Примечательно, что если «потусторонний вид» Коровьева (масонский «темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом»), как и вид двух других спутников Воланда и даже Мастера (длинные белые волосы, свитые в косу, развивающийся на ветру плащ, ноги в ботфортах со звездочками шпор - деталь, роднящая Мастера с самим Воландом) автор нам открывает, то о «настоящем обличье» «духа зла и повелителя теней» мы не можем составить сколь-нибудь четкого представления. Мы лишь понимаем, что Сатана - это нечто сопоставимое с «глыбой мрака» (конь Воланда) и «тучей» (гривой коня Воланда) и похожее на колоссального, космического всадника, шпоры которого состоят из «белых пятен звезд».
Ничего нельзя сказать об облике двух «ведьм» - Маргариты и Геллы. Возможно, потому, что им нечего скрывать, они и так наги.
Гораздо проще и обыденнее, чем Воланд и компания, выглядит в романе Иешуа Га-Ноцри, занимающий в повествовании место относительно скромное и не очень яркое. Если мы неплохо представляем лицо «консультанта» (сильный загар, бритость, кривой рот, острый подбородок, разные глаза, залысины), о внешности «подследственного» нам трудно сказать что-то определенное. Даже Левий Матвей описан автором подробнее, чем «бродячий философ из Эн-Сарида». Бывший сборщик податей (ему под сорок) мал ростом, худ, мрачен, черен, грязен, словом – «непригляден»; у него «жадные глаза» и черная борода, а на нем – «самодельные сандалии» и оборванный хитон.
О Иешуа мы лишь узнаём, что тому лет двадцать семь, что лицо его обезображено побоями, и на голове «арестант» носит белую повязку. Он, как и сорокалетний экс-мытарь, одет в старенький разорванный хитон и носит стоптанные сандалии, застенчив, мечтателен, улыбается «светло», смотрит «с тревожным любопытством», но «благожелательно», охотно выражает готовность общаться, горит «желанием убедить», знает два «государственных языка» империи и наивен до чрезвычайности. Причем за этой наивностью некоторые исследователи видят притворство: Иешуа, дескать, только строит из себя простого бродягу, на самом деле он сознает свою божественную природу. Наивный бедняк не может знать иностранные языки, читать мысли собеседника и врачевать его недуги. К тому же голубой цвет одежды Иешуа, по мнению некоторых специалистов, есть символ божественной мудрости. Ласточка, неожиданно появляющаяся в крытой колоннаде дворца Ирода, указывает на схождение Святого Духа и символизирует возрождение, воскрешение. Так, во всяком случае, утверждают исследователи.
Кроме того, фигура Иешуа окутана магией чисел: ему 27 лет (а не канонические 33 года), т.е. трижды девять, или три в кубе (3х3х3) - символ троичности божества; цифра 9 у мистиков является священным числом истины, которая утверждается через принесение ее носителя в жертву.
О том, как выглядят Иешуа Га-Ноцри и Левий Матвей в мире «света», автор романа красноречиво молчит. Но поскольку в сцене на «каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве» Воланд и Азазелло обряжены «во всё черное», а вышедший к ним «из стены» Левий Матвей внешне остался таким же, каким он был 1900 лет назад, можно заключить, что обитатели света своей внешности не меняют, ибо их праведная суть в украшениях не нуждается.
Вот мы и подошли к главному вопросу нашей статьи: что автор хотел сказать своим «закатным романом»? Вскрыть «бесчисленные уродства быта в моей отсталой стране»; изобразить «страшные черты моего народа» (фрагменты письма М.А. Булгакова Правительству СССР); пороки большевистских вождей и чинуш? Дать отповедь воинствующим литераторам-безбожникам страны Советов, изображавшим Иисуса Христа «в виде негодяя и мошенника» («этому преступлению нет цены» - строки из дневника М.А. Булгакова)? Отметить, что природа человеческая неизменна? Показать, что «большевики мешают чувствовать себя мастером» (фраза, приписываемая Александру Блоку)? Провозгласить идею прощения и милосердия? Реализовать свое увлечение теневой стороной жизни, эротикой, мистикой, оккультизмом, скептической философией (Вольтера в «Задиге», маркиза де Сада в «Новой Жюстине», Анатоля Франса в «Саду Эпикура», Николая Бердяева в «Новом Средневековье») и манихейско-альбигойской ересью (о партнерстве Бога и Дьявола), утверждающих, что зло – лишь оборотная сторона добра, что зло порождает добро и что добро и зло взаимодополняемы? Воспеть идеал настоящей любви, подвиг самопожертвования во имя истины, показать трагедию творца, сломленного травлей и гонениями? Доказать, что трусость сродни предательству, а любви, таланту и творчеству покровительствует дьявол? («человек творческий всегда принадлежит не только Богу» - цитата из произведения русского литератора А.В. Амфитеатрова, старшего современника М.А. Булгакова)? Послать некий знак будущим поколениям («чтобы знали…» - предсмертные слова писателя)? Пожалуй, на каждый из поставленных выше вопросов можно было бы ответить утвердительно.
В романе звучат темы творчества (о бытии творческой личности; о переосмыслении целей творчества; об отношениях между творческой личностью и властью; о месте творческой личности в искусстве), тема искупления вины и, повторимся, прощения виновника и, наконец, тема Бога, человека и Дьявола.
По свидетельству Е.С. Булгаковой, первые слушатели романа «Мастер и Маргарита», прочитанного им автором у себя на квартире, испытали потрясение, тревогу, озабоченность. Нечто подобное испытал и ваш покорный слуга, когда, будучи еще молодым человеком, первый раз прочитал роман (причем за границей, поскольку на советской родине достать его было нелегко). Помимо смятенных чувств у меня тогда возник наивный (или глупый) вопрос: неужели автор верил в существование Воланда и Иешуа, в загробную жизнь? Версии ответов на него я узнал впоследствии – у биографов писателя. Это они привели слова сестры писателя Надежды, сказавшей, что «в конце концов Миша пришел к неверию», и мнение Елены Сергеевны Булгаковой: «Верил ли он? Верил, но по-своему, не по-церковному…; во всяком случае когда болел, верил…; может быть, верил в судьбу, в рок».
Ключ к пониманию «главной морали» романа, как мне кажется, дает признание самого Михаила Афанасьевича, сделанное, по словам близких, в 1939 году: «Может быть, это и правильно (наступление безвременной кончины писателя – А.А.)… Что я мог написать после «Мастера»?.. Им (романом – А.А.) я свой суд уже свершил…». Вспомним горестные восклицания Пилата: «О боги, боги, за что вы наказываете меня?.. Яду мне, яду!.. И ночью и при луне мне нет ПОКОЯ (заглавные буквы мои - А.А.)… О, боги!..».
Что же получается? Вымышленный писателем Мастер приговаривает выдуманного им прокуратора (и ни в чем не повинную, но преданную прокуратору собаку) на 1900 с лишним лет (29 – 1939 гг.) к угрызениям совести за преступную трусость, страх перед верховной властью, за боязнь погубить карьеру и утратить материальное благополучие ради какого-то врачевателя-философа, «совершившего преступление против кесаря». По-видимому, М.А. Булгаков полагал, что творческая личность, мастер, художник, способен "угадать", "увидеть", "разглядеть" то, что "было на самом деле", т.е. реальность, скрытую в глубине тысячелетий.
По истечении назначенного срока Мастер, с санкции «повелителя тьмы», которого попросила об этом Маргарита (а раньше всех – сам Иешуа), ставит точку в сочиненном им романе: он освобождает своего героя и награждает его и Бангу за испытанные ими тысячелетние муки тем, к чему так страстно стремилась все эти годы измученная душа Пилата – идти по «светящейся» в небе лунной дороге в сопровождении «сПОКОЙного (заглавные буквы мои – А.А.) и величественного гигантского остроухого пса» и бесконечно долго говорить с бродячим философом «о чем-то важном», о чем они не договорили тогда, под колоннами на верхней площадке у фонтана, «между двумя флигелями дворца Ирода Великого». И, конечно же, во время этой бесконечной беседы философ непременно усПОКОИт (заглавные буквы мои - А.А.) израненную совесть прокуратора, подтвердив, что «казнь - недоразумение», что никакой «пошлой казни» не было, да и быть не могло! «Клянусь, она тебе померещилась», - хриплым голосом ответит философ на мольбы Пилата, и глаза его почему-то улыбнутся.
На миг отвлекусь и задам себе еще один глупый вопрос: каким образом Иешуа узнал о романе Мастера? А узнал он, говорят, потому, что Маргарита дважды в общении с Азазелло (первый раз во время встречи в Александровском саду, второй - когда потеряла подкову, дар Воланда), воскликнула "Боже..." Я не шучу. Кстати, из текста романа не следует, что Азазелло, крайне негативно реагирующий на крестные знамения, выразил свое недовольство по поводу обращения Маргариты к Богу.
Итак, сон Пилата стал явью. Или успокоительной иллюзией, подобной «каким-то возвышенным и счастливым снам», которые увидит в эпилоге романа «тяжко больной» Иван Николаевич. Беспокойство и мучения бывшего поэта прекратит «жидкость густого чайного цвета», заранее приготовленная для инъекции женой «сотрудника Института истории и философии». Выходит, как Иван Бездомный в реальности, так и Понтий Пилат в загробной жизни видят некий счастливый сон, иллюзию, в которой с ними общается и их утешает казненный при пятом прокураторе Иудеи наивный бродяга из Эн-Сарида.
Подобным же образом, как мне представляется, осуждает себя и писатель, выйдя за рамки своего «закатного» романа, но перевоплотившись при этом в его персонажа - Мастера. Он осуждает себя за «темную сторону» своего творчества; за свою «безалаберную натуру» (по оценке сестры Надежды); за жажду славы, денег, женщин, удовольствий; за брошенную им в нищете верную любящую жену Тасю («из-за тебя, Тася, Бог меня покарает»; «я виноват перед ней» - свидетельства Татьяны Николаевны Лаппа и Елены Сергеевны Булгаковой – первой и третьей жен писателя), трижды спасшую его от смерти (в образах морфия, тифа, голода); за попытку продать свой талант Дьяволу в лице представителей «пролетарской» власти (пьеса «Батум», либретто оперы «Черное море») и за страх перед ней, установившей за ним слежку, бросавшей ему подачки и травившей его («белогвардейский писатель», «откровенный враг рабочего класса», «новобуржуазное отродье, брызжущее отравленной слюной» - от этой травли и слежки у писателя развилась в конце концов мания преследования); за свою «гордыню сатанинскую» (снова оценка сестры Надежды), выражавшуюся, по ее мнению, в таких, например, словах Михаила Афанасьевича: «верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю».
Однако, чувствуя своё творческое величие («я могу творить…» - запись в дневнике писателя, повторяющая пушкинскую самооценку, поставленную им после сочинения «Бориса Годунова»), автор «Мастера и Маргариты» полагает, что если и не заслуживает посмертного «света» (булгаковская концепция «света» неясна, хотя можно предположить, что свет - синоним библейского рая, т.е. мир, где душа усопшего праведника общается с Богом), то, перенеся в мирской жизни столько страданий, имеет право на «компромиссный» вариант, выражающийся понятием «покой».
Исследователи романа утверждают, что булгаковское
