ВСТУПЛЕНИЕ
Горьки эти холмы, где по острым каменьям
вечно мчится волк-полночь за полднем-оленем.
Но вовеки им встретиться не доведется,
волк оленем и волком олень обернется.
Под холмами синеет долина Дунайца —
ветвь любви, что срывают поспешной рукою
стайки девушек, и побегут — не угнаться,
будто свет или ветер, скользнувший сквозь хвою.
Пахнет зелень, омытая ветром и ливнем,
и долина наполнена солнцем до края,
хоть в лесах поднебесных спят сном еще зимним
белы снеги и спят голубиные стаи.
Я тебя не ищу, ты всегда под рукою,
колыбель моя бедная, песней простою
усыпленная, скудные, горькие взгорья,
те, что пашет отец мой, встречающий зори.
Дед, к тебе я иду, ты сидишь у порога
с трубкой, старой такой, что, наверно, от Бога
по наследству досталась, табак же — из рая,
ибо пахнет, как осени нашего края.
Я люблю твои сказки под сенью каштанов,
я смотрю, как играет твоими усами
внучка — искра улыбки и тянется, глянув,
за небесной звездою, висящей над нами.
Мать, к тебе я иду, трижды смертным страданьем
в сердце, в самое дно пораженная небом,
небо совестью было твоей, упованьем,
но и совестью тех, кто обрек тебя бедам.
Не найду я снегов тебе столь справедливых,
белизны столь смиренной, чтоб шла бы ты ею
к сыновьям, что, убиты, лежат на обрывах
у безмолвной воды, под склонившейся елью.
Люди, к вам прихожу я, к вам, спящим, под окна,
окна — в сад, а в саду предрассветно и мокро,
бьет гроза, как горох, в крышу, крытую жестью,
речь и зренье вернутся к вам с солнышком вместе.
Всюду буду я с вами, я буду вам тенью,
когда жатва серпом тень полдневную срежет,
и дождем, когда облачко в небе не брезжит,
сушь в полях, и родник не дает утоленья.
Сыну этой земли, вы мне дали щедроты
нашей скудной земли, что стыдится себя же:
дом и кров, хлеб и воду, и солнце, и что-то,
никому, кроме вас, непонятное даже.
ДОМА
Лед под ногой хрустит в пути,
звезда на землю пала с неба
туда, куда б идти, идти,
в санях лететь бы полем снега.
Направо крепко спит село,
налево дом, окошко света,
а прямо лес — как серый волк
да полоса стального ветра.
Я вижу, мать при свете том
в две ночи косы заплетает
или, склонившись над шитьем,
сосет кровоточащий палец.
Отец же, с печки ноги свесив,
все курит, курит самосад
или по дому, если весел,
ходит, притопывая в лад.
Но не успеет звездный воз
в пшеничный шум полей скатиться,
отца и мать седой мороз
посыплет пеплом серебристо.
БЛИЖЕ К ЛЕСУ
Словно со мной все это было:
злое железо наших рук,
в степи ребенок под кобылой
да птицы полуночной гук.
И стоило забыться чуть,
чтоб вновь над головой склоненной
увидеть месяц-меч и туч
вертящиеся веретена.
Сегодня свет струят овсяный
снопы в телеге у ворот.
К столбу привязан конь буланый,
и сад в плоды прохладу льет.
Но ближе к лесу и поныне
пьет молоко кобылье внук.
И дождь все катит по равнине
седых колес извечный стук.
ДЕРЕВЯННЫЕ ЛОШАДКИ
Плоды сочат тяжелый мрак.
И вязко рыбье брюхо рек.
Лишь светится на бойне бык:
мир, четвертованный на мясо.
Мы на лошадках деревянных
и на коленях матерей.
А в поле козерог бодает,
блеск с яблонь сыплется — и виден
монгольский лик зимы славянской
среди заснеженных ветвей.
Отцы в табачных армяках
тел пропотевших катят дыни,
их память в погребе, в бутылях
бушует в яблочном вине.
Невестами оделись вдовы.
Рассвет, созревших яблок стук —
вихры пригладить, вымыть руки
и снова мчаться на коне.
Плоды сочат тяжелый мрак.
Свет рыбы уж скрывают тени.
Лошадки ржут на чердаке.
А матери оделись в траур,
идут к холмам, политым желчью,
и вновь берут нас на колени.
ВОЛ
Вол — работящий христианин,
не может жить со мною в доме,
иметь жену, иметь детей,
есть хлеб за собственным столом.
При нем ведь хлеб стыдится сена,
а стол как озеро при нем.
Вол — работящий християнин,
он с детских лет моя могила.
Живу в ней, сплю, в волынку дую
и тьму творю таких вещей,
что люди в персть идут земную
и в бор дубеет хлябь дождей.
АВТОПОРТРЕТ
Выстланный изнутри ячменными снопами,
я слушаю, как зной звенит в гречишном поле.
В мое нутро, в лучистую солому
винные яблоки
ссыпают козероги.
Вокруг меня, во всей моей округе,
запах разломленного руками хлеба
и запах лимфатических сосудов,
которые дерут зубами козы
из белой шеи дерева на зорьке.
А в центре круг. На нем две головы,
Христа и Шели.1 Обе в позолоте,
по кругу движутся средь черной тьмы
меж барским домом, небом и костелом.
Во мне все это видит минерал,
трава и зверь и деревенский лирник,
одну лепешку с ними я ломал,
одною парою сапог делился.
Выстланный изнутри, я обращаюсь к себе
через вещи из нутра вещей,
вбаюканных в меня, как дерево в антрацит,
как антрацит в алмаз.
ПЛАЧУЩИЙ КОНЬ
Мариану Гжещаку
Конь вдруг расплакался Был вечер
Снопы за домом сложенные в стог
светились так что искры шли
что с легким сердцем тяжко было
войти под пересушенную крышу
Конь вдруг расплакался Не помню кто заметил
С крыльца рванувшись вся семья
сбежалась в сад где прислонясь к забору
плакал наш конь
Коня и в ноздри целовали
и заплетали в гриву павлиньи перья ленты
охапками тащили ему овес и клевер
и даже погремушку кто-то принес но конь
игрушек не хотел тряс головой и плакал
Попробовали петь псалмы
приободрить военной песней
В конфедератке подходили
в косматой шкуре Чингисхана
но конь все плакал по колено в луже
звериных слез
И плакал он когда его
носили на руках и пели
и как больного укрывали
перинами со всех сторон
Конь плакал Светлый стог за ним
терся о сад сыпал овес
зверино ржал
ЗАМИНИРОВАННЫЙ ПСАЛОМ
Я сплю в полях Сна моего поля
минированы Снег засыпал мины
Ручей магнитом тянет тополя
комки железа выглодав из глины
А тут от царства у меня ключи
из рук которых нет давно в помине
Мать я учусь и знаю уж почти
калитку в зорях тайную доныне
А тут ботинки грубые на мне
с убитого в лесном овраге немца
Отец отец я в сельской стороне
мечтал о галстуке и о цилиндре с детства
Но ближе чем военная стезя
был сеновал где мне стелили летом
Бинтуй сестра погрызанные пальцы
Видать кричал я А кричать нельзя
железом пахнет крик перед рассветом
БУДНИЧНЫЙ ПСАЛОМ
Стол Человек сидит
Только сразу так много читать (воспринимать) трудновато. 
