Когда она умерла, эти стервятники — о, из лучших побуждений, я уверен! — тотчас собрали по песне там и сям, сложили из них пластинку под названием «Певчая Птица» и продали её всем домохозяйкам своей страны. Я говорю: они назвали пластинку «Певчая Птица» — не знаю, как вам, а мне сразу хочется закончить здесь разговор. Но мне жалко её, эту маленькую женщину, что от смущения смотрела в пол, выступая перед публикой, и спела, впервые, возможно, посмотрев публике в лицо, песню «What A Wonderful World», когда руки у неё были в перчатках, потому что, уж простите за эту подробность, кожа не держалась уже на руках её, а она пела, значит, про удивительный мир, а потом вернулась на неудобное своё ложе, потому что, видите ли, когда человек понимает, что умирает, всякое ложе будет казаться ему неудобным. Или оно таким кажется нам со стороны? Сложный вопрос: впрочем, когда-нибудь мы все узнаем на него ответ. Кроме того, она умела петь: вот в чем штука, и вот почему я продолжаю разговор, который сразу хочется закончить, едва вспоминаешь, как эти стервятники продали её песни.
Вот увидите, они ещё снимут о ней кино. Снимут и продадут всем домохозяйкам. И домохозяйки будут плакать, и, возможно, будут плакать их мужья, потому что такая уж история у той, о ком я вам рассказываю, да и чтобы плакать под её голос, никаких особенных усилий не надо, ибо пела она всё, что приходилось ей по вкусу: так ей казалось правильным и так кажется правильным и мне, когда я слушаю её — а я её слушаю, хотя и нахожу в этом некоторую сентиментальность. Да, так они будут плакать, возможно, потому, что, кажется, есть в человеческой организации какая-то деталь, которая заставляет плакать не там, где нужно и где не нужно, а просто так, потому что плачется. Душа, говорите? Возможно. Я её не видел. Но пусть будет душа.
Пела она с девяти лет: у неё был сильный голос, немного похожий на птичий… кажется, я сказал «птичий»? Ну и пёс с ним, сказал и сказал. Сильный и чистый голос, подходящий для песен, которые так легко играются под гитару; и ещё она умела гармонизировать мелодию со слуха, вот прямо так, услышав мотив по радио.
Вы, кстати, в курсе, что столицей той страны, где её пластинку продали всем домохозяйкам, является не город, развалившийся по заливу на островах, с этой каменной бабой у входа, а мирное место, где, как утверждает статистика, вообще не происходит преступлений? Вам решать, верить статистике или нет, но, согласитесь, в городе, где даже не убивают, едва ли можно рассчитывать на какую-то жизнь. К чему я? А к тому, что девушка наша, девушка с голосом, как у птицы… да, опять я это сказал… однако же жила там, не зная ни забот, ни уколов самолюбия, ибо самолюбие её было убито на корню её застенчивостью, о которой все, кто знал её, говорят в каких-то невозможных тонах. Кассеты с её любительскими записями бродили по офисам продюсеров далеко за пределами города, где не совершается преступлений, а она отказывалась ходить в студию, ибо страшно ей было отнимать время у всех этих серьезных людей за блестящими аппаратами.
Она каталась на велосипеде по холмам, рисовала так, как хотела — ужасно наивно, кстати сказать, так, как рисуют люди, что верят в «красоту», а петь в студии её буквально заставили — едва ли не силком, если к этой похожей на воробья девушке у кого-то только могла родиться мысль применить силу. Она пела там и сям: это скучная материя — перечислять, где. Но одну историю я всё же расскажу вам. Девушка была сессионной вокалисткой в каких-то ужасающих коллективах: однажды её позвали подпеть банде черных людей. Продюсер позвал, и она пришла: черные люди оглядели её, белую и маленькую, и нахмурились. Кажется, песни их, если вам угодно называть это песнями, были малоприличны: они загнали белую девушку за микрофон, а сами принялись за дело. Они даже не предупредили её, где вступать: но когда вступила она, а потом закончила, черные люди молчали. Долго. Вот и вся легенда. Вы ожидали чего-то большего?
Если вы подумали, к слову сказать, что именно этим она зарабатывала себе на жизнь, то ошиблись: она бросила художественное училище и стала высаживать рассаду в каком-то питомнике или как там оно называется — я, признаться, не люблю природу и мало представляю себе, как она функционирует. Но был друг семьи, знаете, как раз продюсер, и он заставил — да-да, опять заставил — девушку, ухаживающую за рассадой, организовать свою небольшую группу; ему пришлось прилагать все усилия к тому, чтобы группа хоть что-то делала в городе, где не происходит преступлений: группа давала представления по забегаловкам. Люди слушали. Люди плакали. Люди запоминали и рассказывали. Да-да, это тот самый случай, когда слава бежит не просто впереди — она бежит в одиночестве, удивленная, наверно, что та, кого она собралась облагодетельствовать, не намерена даже вступать с ней в соревнование. Та, чья слава бежала в нелепом для себя одиночестве, по-прежнему пела по клубам, уставив от смущения глаза в пол.
Что пела она? О, это трудная часть, потому что пела она всё, что угодно, то, что нравилось ей, а нравилось ей практически всё, и, наверно, это глупо и недальновидно, если не учитывать того факта, что голосом своим она самую безнадежную дрянь умудрялась обращать в песни.
О беззаботности: ей удалили кожную опухоль и предписали дальнейшее лечение, но она просто не обратила на это внимания. Когда у неё заболело бедро, она сочла, что это следствие долгого стояния на лестнице — она ведь и в самом деле расписывала школьный кафетерий, я не для красного слова это брякнул. Когда её заставили — опять заставили, да-да — пройти медицинское обследование, болезнь её была уже в неоперабельной стадии.
О последнем: когда слава её поведала всем о её болезни, большой мир устроил большой благотворительный концерт в её пользу. Она появилась ненадолго: она едва могла стоять. Химиотерапия это называется, если мне не изменяет память. Она спела про чудесный мир и ушла к себе домой, и лежа, согнувшись, отвечала на открытки, что пришли к ней после концерта: ей было неудобно держать ручку, но она ответила на все до единой. Не забывайте, мы говорим о сентиментальной женщине тридцати с небольшим лет в сентиментальной стране. Кроме того, положа руку на сердце: вы бы не ответили? Что ж, и этот вопрос когда-нибудь разрешится для всех. Она была подвержена сезонным депрессиям, любила уединение, велосипед и кино, терпеть не могла школу, платья, наглых водителей и эксплуатацию женщин в телевизионной рекламе. Что вам ещё добавить?
Вы хотите знать даты? 2 февраля 1963-го — 2 ноября 1996-го. Так написано на камне. Большом и холодном.
Она ничего не открыла, ни на что не повлияла, ничем особым не выделилась при жизни. Просто она пела так, как не пел никто. Голос её был чист. Прочее несущественно. И мы с вами не будем тут сидеть со скорбными лицами, повторяя известную пошлятину о том, что забирают самых лучших. Забирают всех: просто лучшие уходят, успев попрощаться, а про прочих часто забывают даже друзья. Как звали её, вы спрашиваете? Господи, неужели у вас нет пластинки «Певчая Птица»? Мне казалось, что они продали её всему миру. Ева Кэссиди звали её: ничего особенного.
Артем Рондарев