Из анкеты - 1916 г.:
Образование: получил в Череповецком реальном училище.
Лучшее воспоминание: директор кн. Б.А. Тенишев, добрый, веселый, остроумный.
Издал 35 брошюр: (1904 - 1912 гг)
Любимые поэты: в детстве гр. А.К. Толстой, затем Мирра Лохвицкая, Фофанов, Бодлер.
Любимые композиторы: Амбруаз Тома, Пуччини, Чайковский, Римский-Корсаков.
Любимый художник: Врубель.
Очень много читал.
Отец его, Василий Петрович, - военный инженер (выходец из "владимирских мещан") дослужился до штабс-капитана. Умер в 1904 г. сорока четырех лет. Мать происходила из известного дворянского рода Шеншиных, к коим принадлежал и А.А. Фет (1820-1892), нити родства связывали ее также со знаменитым историком Н.М. Карамзиным (1766-1826). По материнской линии находился в родственных отношениях с А.М. Коллонтай (1872-1952).
В.Я. Брюсов. Из статьи "Игорь-Северянин" (1915 г.)
Не думаю, чтобы надобно было доказывать, что Игорь-Северянин - истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию, кто прочтет "Громокипящий кубок".
Это - лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир и умеющий несколькими характерными чертами заставить видеть то, что он рисует.
...Это - художник, которому открылись тайны стиха... Из "Вчера, сегодня и завтра русской поэзии":
Тем не менее, уже в 1917 г. определенно наметились такие группы, прикрывавшиеся именем футуризма, которые явно выпадали из общего течения и, которые в дальнейшем, в пятилетке 17—22 гг., перестали играть сколько-нибудь видную роль. Мы говорим здесь не о разных мертворожденных "психофутуристах", членах "Вседури" и т. п., исчезнувших вместе с первым выпуском своих программных изданий, но об объединениях, некоторое время занимавших внимание критики. Такой была группа Игоря Северянина — поэта, деятельность которого начиналась с безусловно интересных, даже значительных созданий и который некоторое время имел самый шумный успех у читателей ("Громокипящий кубок", стихи 1910—1912 гг.). Северянин чрезвычайно быстро "исписался", довел, постоянно повторяясь, своеобразие некоторых своих приемов до шаблона, развил, в позднейших стихах, недостаток своей поэзии до крайности, утратив ее достоинства, стал приторным и жеманным и сузил темы своих "поэз" до маленького круга, где господствовало "быстро-темпное упоение", восклицания "Вы такая эстетная" и т. д.,— салонный эротизм и чуждый жизни эстетизм. Приставка эго (Северянин именовался "эгофутуристом") мстила за себя. Все, что писал и печатал Игорь Северянин за годы революции, в Крыму и в Ревеле,— только перепевы худших элементов его ранних книг. Вместе с Северяниным сошли со сцены и его ученики ( были и таковые!).
* * * (акростих)
И ты стремишься ввысь, где солнце - вечно,
Где неизменен гордый сон снегов,
Откуда в дол спадают бесконечно
Ручьи алмазов, струи жемчугов.
Юдоль земная пройдена. Беспечно
Свершай свой путь меж молний и громов!
Ездок отважный! Слушай вихрей рев,
Внимай с улыбкой гневам бури встречной!
Еще грозят зазубрины высот,
Расщелины, где тучи спят, но вот
Яснее глубь в уступах синих бора.
Назад не обращай тревожно взора
И с жадной жаждой новой высоты
Неутомимо правь конем, - и скоро
У ног своих весь мир увидишь ты!
1912 г.
Из мемуаров Георгия Иванова "Петербургские зимы"
Принято думать, что всероссийская слава Игоря-Северянина пошла со знаменитой обмолвки Толстого о ничтожестве русской поэзии. Действительно, в подтверждение своего мнения Толстой процитировал северянинское: "Вонзите штопор в упругость пробки, и взоры женщин не будут робки". Действительно, благодаря этому имя будущего (увы, недолговечного) кумира эстрад и редакций промелькнуло на страницах газет (до сих пор оно было лишь уделом почтовых ящиков: "к сожалению, не подошло"). Но настоящая слава пришла позже. И пришла она, в сущности, вполне "легально": Игорем-Северяниным заинтересовались Сологуб, позднее Брюсов и "лансировали" его.
Была весна 1911 года. Мне было семнадцать лет. Я напечатал в двух-трех журналах несколько стихотворений, завел уже литературные знакомства с Кузминым, Городецким, Блоком, был полон литературой и стихами. Имени Северянина я до тех пор не слышал. Но, роясь однажды на "поэтическом" столике у Вольфа, я раскрыл брошюру страниц в шестнадцать (названия уже не помню), имевшую сложный подзаголовок: такая-то тетрадь, такого-то выпуска, такого-то тома. На задней стороне обложки было перечислено содержание всех томов и тетрадей, приготовленных к печати - что-то очень много. А также объявлялось, что Игорь Северянин, Подьяческая, дом такой-то, принимает молодых поэтов и поэтесс - по четвергам, издателей по средам, поклониц по вторникам и т. д. Все дни недели были распределены и часы точно указаны, как в лечебнице.
Я прочел несколько стихотворений. Они меня "пронзили"... Чем, не знаю. Тем же, вероятно чем через год и, кажется, так же случайно, Сологуба. ... однако, я не сразу решился пойти на прием наПодьяческую улицу. Как держаться, что сказать? Идти в качестве молодого поэта? - в этом было что-то унизительное. Поклонника? - тоже, если даже забыть о своей мужской принадлежности, так как в объявлении значились только поклонницы. Я нашел выход: приняв солидный вид, я отправился к Игорю Северянину в часы, назначенные для издателей. В сущности, я и собирался в ближайшем будущем стать издателем... своей собственной книги (семьдесят пять рублей, выпрошенные у старшей сестры, я хранил в надежном месте). Еще одно обстоятельство смущало меня, пока я ехал с Каменноостровского на Подьяческую. Несомненно, человек, каждый день принимающий посетителей разных категорий, стихи которого полны омарами, автомобилями и французскими фразами,— человек блестящий и великосветский. Не растеряюсь ли я, когда подъеду на своем ваньке к дворцу на Подьяческой, когда надменный слуга в фиалковой ливрее проведет меня в ослепительный кабинет, когда появится сам Игорь Северянин и заговорит со мной по-французски с потрясающим выговором?.. Но жребий был брошен, извозчик нанят, отступать было поздно...
Игорь Северянин жил в квартире № 13. Этот роковой номер был выбран помимо воли ее обитателя. Домовая администрация, по понятным соображениям, занумеровала так самую маленькую, самую сырую, самую грязную квартиру во всем доме. Ход был со двора, кошки шмыгали по обмызганной лестнице. На приколотой кнопками к входной двери визитной карточке было воспроизведено автографом с большим росчерком : Игорь Северянин. Я позвонил. Мне открыла маленькая старушка с руками в мыльной пене. "Вы к Игорю Васильевичу? Обождите, я сейчас им скажу"...Мы проговорили весь вечер, поочередно читая друг другу стихи. С этого дня началось наше знакомство. ...Шумные поэзо-вечера и шумные попойки чередовались с "редакционными" собраниями в квартире Северянина. Поэтов вокруг Игоря группировалось довольно много. Трое удостоились высокой чести быть " директориатом" при нем. Это были - я, Константин Олимпов, сын Фофанова, явно сумасшедший, но не совсем бездарный мальчик лет шестнадцати, и Грааль Арельский, по паспорту Степан Степанович Петров, студент не первой молодости, вполне уравновешенный и вполне бесталанный. Моя дружба и Игорем Северяниным, и житейская, и литературная , продолжалась недолго. Я перешел в Цех Поэтов, завязал связи более "подходящие" и поэтому бесконечно более прочные. Но лично с Северяниным мне было жалко расставаться. Я даже пытался сблизить его с Гумилевым и ввести в цех, что, конечно, было нелепостью.
Мы расстались, когда Северянин был в зените своей славы. Бюро газетных вырезок присылало ему по пятьдесят вырезок в день, сплошь и рядом целые фельетоны, полные восторгов или ярости (что, в сущности, все равно для "техники славы"). Его книги имели небывалый для стихов тираж, громадный зал городской Думы не вмещал всех желающих попасть на его "поэзо-вечера". Неожиданно сбылись все его мечты: тысячи поклонниц, цветы, автомобили, шампанское, триумфальные поездки по России … это была самая настоящая, несколько актерская, пожалуй, слава.
Вс. Рождественский (1895—1977) о поэзовечерах
Поэт появлялся на сцене в длинном, узком в талии сюртуке цвета воронова крыла. Держался он прямо, глядел в зал слегка свысока, изредка встряхивая нависающими на лоб черными, подвитыми кудряшками. Лицо узкое, по выражению Маяковского, вытянутое "ликерной рюмкой" ("Облако в штанах"). Заложив руки за спину или скрестив их на груди около пышной орхидеи в петлице, он начинал мертвенным голосом, все более и более нараспев, в особой, только ему одному присущей каденции с замираниями, повышениями и резким обрывом стихотворной строки разматывать клубок необычных, по-своему ярких, но очень часто и безвкусных словосочетаний. Через минуту он всецело овладевал настороженным вниманием публики. Из мерного полураспева выступал убаюкивающий, втягивающийся в себя мотив, близкий к привычным интонациям псевдоцыганского, салонно-мещанского романса. Не хватало только аккордов гитары. Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева властно и гипнотизирующе захватывала слушателей. Она баюкала их внимание на ритмических волнах все время модулирующего голоса...
Кстати, обычный тираж поэтических сборников начала века — 1-2 тысячи экз. "Громокипящий кубок" выдержал 10 изданий общим тиражом 31 348 экз. и продавался даже в годы первой мировой и гражданской войн, когда страна голодала...
После первой публикации в журнале "Досуг и дело" Игорь-Северянин издал за свой счёт тоненькие брошюры стихов (от 2 до 16 стихотворений) и разослал их по редакциям "для отзыва".
В 1909 г. некий журналист Иван Наживин привез одну из брошюр ("Интуитивные краски") в Ясную Поляну. И прочитал стихи из неё Льву Толстому. Сиятельного графа и убеждённого реалиста резко возмутило одно из стихотворений этой брошюры — "Хабанера II". Оно начиналось так: "Вонзите штопор в упругость пробки, — И взоры женщин не будут робки!..".
После этого всероссийская пресса подняла, по словам начинающего поэта, "вой и дикое улюлюканье". Чем и сделала Игоря-Северянина сразу известным на всю страну... "С легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому было не лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них, - в вечерах, а может быть, и в благотворителях, — участие", — вспоминал позднее поэт.
Северянин "попал в миф" и стал "модным поэтом". В 1911 г. Валерий Брюсов (1873-1924), тогдашний поэтический мэтр, написал ему дружеское письмо, одобрив брошюру "Электрические стихи". Другой мэтр символизма, Федор Сологуб (Федор Кузьмич Тетерников, 1863-1927), принял активное участие в составлении первого большого сборника Игоря Северянина "Громокипящий кубок" (1913), сопроводив его восторженным предисловием и посвятив Игорю Северянину в 1912 г. триолет, начинавшийся строкой "Восходит новая звезда". Затем Федор Сологуб пригласил поэта в турне по России, начав совместные выступления в Минске и завершив их в Кутаиси.
Успех нарастал. Игорь Северянин основал собственное литературное направление — эгофутуризм. В группу его приверженцев входили Константин Олимпов (сын К.М. Фофанова, 1889-1940), Иван Игнатьев (Иван Васильевич Казанский, 1892-1914), Вадим Баян (Владимир Иванович Сидоров, 1880-1966), Василиск Гнедов (1890-1978) и Георгий Иванов (1894—1958), вскоре перешедший к акмеистам. Эгофутуристы в 1914 г. провели совместно с кубофутуристами, Д. Бурлюком (1882-1907), В. Маяковским (1893-1930) ) и Василием Каменским (1884-1961), в Крыму олимпиаду футуризма.
Большая аудитория Политехнического музея в первые послереволюционные годы стала самой популярной трибуной современной поэзии.
Первым из наиболее ярких и запомнившихся вечеров был вечер 27 февраля 1918 года — "Избрание короля поэтов".
По городу была расклеена афиша, сообщавшая цели и порядок проведения вечера:
"Поэты! Учредительный трибунал созывает всех вас состязаться на звание короля поэзии. Звание короля будет присуждено публикой всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием.
Всех поэтов, желающих принять участие на великом, грандиозном празднике поэтов, просят записываться в кассе Политехнического музея до 12 (25) февраля. Стихотворения не явившихся поэтов будут прочитаны артистами.
Желающих из публики прочесть стихотворения любимых поэтов просят записаться в кассе Политехнического музея до 11 (24) февраля. Результаты выборов будут объявлены немедленно в аудитории и всенародно на улицах.
Порядок вечера:
1) Вступительное слово учредителей трибунала.
2) Избрание из публики председателя и выборной комиссии.
3) Чтение стихов всех конкурирующих поэтов.
4) Баллотировка и избрание короля и кандидата.
5) Чествование и увенчание мантией и венком короля и кандидата".
Спасский С. В. "Маяковский в воспоминаниях современников", с. 169—170
Зал был набит до отказа. Поэты проходили длинной очередью. На эстраде было тесно, как в трамвае. Теснились выступающие, стояла не поместившаяся в проходе молодежь. Читающим смотрели прямо в рот. Маяковский выдавался над толпой. Он читал "Революцию", едва имея возможность взмахнуть руками. Он заставил себя слушать, перекрыв разговоры и шум. Чем больше было народа, тем он свободней читал, тем полнее был сам захвачен и увлечен. Он швырял слова до верхних рядов, торопясь уложиться в отпущенный ему срок.
Но "королем" оказался не он. Северянин приехал к концу программы. Здесь был он в своем обычном сюртуке. Стоял в артистической, негнущийся и "отдельный". Прошел на эстраду, спел старые стихи из "Кубка". Выполнив договор, уехал. Начался подсчет записок. Маяковский выбегал на эстраду и возвращался в артистическую, посверкивая глазами. Не придавая особого значения результату, он все же увлекся игрой. Сказывался его всегдашний азарт, страсть ко всякого рода состязаниям.
— Только мне кладут и Северянину. Мне налево, ему направо.
Северянин собрал записок немного больше, чем Маяковский. Третьим был Василий Каменский.
Часть публики устроила скандал. Футуристы объявили выборы недействительными. Через несколько дней Северянин выпустил сборник, на обложке которого стоял его новый титул. А футуристы устроили вечер под лозунгом "долой всяких королей".
Никулин Лев. Годы нашей жизни. М.: Московский рабочий, 1966, с. 128—130
После выборов Маяковский довольно едко подшучивал над его "поэтическим величеством", однако мне показалось, что успех Северянина был ему неприятен. Я сказал ему, что состав публики был особый, и на эту публику гипнотически действовала манера чтения Северянина, у этой публики он имел бы успех при всех обстоятельствах.
Маяковский ответил не сразу, затем сказал, что нельзя уступать аудиторию противнику, какой бы она ни была. Вообще надо выступать даже перед враждебной аудиторией: всегда в зале найдутся два-три слушателя, по-настоящему понимающие поэзию.
— Можно было еще повоевать...
Тогда я сказал, что устраивал выборы ловкий делец, импресарио, что, как говорили, он пустил в обращение больше ярлычков, чем было продано билетов.
Маяковский явно повеселел:
— А что ж... Так он и сделал. Он возит Северянина по городам; представляете себе, афиша — "Король поэтов Игорь Северянин"!
Однако нельзя сказать, что Маяковский вообще отрицал талант Северянина. Он не выносил его "качалки грезерки" и "бензиновые ландолеты", но не отрицал целиком его поэтического дара.
Петров Михаил (Из неопубликованной книги "Донжуанский список Игоря Северянина")
Впрочем, может быть, никакой подтасовки и не было: 9 марта Маяковский пытался сорвать выступление новоизбранного короля русских поэтов. В антракте он пытался декламировать свои стихи, но под громкий свист публики был изгнан с эстрады, о чем не без ехидства сообщила газета "Мысль" в номере за 11 марта 1918 года.
В марте вышел в свет альманах "Поэзоконцерт". На обложке альманаха был помещен портрет Игоря-Северянина с указанием его нового титула. Под обложкой альманаха помещены стихи короля поэтов, Петра Ларионова, Марии Кларк, Льва Никулина, Елизаветы Панайотти и Кирилла Халафова.
Воспоминания о Поэте
Л.Н. Толстой,1909 г.
"Чем занимаются!.. Это литература! Вокруг - виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них - упругость пробки!"
( Гусев Н.Н. Летопись жизни и творчества Л.Н.Толстого 1891-1910. М.:1960, с.738).
Гумилев "Письма о русской поэзии". Апполон.1914 г. №1
О "Громокипящем кубке", поэзах Игоря Северянина, писалось и говорилось уже много. Сологуб дал к ним очень непринужденное предисловие, Брюсов хвалил их в "Русской Мысли", где полагалось бы их бранить.
Книга, действительно, в высшей степени характерна, прямо культурное событие.
Игорь Северянин - действительно поэт, и к тому же поэт новый. Что он поэт - доказывает богатство его ритмов, обилие образов, устойчивость композиции, свои, и остро пережитые, темы. Нов он тем, что первый из всех поэтов он настоял на праве поэта быть искренним до вульгарности.
Для него "Державным стал Пушкин", и в то же время он сам - "гений Игорь Северянин". Что же, может быть, он прав. Пушкин не печатается в уличных листках, Гете в беспримесном виде мало доступен провинциальной сцене... Пусть за всеми "новаторскими" мнениями Игоря Северянина слышен твердый голос Козьмы Пруткова ...
Мы присутствуем при новом вторжении варваров, сильных своей талантливостью и ужасных своей брезгливостью. Только будущее покажет, "германцы" ли это или... гунны, от которых не останется и следа.
Предыстория событий
18 октября 1912 года Северянин посетил руководителя Цеха поэтов , о чем вспоминал в 1924 г.:
Я Гумилеву отдавал визит,
Когда он жил с Ахматовою в Царском.
Вхождение лидера эгофутуристов в Цех поэтов не состоялось, и позднее И.Северянин дал свою версию эпизода: "Вводить же меня, самостоятельного и независимого, властного и непреклонного, в цех, где коверкались жалкие посредности, согласен, было действительно нелепостью, и приглашение меня в Цех Гумилева положительно оскорбило меня. Гумилев был большим поэтом, но ничто не давало ему права брать меня к себе в ученики" (За свободу.Варшава.1927 г.3 мая).
Вл. Ходасевич
Мне нравятся стихи Игоря Северянина. И именно потому я открыто признаю недостатки его поэзии: поэту есть чем с избытком искупить их. Пусть порой не знает он чувства меры, пусть в его стихах встречаются ужаснейшие безвкусицы,— все это покрывается неизменной и своеобразной музыкальностью, меткой образностью речи и всем тем, что делает Северянина непохожим ни на одного из современных поэтов, кроме его подражателей.
Неотправленное письмо Игорю-Северянину
"Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем в статье. А не может — потому, что в эмиграции поэзия на задворках — раз, все места разобраны — два; там-то о стихах пишет Адамович и никто более, там-то — другой "ович" и никто более, и так далее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.
От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой. От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала — благодарю Вас, дорогой.
Вы вышли. Подымаете лицо — молодое. Опускаете — печать лет. Но — поэту не суждено опущенного! — разве что никем не видимый наклон к тетради! — все: и негодование, и восторг, и слушание дали — далей! — вздымает, заносит голову. В моей памяти — и в памяти вчерашнего зала — Вы останетесь молодым.
Ваш зал... Зал — с Вами вместе двадцатилетних ... Себя пришли смотреть: свою молодость: себя — тогда, свою последнюю — как раз еще успели! — молодость, любовь...
В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились — поглядеть на себя. Послушать — себя.
Вы — Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила ...
Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время! И перетянул он: Вы.
Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были— жизнь: двадцать лет спустя.
Ваш словарь: справа и слева шепот: — не он!
Ваше чтение: справа и слева шепот: — не поэт!
Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто — природу, Вы, наконец, раз-нарядили ее...
И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:
— И сосны, мачты будущего флота...
— ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки.
Сонеты. Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов — из-под крыла, прекрасен Брюсов... Прекрасен Есенин — "благоговейный хулиган" — может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного числа — нет, всегда — единственное) ...
И то, те ... "Соната Шопена", "Нелли", "Каретка куртизанки" — и другие, целая прорвавшаяся плотина ... Ваша молодость.
И — последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки и — напев, тот самый, тот, ради которого... тот напев — нам — как кость — или как цветок... — Хотели? нате! — в уже встающий — уже стоящий — разом вставший — зал.
Призраки песен — призракам зала."
Марина Цветаева
Конец февраля 1931 г.
Это письмо было написано Мариной Цветаевой после посещения концерта Игоря-Северянина, когда в 1931 году он с гастролями был в Европе. Точно неизвестна причина, по которой письмо осталось неотправленным: может быть, Цветаевой попался на глаза нелестный сонет в ее адрес из "Медальонов" Игоря-Северянина ...
"Венок Поэту"
Отдельным памятником поэту Игорю-Северянину является книга, вышедшая в Таллинне к 100-летию со дня рождения поэта.
Константин Ваншенкин
В сознании большинства Игорь Северянин имеет прочную репутацию стихотворца безвкусного, пошлого, бесцеремонного, позера с колоссальным самомнением, писавшего на потребу самой ничтожной публике. Популярность его была ошеломительна.
Однако ряд крупных поэтов всерьез интересовались Северяниным, приглядывались и прислушивались к его стиху, ритмам, словесным новшествам. Сомнений не было ни у кого — это по сути своей настоящий поэт, хотя он и ведет себя в литературе (т. е. пишет) как не настоящий.
В 1977 году я участвовал в Днях советской литературы в Донбассе. Наша группа попала в районный центр Амвросиевка. ...Нас привезли на ночлег, и мы, едва войдя в ворота, попали под соловьиный обвал. Трели, многократно наложенные одна на другую, буквально обрушивались на нас. Мы разместились в таинственно пустом доме, каждый в отдельной большой комнате. Всю ночь в окна ломились соловьи, это был какой-то соловьиный ливень — вскоре уже сквозь сон. Утром только и разговоров было что о соловьях. И я прочел стихи — вспоминал чуть ли не всю ночь, пока не вспомнил, — и то лишь первую строфу. Все стали гадать — чьи, но безуспешно. Я сказал, что Северянина, а посвящены Рахманинову.
Соловьи монастырского сада,
Как и все на земле соловьи,
Говорят, что одна есть отрада
И что эта отрада — в любви ...
Казалось бы, ну что здесь такого, а стихи! — хочется повторять их — медленно, со вкусом.
Похоронен Игорь Северянин в Таллине. На его могиле начертаны чуть измененная прелестная мят-левская строка и еще одна — своя — следом:
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
Эти строки пел Александр Вертинский, которому, как известно, после войны посчастливилось возвратиться в Россию.
Семен Ботвинник
Игорю-Северянину
Был век и кровав и жесток,
и жить оставалось не много, -
а он все глядел на восток,
куда уходила дорога -
меж сосен и зябких осин, -
где дали горели багряны,
вдоль теплых эстонских низин,
где серые плыли туманы,
и стыли в туманах стога ...
В последнюю веря удачу,
душою Невы берега
он видел, и старые дачи,
и город, где слава его
пьяняща была и лукава ...
Уже ничего ... Ничего ...
Уже ни здоровья, ни славы,
уже ни любви, ни вина ...
Глядел он, скрывая усталость,
туда, где Надежда одна
и Родина, - все, что осталось ...
Булат Окуджава
Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северянин. Сущность этого большого поэта, как всякого большого поэта, - в первооткрывательстве. Он рассказал мне то, что ранее не было известно. Мой путь к нему был труден и тернист, ибо был засорен нашим общим невежеством, и я поминутно спотыкался о ярлыки, которыми поэт был в изобилии увешан. ... К счастью, во мне все-таки нашлись силы, чтобы разобраться во всем этом. И я постепенно стал его приверженцем.
... Помню, как вместе со всеми я тоже проповедовал достоинства Владимира Маяковского как укоризну Игорю Северянину, зная из хрестоматии несколько водевильных фактов, не имеющих ничего общего с литературой, не понимая, что поэтов нельзя противопоставлять одного другому - их можно сравнивать; нельзя утверждать одного, низвергая другого.
И вот, когда по воле различных обстоятельств все это мне открылось, я понял, я почувствовал, что Игорь Северянин - мой поэт, поэт большой, яркий, обогативший нашу многострадальную поэзию, поэт, о котором еще предстоит говорить, и у которого есть чему учиться.
Вадим Шефнер
Последняя рецензия
В поэзии он не бунтарь и не пахарь,
Скорее - колдун , неожиданный знахарь;
Одним он казался почти гениальным,
Другим - будуарно-бульварно банальным.
Гоня торопливо за строчкою строчку,
Какую-то тайную нервную точку
Под критиков ахи и охи, и вздохи
Сумел он нащупать на теле эпохи.
Шампанская сила в поэте бурлила,
На встречи с ним публика валом валила...
И взорами девы поэта ласкали,
И лопались лампы от рукоплесканий.
И слава парила над ним и гремела -
И вдруг обескрылила и онемела,
Когда его в сторону отодвигая,
Пошла в наступленье эпоха другая.
И те, что хулили , и те, что хвалили,
Давно опочили, и сам он в могиле,
И в ходе времен торопливых и строгих
Давно уже выцвели многие строки.
Но все же под пеплом и шлаком былого
Живет его имя , пульсирует слово, -
Сквозь все многослойные напластованья
Мерцает бессмертный огонь дарованья.
АЛЕКСАНДР ИВАНОВ, пародист
Размышляя о Северянине
К Игорю Северянину мне не пришлось идти долго. В ранней юности я впервые познакомился со стихами, решительно непохожими на все, что доводилось читать раньше (добавлю: и позже тоже). Сразу и навсегда я был потрясен, покорен и очарован.
Сказать, что Северянин неповторим и уникален, значит ничего не сказать: это свойство настоящего поэта, которых в истории мировой литературы все же немало. Северянин — поэт ОСОБЫЙ.
Он не имел предшественников, не имеет (и не может иметь) последователей. Здесь немыслима школа. Если попытаться представить себе его последователя, то возникает лишь бледная фигура формального эпигона.
Сам Северянин боготворил и создал культ творчества двух поэтов — К. М. Фофанова и Мирры Лохвицкой. Но, как мне кажется, существенного влияния на него как на поэта они не оказали, явившись лишь объектами свойственной всякому человеку тоски по идеалу.
Северянин поэт ЗАГАДОЧНЫЙ. Осмелюсь высказать предположение, что к постижению его загадки мы даже еще не приступили. На протяжении не одного десятилетия с болью и недоумением приходилось и по сей день приходится то тут то там, по поводу и без повода читать мелкие, глупые, оскорбительные выпады в адрес этого, не побоюсь сказать, великого поэта.
Поражает в этих наскоках то, что люди, обязанные вроде бы разбираться в литературе, упорно читают Северянина однозначно, умудряются просто в упор не замечать особого мира, созданного напряженными духовными исканиями, мира архисложного, удивительного по красоте и гармонической цельности.
Интуиция поэта проникла в такие дали и выси, которые недоступны и нам, современникам космической эры. Невероятно, но Северянина и сегодня нередко воспринимают как бы наоборот, в красоте видя красивость, в глубине — мелкость, в неповторимой северянинской иронии — лишь самолюбование и кокетство. В лучшем случае к Северянину относятся снисходительно, не отрицая известной одаренности, но... "По-северянински благоухал..." — насмешливо написал один наш недалекий современник об одном заурядном стихотворце. Так и хочется спросить: помилуйте, да с каких это пор благоухать — хуже, чем издавать неприятный запах?
Не понял Северянина даже такой крупный его современник как Валерий Брюсов. Полагаю, что даже те, кто оказывал поэту восторженный прием, подпадая под магию его стиха, все же не осознавали подлинной его глубины.
Не хочу быть понятым превратно: дескать, я понимаю, а все остальные не понимают; увы, я лишь интуитивно чувствую, что эту загадку мы пока не разгадали. Да впрочем, художник такого масштаба в принципе непостижим до конца — в этом суть подлинного величия.
К тому же и сам Игорь Северянин предвидел, что истинное его понимание требует времени, он сознавал, что его появление, как возникновение всякого ЯВЛЕНИЯ, не может быть в должной мере оценено современниками.
Он знал, что его время придет, но о скорой встрече и не мечтал, прозревая однако неизбежную, но "долгую" (подразумевая, видимо, хоть и не скорую, но вечную) встречу:
До долгой встречи! В беззаконце
Веротерпимость хороша.
В ненастный день взойдет, как солнце,
Моя вселенская душа!
Лев Озеров
(Из романа в стихах)
* * *
Что делать с Северяниным? Гремел
Поболее чем Блок. И вот — так тихо.
И у лица куда белей, чем мел —
Багряная мохнатая гвоздика
Сквозною раной. Отошли года.
Поклонницы заметно постарели
И разбрелись по свету — кто куда, —
Забыты пасторали и рондели.
Забыты котильоны, веера,
Надушенные с вечера перчатки.
Как он читал! Как был хорош вчера!
На брюках ни морщиночки, ни складки.
Как он певуч! Какая, право, стать!
Он златоуст, артист — из самых добрых.
Ах, помогите, душенька, достать
У Игоря Васильича автограф.
Его поэзы не слыхали? Жаль!
Мне жаль вас. Впрочем, подойдите ближе!
Мими, Зизи, вуаль, Булонь, Версаль.
Где платье шьете? У Бертье, в Париже.
А позже приходили на поклон
Смятенные Асеев с Пастернаком.
После концерта возбужденный, он
Дразнил их хризантемой, пудрой, фраком.
— Какой артист! — воскликнул Пастернак,
Как только из гостиницы на площадь
Два друга вышли... — Боря! Нет, не так
Скажу я, — расфуфыренная лошадь!
Кафе. Вопят студенты: — Пьем до дна
Во славу открывателя Америк...
А я его увидел: тишина.
Река, Эстония, рыбачий берег.
Один как перст. Он ловит блеск струи.
Безмолвие. Покончено с эстрадой.
Гремят самозабвенно соловьи
За старой монастырскою оградой.
Что время с нами делает? Пушок
И пламень щек спешит оставить в прошлом.
Доцентик чешет бороденки клок:
— Пора забыть об этом барде пошлом!
Что время делает? Снимает крем,
Сдувает пудру, фрак на барахолку
Уносит за бесценок, а затем
Нам Литмузей спешит намылить холку:
— Большой цены загублен экспонат.
Искать! Была бы ценная находка ...
Стоит поэт и смотрит на закат, —
В воде его перерезает лодка.
Стоит поэт, он бронзовеет, ал,
Как памятник кончающихся суток.
И тот, кто так картинно умирал
Вдруг видит: смерть близка и не до шуток.
Близка она, неотвратима так,
Что не успеешь вымолвить и слова.
А он стоит на берегу, мастак,
Из-под бровей на мир глядит сурово.
Трепещет поплавок. Давным-давно
Он здесь стоит, ему дыханье сперло.
Россия далеко, но все равно
Она близка — у сердца и у горла.
К. Паустовский "О Северянине"
Меня приняли вожатым в Миусский трамвайный парк... Миусский парк помещался на Лесной улице, в красных, почерневших от копоти кирпичных корпусах. Со времен моего кондукторства я не люблю Лесную улицу. До сих пор она мне кажется самой пыльной и бестолковой улицей в Москве. ...
Однажды в дождливый темный день в мой вагон вошел на Екатерининской площади пассажир в черной шляпе, наглухо застегнутом пальто и коричневых лайковых перчатках. Длинное, выхоленное его лицо выражало каменное равнодушие к московской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне и ко всему на свете. Но он был очень учтив, этот человек, — получив билет, он даже приподнял шляпу и поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным любопытством начали рассматривать этого странного человека. Когда он сошел у Красных ворот, весь вагон начал изощряться в насмешках над ним. Его обзывали "актером погорелого театра" и "фон-бароном". Меня тоже заинтересовал этот пассажир, его надменный и, вместе с тем, застенчивый взгляд, явное смешение в нем подчеркнутой изысканности с провинциальной напыщенностью.
Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошел в Политехнический музей на поэзоконцерт Игоря Северянина.
"Каково же было мое удивление", как писали старомодные литераторы, когда на эстраду вышел мой пассажир в черном сюртуке, прислонился к стене и, опустив глаза, долго ждал, пока не затихнут восторженные выкрики девиц и аплодисменты.
К его ногам бросали цветы — темные розы. Но он стоял все так же неподвижно и не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперед, зал затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:
Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! —
Ее целомудрием святеет оно!
Миньон с Эскамильо! Миньон с Эскамильо!
Шампанское в лилии — святое вино!
В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего не требовалось. Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса, шуршание надушенного шелка, в страусовые перья вееров и пену шампанского.
Было дико и странно слышать эти слова в те дни, когда тысячи русских крестьян лежали в залитых дождями окопах и отбивали сосредоточенным винтовочным огнем продвижение немецкой армии. А в это время бывший реалист из Череповца, Лотарёв, он же "гений" Игорь Северянин, выпевал, грассируя, стихи о будуаре тоскующей Нелли.
Потом он спохватился и начал петь жеманные стихи о войне, о том, что, если погибнет последний русский полководец, придет очередь и для него, Северянина, и тогда "ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин".
|
