Предисловие:
Одиночка и отшельник поэт-экспрессионист Готфрид Бенн оказал такое же влияние на поэзию XX и XXI века, как Антонен Арто – на театр. Согласно опросам немецкой аудитории, Готфрид Бенн стоит выше Рильке и Валери, занимая первое место на поэтическом Олимпе Европы XX века.
Готфрид Бенн - поэт элитарный, философский, очень сложный для восприятия русского уха, привыкшего к совершенной иной ритмике и стилистике – мелодичной и благозвучной, с правильной рифмой.
А здесь – все непривычно, начиная от темы, напряженного столкновения Жизни и Духа, и кончая почти неслышной рифмой.
Бертольд Брехт назвал однажды Готфрида Бенна наркоманом смерти, подчеркивая его патологическую тягу к смерти, но это только на первый взгляд так. Трагическое ощущение бытия и жизни, вовсе не последняя точка поэта. Последняя его точка - творчество, которое есть форма и формула выживания человека, переход в мир, где нет печали. Об этом – последнее стихотворение немецкого поэта, написанное за полгода до смерти и воспринимаемое как завещание.
НЕ НАДО ПЕЧАЛИ
На этой маленькой, почти детской кровати
скончалась Дросте (в Мерcбурге та кровать теперь эскпонат музея),
на этом диване в доме у столяра - Гёльдерлин,
на санаторных койках где-то в Швейцарии - Рильке, Георге,
на белых подушках в Веймаре
угасли
большие черные очи Ницше,
всё это теперь лишь хлам
или вовсе не существует,
призраком стало,
утратило сущность
в безболезненно-вечном распаде.
Мы носим в себе зародыши всех богов,
ген смерти и ген желанья -
кто разлучил их: слова и вещи,
кто свел их вместе: страданья и это ложе,
на котором страданьям конец приходит,
слёз потоки и эти доски,
кратковременный жалкий приют.
Не надо печали -
так далеки,
недостижимы и те слезы, и та кровать,
нет ответа: ни да, ни нет,
рожденье, телесные муки, вера,
всплеск волнения без имени, без названья,
дуновение, краткое, неземное,
коснувшись постели, потревожило сон
и вызвало слёзы -
усни!
6.1.1956
Перевод Виктора Вебера
Готфрид Бенн о Поэзии и проблеме "Я" в современной цивилизации.
«Я» – поздний каприз природы. Но здесь находят питательную среду комплексы, не имеющие практической пользы и истории, глубоко нигилистические, удушающие всякое смутное чувство и желание. Порождаемое эпохой грубого всесилия властей, беспощадной психологии целесообразности, окруженное венцами творения – старателями индустрии с гуманитарными идеалами, чреватыми неврозами навязчивых состояний, с сексуальной жизнью словно с мадоннами – «я» все это сметает с себя в своих муках, слезно призывая разлив вод, оно срывает печать со своих уст, хватает нож и пляшет на лезвии, заклинает химер преисподней. Назад, о слово, стань же вновь зовом страсти, устремленным вдаль; о «я», сойди ко мне для соития со вселенной; вернись, рать изгнанников: видений, упоений, племен зари человечества. Сладостны экстазы, уводящие «я» в глубокие дали, смутно слышится голос, доносящий песнь о матерях. Отныне мир предстает более радостным, чем в свете текущего дня, теперь он видится в сплетении многого и единого, свободным от тягостного бремени. Вот рыжее перо, орлиное перо, как знамя, реет оно над агавой. Орлиное перо и страж огня, склонивший голову перед простором прерий. В вигваме рыжий земляной пол, у входа – хворост, вождь взмахивает платком, пропитанным соком особых грибов, вождь подносит к губам костяной свисток и издает орлиный клекот, призывая хозяина поднебесья. И вот уже много орлов распростерли свои мощные крылья, у каждого пера – свой рисунок. Зрелище неописуемой красоты! И вот на руке того, что гремит высохшей тыквой, виден человечек в синем головном уборе – послание самого создателя земли. Великолепная ночь, упоительные видения до самой зари, самозабвение в оргиях, в ощущении общности – культ пейоты, праздник племени арапахо. Здесь учение, распространенное по всему миру, восходящее к незапамятным временам. ……….
На протяжении многих тысячелетий, во много-много раз дольше нашей культурной истории, основанной на тезисе о противоречии, человеческая раса жила по законам магической причинности и мистической сопричастности. Да, человеческое «я» более загадочная вещь, чем мог предположить наш век. Нет, мозг – не маленький полигон, выбранный Просвещением, чтобы обозначить свою цивилизаторскую миссию. Мозг, который столько тысяч лет поддерживал творение, сам в глубинах своих держится материнской силой. Жизнь, вышедшая из бездн, решила немного повременить, прежде чем исчезнуть в преисподней; распахнув свою пасть, жизнь бросится на человеческие полчища, взращенные цивилизацией, на тех, кто ценит море как питательную клизму и устричный питомник, а огонь – как средство для подогрева пива под защитой асбестовых сводов. Поскольку жизнь все же допускает размножение сих милых плодов, позволяет раскрасить эти акварельки на своих базальтовых стенах пятнами семенной жидкости, она явно не считается со сборником проповедей. И придет день, когда Монтань-Пеле погребет под своей лавой эти плодоносные поселения и океаны равнодушно слижут всю эту мелиоративную гниль. О прекрасный день покаяния природы, когда на одной льдине два стада ластоногих, построившись «углом вперед», снова начнут бой за тюленьи лежбища; о возвращенное творение, когда люди объединенных племен, сверкая темным лаком кожи, смазав деревянные губные украшения и надев маски с хищными клювами, соберутся у жертвенников под крик тотемного зверя.
Расширенное до архаических основ, разряжающееся в избыточном приливе крови «я» – без него-то скорее всего и немыслимо поэтическое.
|