ЖИВЕТ, КРИЧАТЬ
Воды, стоящие, как триумфальные арки,
омуты под ольховыми берегами,
обрывы,
отлитая из серебра
быстрина.
Какой рыбак глухой воде мигает солнцем,
чтобы из онемелой вынырнула рыба —
Месяц жатвы серпом полоснул по осеннему полю,
пашни едут в овин,
земные холмы
катятся как возы
хлеба —
Какой вологон из земли выгоняет вола
на волю,
на голубую гору —
Поля поползли,
почва уходит в долины, только висит и поет
птица: несорванный плод
неба.
ОДНА НОЧЬ
Этот день не кончался и длился, вися неподвижно, —
и вдруг излучился,
стрельчато ввысь растаял!
Мрак выпускал из улья первые звезды.
Заря полуночи: твоя голова светала.
За окном, распахшимся бухлой, парной землею,
лиственным, облачным шумом соседний мир
мимо проплыл —
дом вздохнул всей глубью, как гроза, когда ливень рухнул.
Твои во мраке вспыхнувшие руки
рывком из платья выхлестнули бурю,
нагой огонь!
В разлучие бедер, во влажную розу, разверзшуюся снаружи,
ударить побегом, набухшим и острым, до самого дна твоего,
до дрожи, возникшей из нас, как молния из мгновенья,
ярче, яростней, глубже,
больнее,
до потери дыханья!.. Так обрушилась эта
одна ночь,
средоточие тысяч!
ВЕСНА 1934
Тучи! деревья! в огне заката!
Над одинокой моей головою — весны стоглавье!
Если здесь, под бременем неба, вздымаемого стволами,
отяжелевший,
упаду на колени,
если задымится на мостовых подожженная цветами трава —
Если
резиновые дубинки
по лбам, по упругим спинам бьют барабанную дробь,
...по бормотанью набожных, блеянью богослужений,
здесь, в смешном захолустье, одинокий в гуще толпы,
знаю:
старый
мир
гибнет,
также и здесь чрево истории вспарывают ножи!
Из этих весенних садов, побелевших от страха,
стоит
лишь вытянуть руку:
садовник
вновь
где-нибудь к дорожному знаку прищепляет черешню,
деревьев хватит — на миллионы гробов!
Мне, измельчавшему в затерянном городишке,
хватает того,
что я боготворю бунт,
что задымится буйная трава на руинах!
Цешин, апрель 1934
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ДЕРЕВНЮ
Отпустили меня улицы Варшавы,
мощенные намереньями благими,
лучше уж буду сажать на деревьях омелу!
Ночь прошла под пахотными облаками.
Вспархивает из-под ног
ветерок испуганной куропаткой.
Что я тут делаю между горем и полем,
обезумев от бездны лазури?
Отец остановил свой плуг перед крутым косогором,
постоял в раздумье;
не умалчивает ли мне на ухо старую правду
он, годами с себя с трудом отряхающий землю?
Что ж, я бороню по диагонали
серую звезду хлоборобов,
вдоль борозды горизонта ворон погоняя.
ЖИВЯ
Живя — я вдыхал аж до крови простор за простором,
куда ни взгляну, пульсируют во мне окоемы,
и теперь я готов доверить себя земле, моему гробу.
Только земля, всеблагая в горах и долинах, в зелени и камне,
давала мне радость,
люди всегда причиняли мне лишь страданье,
даже лучшие — наделяли меня — своими.
Лишь те, что погибли, ко мне добры.
Презрев религии, я верю в тех совершенных, которые,
умирая, не жаждут воскреснуть.
Я вышел из сумрака, когда свет среди тени
становится осязаем,
когда, встав с четверенек (это не я, это он, он моих
младенческих лет, как родственник дальний...),
когда, выпрямившись, я впервые увидел край горизонта,
гористую окрестность, как лицо угрюмого неба,
оттиснутое в грунте.
С тех пор я десятки лет стремился все к той же цели,
но все более ясной, с каждым более дальним взглядом.
И теперь на Юге, далеко от той борозды,
из которой я выглянул в небо,
все лики земли, какие я видел, опали с меня, как маски,
явился подлинный лик.
И горы, и эта долина — были. Воистину.
Я понял, что уже не увижу ничего действительнее,
что тем самым исполнился во мне мир.
Вершина в снегах и солнце была как прикосновенье,
единственный кипарис — славил.
Так меня отдало мне самому это место Земли.
И все же оттуда, от самой дальней черты,
я уехал, не в будущее, ибо может ли быть еще будущее?
но в собственную свою тень, в неустанное предвосхищенье,
последний вздох которого — первый вздох Поэзии.
Если б я больше ей верил!
Я умолк бы, сказавши единственное слово: Есмь.
И когда сегодня при свете свечи в амбаре я пишу эту —
я сказал бы — исповедь,
если бы последней исповедью не было только молчанье —
чтобы припомнить эту долину,
я складываю ладони лодочкой
и беру в них маленькое пламя.
МИР ОТДАЛЯЕТСЯ
(фрагмент)
Мир отдаляется, опоздавшие не успевают на скорый,
скрываются за горизонтом. Толпа под землей исчезает,
а те, которые еще на поверхности,
у пусковых установок, повержены
ужасом и восторгом.
И во мне, который
если молился, так в молодости — дизельному мотору,
боготворя в материи высвобожденную человечеством,
стало быть, человеческую энергию,
и во мне теперь восторг и ужас
не живут друг без друга.
Даже на той стороны Луны, открываемой ныне,
оживает, казалось, угасший, но снова действующий
сон на вулкане о рае.
«Чуткий, как ртуть»,
я не расчувствовался над собою. Когда иные
жаловались и обижались на
Бога или Историю или тирана или...
я бичевал — себя, требуя впредь
больше, быстрее, жарче,
яростней! То есть:
если явленье — так молния, предмет — так готовый сгореть,
если звук — так лопающегося в огне стекла,
значит,
ускорение света? или, иначе,
поэзия, самая ее суть?
РОЗА
Будь со мной.
Терпеливо, усердно.
Долго, дольше, позже.
Столько ждал я, что знаю наверно:
боль, наконец, отболит, смягчится, сомлеет
и станет без шипов — неприкасаньем розы;
стоном, смытым тишью; смыслом
чистым,
как поблескивающие блики
на стекле многосветлом,
звучном,
мерцающем зыбью холодных цветов полуспектра.
Сжимаю зубы: пусть боль раз за разом, резко
пронзительнее вонзится,
пусть, острым шипом кольнув, болит еще глубже,
пусть, как игла, воткнется в полость сердца!
Пусть выманит из себя наружу,
со дна хрустальной вазы, по-над гранью,
розу, сорванную пальцами в каплях крови,
стынущую багровым,
черным очертаньем,
лепесток за лепестком, окаймленный ржавью,
розу столь неожиданную, что врачующую недуги,
ту, которую ты принесла. Которой стыжусь я,
что не могу насладиться ею.
Пурпур розы
пусть пахнет грозно, враждебно
против жабы грудной
и зловредных солей аорты
и — назло острию, торчащему в моем теле —
пусть заострит и умножит гнев своих терний
на длинном, надежном и животворном стебле!
Пусть боль болит сама для себя! Пусть воздух
кровоточит от благоуханья розы...
Будь ближе, ближе. Прикоснись же
своим малиновым соском к больному сердцу.
Пусть чувствует аж до боли сильно,
как ты дорога мне.
