1
Летом 1991 года уже почти испечённый специалист с высшим образованием, я, по делам, связанным с решением вопроса о дальнейшей судьбе недвижимости (маленькой двухкомнатной квартиры хрущёвских времён), приехал в тот город, где родился, и где, собственно, эта недвижимость и находилась в полубеспризорном положении, оставленная на попечение соседей. За годы учёбы – раз, два в год – я приезжал проверять её состояние, благодарил соседей за присмотр и возвращался обратно. Однако эти поездки были материально не совсем просты. Чтó делать с квартирой в дальнейшем – было не очень ясно. Годы те, экономически памятные многим, были весьма переходные. Желающих купить квартиру в северных широтах было тогда немного, однако… мне удалось найти квартирантов. И договорённость была достигнута на удивление быстро.
До отъезда (с билетами тогда было непросто) осталось ещё несколько дней, и по старой привычке, возникшей ещё в школьных времён, я решил съездить в расположенный рядом с моим другой городок. По тамошним меркам, впрочем, это не городок, а самый настоящий город – Мончегорск. Город, который сами северяне считают одним из красивейших на Кольском полуострове. Правда, с окрестностями города дело обстоит не так радужно – комбинат «Североникель» оставил свой след в экологии.
В Мончегорске бывал я неоднократно и раньше. Но в этот раз поехал не просто погулять по знакомым улицам, но ещё и с практической целью: именно в те, в студенческие годы, зародилась во мне непонятная ныне многим, а тогда вполне разделяемая этими же многими страсть к собиранию книг, библиофильство или библиомания – сказать трудно. Настоящим библиофилом я так и не стал. Просто мне нравится, чтобы рядом со мной были не только люди, но и книги.
2
Северное лето каждый год – разное. В том году оно выдалось щедрым на ясные, тёплые дни. Риска попасть под мелкий моросящий дождь не было. Выйдя из автобуса, я направился к книжному магазину. Находился он в доме сталинской постройки (тот, кто бывал в Мончегорске, тот, возможно, вспомнит) на площади Пяти углов – такие площади есть в немалом количестве городов, но не на каждой из них установлен памятник сохатому.
Кстати, вот он:
Два зала книжного магазина – небольшие; книги лежали в свободном доступе, и книг было достаточно. Ценовой хаос тогда был привычен, на полках можно было обнаружить книги предыдущих поступлений, стоимость которых отличалась от книг нового привоза на порядок. Были и уценённые издания – привычный бальзам на, как правило, не слишком богатый бюджет книгочеев. Среди этой, как сказали бы сейчас, распродажи я отыскал несколько разрозненных томов из академического полного собрания сочинений Тургенева, начатого печатанием несколько лет назад («Письма», «Критические статьи» – самое неходовое в любом подобном издании), в нотном отделе увидел том фортепианных концертов из польского собрания сочинений Шопена (того самого, выпускаемого Институтом Шопена в Варшаве; выходило оно несколькими изданиями, в годы польского кризиса – на отчаянно серой бумаге), выбрал ещё какие-то книги, и со своими покупками двинулся к месту расчёта, где (помните, эти старые кассы? по-моему, она была даже ещё с ручкой) мой взгляд привлекла стоящая у кассового аппарата книжечка:
3
Книжка стоила не так уж дёшево. Миниатюрное издание, рассчитанное на коллекционеров.
Бродский…
Да, конечно, вечерами в студенческом общежитии были у нас и решения мировых проблем, и жаркие споры об искусстве – какая юность обходится без этого? Спорили и о Бродском. Правда, спорили, зачастую не слишком хорошо зная содержание предмета. Так или иначе, имя Бродского мне было уже известно. И уже вышли тогда его первые книги в СССР, но… книжный бум не означал лёгкой доступности книг. Короче, интерес к Бродскому у меня был, книг его – в домашней библиотеке – пока не было.
Я купил эту книгу, книжечку Бродского, добавив к общей стоимости покупки ещё 7 рублей 25 копеек (как я это узнал-вспомнил сейчас, заглянув на задний форзац, там стоит именно эта, написанная шариковой ручкой, увеличенная – противу отпечатанной в выходных данных – цена).
Вот, собственно, с этого и началось.
Стоя на задней площадке неспешного ЛиАЗа (не могу найти объяснения, почему тогда на междугородних маршрутах были употребляемы эти городские увальни?), везущего меня в обратный путь из Мончегорска, я не выпускал книгу из рук, листая одну страницу за другой, и едва не забыл, выходя из автобуса, пакет с остальным моим книжным уловом.
Книга действительно необычная.
Имя её составителя и автора предисловия – Елена Чижова – тогда мне ни о чём не говорило. (Только через девятнадцать лет она станет лауреатом «Русского Букера»). Я прочёл в Предисловии, что книга «составлена из произведений Бродского, обладающих признаками явной или скрытой адресности». И запомнил слова, которыми это предисловие заканчивалось: «адресная речь – это мост над бездной, по которому поэзия Бродского вернётся в насильно разлучённую с ней Россию – к каждому из нас».
А после я – читал…
«Письма римскому другу», «Двадцать сонетов Марии Стюарт», «Одиссей Телемаку», «Развивая Платона», «Письмо генералу Z», «Колыбельная Трескового Мыса»... Тридцать три больших стихотворения уместились на 190 страницах этой ставшей для меня дорогой книжечки.
А потом я начал учить. Учить наизусть.
Я никогда, за исключением, конечно, школьных лет не заучивал стихотворения – что за странность? – сказал бы я себе ещё несколько лет назад. А тут – мне просто захотелось это выучить, присвоить эту речь себе, произнести её вслух. Первыми были «Письма римскому другу»…
И было среди этих тридцати трёх шедевров и знаменитое «Сретение».
4
Осталось сказать, что с той поры в моей библиотеке появилось несколько изданий поэзии Бродского. Полное собрание сочинений мне собрать не удалось – есть на книжной полке только первые два тома – успел. Дальше время началось в стране уже некнижное.
Но из всех этих книг самой дорогой для меня остаётся маленькая книжечка «Писем римскому другу», вышедшая в 1991 году в родном городе поэта – в Ленинграде, отсчитывавшем тогда последние месяцы до своего превращения-возвращения в город Петра...
... И был триумф Бродского в России.
Были гадания: вернётся, не вернётся?
Были «Прогулки по Венеции», вошедшие в тот фонд, который останется и будущим поколениям.
Была смерть поэта в 1996 году.
И была – у меня – своя Венеция Бродского.
И я бродил по тем самым улицам-улочкам, где пятнадцать лет назад ходил сам поэт с его собеседниками; я останавливался на тех кампи, у тех храмов, у которых когда-то замедлял свой шаг он, рассказывая своим спутникам о том, почему именно здесь нужно остановиться.
И я прошёл вдоль Fondamenta degli Incurabili.
И маленький катер доставил меня на Сан-Микеле, где у могилы Бродского, у места его последнего пристанища, не сильно отличающегося от обычного сельского российского кладбища, почему-то думалось не о вечности и прочих сжимающих в отчаянии наше сердце вещах, а о чём-то светлом…
А потом был обратный путь к пристани. Цвели магнолии.
Я не видел их со времён детства, когда мне было лет пять и мы отдыхали – «северяне летом тянутся на юг» – на одном из южных курортов нашей страны.
И под этими цветущими магнолиями почему-то вспомнилось «Сретение».
Подумалось: а ведь когда я первый раз в жизни увидел магнолии, оно уже было написано.
В наших северных широтах не цветут магнолии.
У нас – Сретение Господне.
