В центре города толпы. Люблю нищету окраин:
мелкие лавочки, ателье индпошива,
заведения общепита... Человек, нераскаян,
живет, где жил, как жил -- довольно паршиво.

Ему все равно кто кого гулял на бульваре,
кто кого кормил в ресторане, катал на фуникулере.
В центре города, как в ковчеге, каждой твари по паре.
В центре города -- шик и блеск в приблатненном флере.

Кто может в порт и на катер до Ланжерона,
до Аркадии, до десятой Большого Фонтана,
кто на поезд в Москву со второго перрона,
а кто - на Привоз, где от жира желта сметана.

В центре города больше балета, чем оперных арий.
Впрочем, все же рулит и гремит оперетта.
Дети ходят гуськом в Пантелеймоновский планетарий.
Что ни дама - обновка, что ни губы - то сигарета.

На окраине узкий двор, двухэтажный флигель,
вдоль галереи - двери, стекла в рассохшихся рамах.
Понимаю, что это все обречено на гибель.
Сказал бы два слова, но неудобно при дамах.

Дамы все больше неряшливы, фундаментальны,
говорят коряво, но готовят много и вкусно.
А мужчины - какие они мужчины? Дела их печальны,
и сами они, если честно, выглядят грустно.

Особенно осенью. В небе носятся стаи
серых ворон. Вороны всегда при деле.
Раз в полчаса по направлению к центру трамваи
увозят тех, в ком силы не оскудели.




* * * * *

Змей похотливый летает к солдаткам и вдовам —
чешуйчатый, страшный, с хвостом полнокровным пудовым,
подлетит к порогу, ударится о порог,
обернется суженым или служивым — эй, женка,
ставь-ка в печь горшок, с едой была напряженка,
то топор варили, то кирзовый сапог.

Привечай муженька, на побывку отпущен к бабе,
подписал приказ генерал в генеральном штабе,
лысый черт в аду иль в раю — милосердный Бог.
И баба ахнет, руками всплеснет, засмеется,
не ждала солдатка, что муж служивый вернется,
ставит в печь горшок, запекает рыбку в пирог.

И всю ночь из хаты — ахи, вскрики и стоны,
и завидуют бабе дородные мужние жены,
при холодных пьяных мужьях изживающие красоту.
Разгулялась — думают бабы — наша товарка,
утром стирка да песни, днем то жарка, то варка,
в воскресенье — идет к обедне — но не подходит к кресту.

Не причастится, иконку не поцелует.
Поп говорит, видно, змей похотливый балует,
слышал я про такое, а сам увидел впервой.
Ничего, на Страстной управлюсь с этой бедою,
проберусь к ней в хату, окроплю святою водою —
и вынесет змея вперед ногами, назад — головой.

Одного боюсь, только сказать не смею —
будет солдатка плакать, сохнуть по адскому змею,
слезы лить ручьями, ждать весточки и смотреть
в окошко — не летит ли родной, крылатый,
шебутной, страстно-огненный змей проклятый,
дров нарубить, печь растопить, баньку согреть.

В общем, жить без гнусного змея бабе несладко.
Не спит солдатка, под иконой горит лампадка,
в хате холод просторен, душевный холод — тесней.
Так что шел бы ты, попик, с водицей своей волшебной,
против беса — могучей, против хвори — целебной,
против бабы — бессильной: ничего не поделать с ней.



* * * * *

Де ти, моя доле? В глибокій криниці.
Де ти, моя воле? У Бога в скарбниці.
Де ви, мої думи? Блукаєте десь.
Де хліб мій насущний, що дав мені днесь?
Де мій журавель? Мабуть, там, де синиці.

Де повість моя? Залишилась в уривках.
Де друзі мої? Всі сидять по домівках.
Чи п"ють наодинці, чи с жінкою вдвох,
Чи спокій в родині, чи переполох?
Де свята мої? У святкових листівках.

Ох, доки ж ти, Боже, мене забуваєш,
молитви не чуєш, обличчя ховаєш,
Твій янгол поради мені не дає,
гудить, мов бджола, як зозуля кує.
Не дай мені те, чого сам Ти не маєш.