут ему ни слезы, ни стоны, ни самообвинения, и тщетны будут все усилия его заставить себя любить вас по-прежнему… Так чего же вы хотите от любимого вами, но уже не любящего вас предмета, если сами сознаете, что его охлаждение к вам теперь так же произошло не от его волн, как не от нее произошла прежде его любовь к вам?

Разум дан человеку для того, чтобы он разумно жил, а не для того только, чтобы он видел, что он неразумно живёт.

Кто скажет мне правду обо мне, если не друг, а слышать о себе правду от другого — необходимо.

Сила воли есть один из главнейших признаков гения, есть его мерка.

Жена не любовница, но друг и спутник нашей жизни, и мы заранее должны приучиться к мысли любить ее и тогда,

 когда она будет пожилою женщиной.

Нет ничего опаснее, чем связывать свою участь с участью женщины за то только, что она прекрасна и молода.

Чем сильнее человек, чем выше нравственно, тем смелее он смотрит на свои слабые стороны и недостатки.

Отец должен быть столько же отцом, сколько и другом своего сына.

Жизнь женщины по преимуществу сосредоточена в жизни сердца; любить — значит для неё жить, а жертвовать — значит любить.

Пьют и едят все люди, но пьянствуют и обжираются только дикари.

Как грубо ошибаются многие, даже лучшие из отцов, которые почитают необходимым разделять себя с детьми строгостью, суровостью, недоступной важностью! Они думают этим возбудить к себе уважение, и в самом деле возбуждают его, но уважение холодное, боязливое, тре­петное, и тем отвращают от себя их и невольно приучают к скрытности и лживости.

Человек ясно выражается, когда им владеет мысль, но еще яснее, когда он владеет мыслью.

Самая горькая истина лучше самого приятного заблуждения.

Виссарион Григорьевич Белинский




Послесловие:
Обманчивей и снов надежды,
Что слава? Шопот ли чтеца?
Гоненье ль низкого невежды?
Иль восхищение глупца?
  Пушкин.

«Что такое критика? оценка художественного произведения. При каких условиях возможна эта оценка, или, лучше сказать, на каких законах должна она основываться? На законах изящного, отвечают записные ученые. Но где кодекс этих законов? Кем он издан, кем утвержден и кем принят? Укажите мне на этот свод законов изящного, на это уложение искусства, которого начала были бы вечны и незыблемы, как начала творчества, в душе человеческой; которого параграфы подходили бы под все возможные случаи и представляли бы собою стройную систему законодательства, обнимающего собою весь бесконечный и разнообразный мир художественной деятельности во всех ее видах и изменениях! Давно ли "украшенное подражание природе" было краеугольным камнем эстетического уложения? Давно ли эта формула равнялась в своей глубокости, истине и непреложности первому пункту магометанского учения: "Нет бога, кроме бога -- и Муггамед пророк его?" Давно ли три знаменитые единства почитались фундаментом, без которого поэма или драма была бы храминою, построенною на песке? Давно ли Корнель, Расин, Мольер, Буало, Лафонтен, Вольтер, давно ли эта чета талантов почиталась лучезарным созвездием поэтической славы, блистающим немерцающим светом для веков? Давно ли Буало, Батте и Лагарп почитались верховными жрецами критики, непогрешительными законодателями изящного, вещими оракулами, изрекавшими непреложные приговоры?.. А что теперь?.. "Украшенное подражание природе" и знаменитое "триединство" причислено к числу вековых заблуждений человечества, неудачных попыток ума; ученые и светские боги французского Парнаса были помрачены и навсегда заслонены пьяным дикарем {В "Северной пчеле" обвиняют меня, между многими литературными преступлениями, в том, что я называю Шекспира пьяным дикарем. Стыжусь оправдываться в этом перед публикою, и только движимый состраданием к жалкому неведению "С. пчелы", объявляю ей за новость (для нее), что это выражение принадлежит Вольтеру, обокрадывавшему Шекспира, а мною оно употребляется в шутку. Бедная "Пчела", как еще много пустых вещей, недоступных для ее мушиной любознательности! (В. Б.)} Шекспиром, а оракулы критики поступили в архив решенных и забытых дел. И давно ли все это совершилось?.. Давно ли бились насмерть покойники классицизм и романтизм?.. Где же, спрашиваю я, где же эта мерка, этот аршин, которым можно мерить изящные произведения; где этот масштаб, которым можно безошибочно измерять градусы их эстетического достоинства? Их нет -- и вот как непрочны литературные кодексы! Как с постепенным ходом жизни народа изменяется его законодательство чрез отменение старых законов и введение новых, сообразно с современными требованиями общества, так изменяются и законы изящного с получением новых фактов, на которых они основываются. И разве мы получили все факты; разве мы изучили все литературы под этими бесчисленными национальными, вековыми и историческими физиономиями; разве мы исследовали жизнь каждого художника порознь? Разве, в этом отношении, для будущего уже ничего не остается?.. Нет -- еще долго дожидаться полного и удовлетворительного кодекса искусств, так долго дожидаться этого совершенного гражданского законоположения, которое должно осуществить мечты о золотом веке Астреи. Стало быть, нет законов изящного, по которым можно и должно судить произведения искусств? Есть: потому что, если теперь не вполне постигнут весь мир изящного, то уже известны многие из его законов, известны самые его основания; но будущему времени предоставлено открыть существующие отношения между этими законами и основаниями и привести их в полную и гармоническую систему. Критику должны быть известны современные понятия о творчестве; иначе он не может и не имеет права ни о чем судить.
  Но этого еще мало. Часто случается, что критик, изложивши свой взгляд на условия творчества сообразно с современными понятиями об этом предмете, прилагает его ложно и, верно описавши характер греческого ваяния, показывает вам разбитый глиняный горшок, в котором варили щи, и божится и клянется, что это греческая ваза? Отчего это? Оттого, что эстетика не алгебра, что она, кроме ума и образованности, требует этой приемлемости изящного, которая составляет своего рода талант и дается не всем. Прислушайтесь внимательнее к нашим литературным толкам и суждениям -- и вы согласитесь со мною. Разве у нас нет людей, с умом, образованием, знакомых с иностранными литературами, и которые, несмотря на все это, от души убеждены, что Жуковский выше Пушкина; которые иногда восхищаются восьмикопеечными стихотворениями и талантами гг. А. Б. С. и т. д.? Отчего это? Оттого, что эти люди часто руководствуются в своих суждениях одним умом, без всякого участия со стороны чувства; оттого, что принимают за поэзию свои любимые мысли или видят удобный случай приложить и оправдать свои собственные мысли об изящном; а эти мысли часто бывают парадоксами и предрассудками. В предметах человеческого чувства ум без чувства всегда ведет за собой предрассудки и строит парадоксы. Ум очень самолюбив и упрямо доверчив к себе; он создал систему и лучше решится уничтожить здравый смысл, нежели отказаться от нее; он гнет все под свою систему, и что не подходит под нее, то ломает. В этом случае он похож на мольеровых лекарей, которые говорили, что они лучше решатся уморить больного, чем отступить хоть на йоту от предписаний Древних. В деле изящного суждение тогда только может быть правильно, когда ум и чувство находятся в совершенной гармонии. И вот отчего такая разноголосица в суждениях о литературных сочинениях. В самом деле: одному нравятся "Цыгане" Пушкина и не нравится сказка о Бове Королевиче, а другой в восхищении от Бовы Королевича и не видит ни малейшего достоинства в "Цыганах" Пушкина. Кто из них прав, кто виноват? Говоря собственно, они оба совершенно правы: суждение того и другого основано на чувстве, и никакая эстетика, никакая критика не может быть посредницей в этом деле. Да! тонкое поэтическое чувство, глубокая приемлемость впечатлений изящного -- вот что должно составлять первое условие способности к критицизму, вот посредством чего с первого взгляда можно отличать поддельное вдохновение от истинного, риторические вычуры от выражения чувства, галантерейную работу форм от дыхания эстетической жизни, и только вот при чем сильный ум, обширная ученость, высокая образованность имеют свой смысл и свою важность. В противном случае изучите все языки земного шара, от китайского до самоедского, изучите все литературы, от санскритской до чухонской, -- вы все будете метить невпопад, говорить некстати, пропускать мимо глаз слонов и приходить в восторг от букашек. Разве тяжелая "Россияда" не подходила под эстетические, законы доброго старого времени; разве скучный и водяный "Димитрий Самозванец" г. Булгарина не отличается общею манерою и замашками исторического романа? Разве в свое время трудно было доказать художественное достоинство того и другого произведения эстетическими правилами двух эпох времени, то есть семидесятых годов прошлого, и двадцатых текущего столетия? О, нет ничего легче! Но вот что очень было трудно: спасти их от чахоточной смерти. Вот отчего так часто бывают неудачны попытки иных высокоученых, но лишенных эстетического чувства, критиков уронить истинный талант, не подходящий под их школьную мерку и возвысить (мишурного фразера141.
 
  У нас еще и теперь тайна искусства есть истинная тайна, "в буквальном смысле этого слова, для многих людей, посвящающих себя этому искусству или по влечению, или ex officio, или от нечего делать. Цветистая фраза, новая манера -- и вот уже готов поэтический венок из калуфера и мяты, нынче зеленеющий, а завтра желтеющий. Цветистая фраза принимается за мысль, за чувство, новая манера и стихотворные гримасы -- за оригинальность и самобытность...»
В.Г.Белинский

Это лишь отрывок из всей такой живой и пламенной речи автора. Но даже по этому не большому сюжету мысли, учитывая то, что сам Виссарион Григорьевич был критиком, можно ясно видеть одну истину. Он пришёл в мир не судить нас, а оправдывать. Но оправдывать не с целью того, чтобы оставлять нас слепыми и глухими, а наоборот - чтобы каждый нашёл в себе разум для справедливого взгляда на самого себя. Чтобы не называть пустое полным. И не завышать свою значимость понапрасну. 
Реклама
Обсуждение
Комментариев нет
Реклама