Я ребенком из отчего дома ушел,
Воротился уже стариком...
Милой родины говор звучит, как тогда,
У меня ж на висках седина.
И соседские дети глядят на меня –
Нет, они не знакомы со мной –
И смеются и просят,
чтоб гость им сказал,
Из каких он приехал краев.
Хэ Чжи-чжан. Династия Тан.7 в. н.э.
К двадцать первой минуте счет не был открыт.
Ноздри щекотала казенная пыль, до меня доносился слабый шум трибун, приливы-отливы человеческих страстей и бормотанье футбольного комментатора, - иногда он возбужденно вскрикивал, и тогда можно было уловить отдельные фразы. Например, что на двадцать первой минуте счет так и не был открыт: защитники создали искусственное положение «вне игры». Я понял, что это отборочный матч с французами – о нем взахлеб спорили днем в пивнушке у вокзала. Я лежал смирно, старался ни о чем не думать, чтобы ненароком не сойти с ума, и, по возможности, следить за ходом матча. Я давно приметил: футбол, он как-то отвлекает. А в моем положении главное – убить время.
Я закрыл глаза и увидел небольшой красный телевизор у зарешеченного окна дежурной части, зевающего сержанта с пакетом кефира в руке (если он его еще не выпил), обшарпанные стены, огромный, почти в человеческий рост, сейф, горшок с засохшим цветком на подоконнике, набитый окурками и спитой чайной заваркой, протекающий кран и побитую, с черными плешинками, железную раковину в углу.
Ноги упирались в чью-то спину, я поневоле поджимал их, шевеля пальцами. Хотелось курить, я подосадовал, что вместе со шнурками, ремнем, бритвой, зубной щеткой и галстуком забрали и сигареты. Я постарался не думать и об этом. Заныли отбитые ребра. Сосед вдруг отчетливо сказал: «Моя очередь, моя!», и захрапел снова. За дверью раздались телефонные звонки и голоса, стук и кашель, пол мелко завибрировал.
Я решил заснуть, плюнув на футбольные перипетии, но из этого долгое время ничего не выходило. Все-таки туфли были не лучшей подушкой.
Был конец недели и лучшие места разобрали с вечера. Дело дрянь. Нашим не пройти отборочный цикл. Об этом накануне матча сообщил сержант, проводив по узкому, как в купейном вагоне, коридору. Не доходя до железной двери, вымазанной зеленой краской, мне велели повернуться лицом к стене. Громко зевая, сержант заученно поелозил ключом и с оглушительным скрипом отворил дверь, отомкнул наручники и мягко, по-дружески подтолкнул в спину.
Желтый клин скользнул по безглазым лицам, затылок похолодило, дверь захлопнулась - я ослеп и задохнулся. Лучик, падавший из дверного глазка, пропал. Я стоял перед черной стеной, сложенной из кирпичиков смрада, стонов, храпа, невнятицы слов и обливался потом. В высоком, словно бойница, окне оловом наливалась августовская ночь, порезанная на равные квадраты.
Я чуть не наступил на что-то мягкое. Люди лежали вповалку у самых ног – они сильно устали за день, для многих он прошел в борьбе.
Обвыкнув в темноте, я скинул туфли; помедлив, снял пиджак, купленный еще женой, постелил его на влажный цементный пол, убрал чью-то руку, вялую, безжизненную, и лег, чуть не вскрикнув, - боль прострелила плечо. Из-под двери вытекала струйка свежего воздуха, я повернулся на правый бок, как учили в детстве, уперся коленом в плинтус, сунул туфли под щеку и припал к источнику. Игра началась.
Игра на выезде всегда труднее, чем в домашних стенах. Знающие люди сказали: мое дело табак.
ДЕЛО ТАБАК
Пацаном я тонул. Тонул – сам не верил себе. День был жаркий, воскресный, по радио передавали, двадцать градусов в тени. Оглушенное полуденной духотой, все население нашего городка, зажатого в долине выгоревшими бурыми сопками, сбежалось к реке, что зверье на водопой. Местные красавицы в самошвейных ситцевых бикини, тонконогие уроды с необъятными трусами и животами, загоревшие до черноты короли пляжа в одинаковых нейлоновых плавках – их завезли в промторг восемнадцать штук на весь город; некто в ватнике на голое тело с авоськой пустых бутылок, гогочущая, в сизых наколках, шпана, тазы с горками синеватого белья, рваные газеты, цветастые одеяла, смятые бумажные стаканчики, шлепки по воде, визг, лай, песня про черного кота... Груда тел вдоль дамбы, разбухшее сырое тесто вязкой плоти, лошадь у бочки с квасом, лакающие из реки собаки – каждой твари по паре, и я, проплывающий мимо них дурак, до которого никому нет дела.
Какашкой меня тащило вниз по реке - туда, за баржу, куда отчаянные пловцы, даже дядя Рома, служивший во флоте, заплывали только на спор, и только на бутылку портвейна. Я слышал, как у дамбы копёр монотонно и басовито – тум-м! тум-м! тум-м! - забивает сваи под стадион общества «Динамо».
Известное дело, какашки не тонут, но и к берегу не пристают. Я никогда не выйду на зеленое поле стадиона в новенькой динамовской форме – белая футболка с ромбиком, синие трусы с белой полосой – ее обещали лучшим, и в поле, и в школе, тем, чьи дневники без записей о плохом поведении, и не исчерканы красным, что боковой флажок, карандашом. Школьные дневники тренер Михаил Васильевич проверял перед объявлением основного состава. Какашки не играют в нападении. А надо было слушаться старших.
Н е з а п л ы в а т ь з а б у й к и!
Даже под взглядами девчонок из параллельного класса.
Течение реки, мощное, упругое, холодящее ноги, уносило меня прочь от людей. Они еще жили, загорали, брызгались водой, играли мячом и в карты, крутили любовь на полную катушку, а я... я – всё, капут, кранты, каюк, кирдык, кажется, отыгрался.
Дело табак, изрекал на лавочке дядя Рома, слушая под окнами нашего барака женские крики и грохот посуды. Дяде Роме дома курить запрещали, потому что он забивал в трубку вонючий флотский табачок. И дядя Рома торчал на скамейке у барака. Играл в домино, раздавал советы, решал споры, банковал, втихую выпивал, глядел вслед незамужним женщинам, короче, прожигал жизнь. А еще слушал концерт по заявкам – так он называл семейные скандалы в конце недели или после получки. При первых звуках домашних разборок дядя Рома крутил квадратной, как у медведя, башкой с седоватым ежиком, пучил красные, как у карася, глаза, жмурился от притворного страха и поглаживал желтоватые от никотина усы – на руке синел якорь. И гулко выбивал о дощатый столик табак из наборной плеглиглассовой трубки. Этими охристыми кляксами был заляпан весь столик, на что ворчали игроки в домино.
Насмеявшись, дядя Рома долго кашлял прежде, чем выдать коронную фразу:
«Жисть это вам, бляха муха, это вам не это… ясно, шпана?»
Ясно море, дядя Рома.
Какое-то время я держался на плаву, вяло шевелил конечностями, но солнце уж меркло, звуки гасли, в голове стоял гул, в глазах – желтые кольца... Ужас и стыд запечатали рот. Был упущен момент, когда доставало сил и решимости крикнуть “Караул!”, “Помогите!” – а что еще кричат в таких случаях? Закавыка в том, что могли не поверить и поднять на смех. Пацаны, я в том числе, частенько развлекались подобным манером в воде - с юмором у нас по молодости лет было неважно. Средь бела дня, двадцать градусов в тени – и такие шуточки. Теперь тони тут!.. Глупейшее занятие. Хотя еще мог молотить руками по воде, пускать пузыри, вроде бы жить. Вода, кстати, была горькой, и как ее собаки прямо из реки пьют? – я вытолкнул неуместную мысль из легких с криком “А-а-а!”. Крик получился слабым, д е т с к и м, но был услышан. Ко мне приблизилось большое лицо с облупившимся носом, а в ушах золотые сережки, значит,
ж е н с к о е, я улыбнулся ему – оно возмущенно фыркнуло и исчезло.
Дело табак.
Наконец-то до меня дошел смысл загадочной фразы дяди Ромы. Вот кабы не курил с пацанами за сараями, то мог бы с чистыми легкими и чистой совестью доплыть до берега. Доплыть до жизни, где залежи вафельного мороженого. Курить вредно. Словно свайным копром в глупую башку, торчащую над водой сдувшимся футбольным мячом, вбивались простые истины. Поздно. Тушите свет. Детское время вышло.
Я то и дело ложился на спину, запрокидывал голову, но силы утекали с нарастающим шумом в ушах и болью в груди. Собственно, мне уже было все равно.
И, подняв голову из последних сил, я оглядел в тоске жгуче-зеленые, дрожащие в мареве, заросли на левом берегу – прибежище всех влюбленных нашего города, они были еще прекраснее; ивы, склонившиеся к воде, длинными, как языки, листьями, пили, иссушенные обжигающей тайной, которую скрывали их ветви; возбужденные, они ласкали сотнями языков прохладное тело реки, а она точно сошла с ума... Не отводя глаз от разящих мозг снопов солнца, я сказал то, что хотело мое тело. И, откашлявшись, повторил уже спокойнее, глядя в белые клочковатые облака. Я сказал:
- Боженька, миленький мой, спаси, я еще не любил!
И сей же миг встал, как вкопанный, посреди реки, раздвигая острыми коленками ее длинные мускулистые ноги, плача, смеясь, сморкаясь, - меня рвало прямо в воду, в пенящиеся у коленок бурунчики. Река с ревом сорвала с меня трусы. И так я стоял в центре необъятной глади, не видя берегов, обнаженный избранник, ощущая твердь и счастье обладания. Мимо, накатив волну, пролетела моторная лодка, осыпая брызгами и капельками смеха. Я любил этих людей и эту реку. Я мог пройти по ней пешком от берега до берега, все моря и океаны.
Меня снял спасательный катер, и там, в катере, получив первую осводовскую помощь в виде увесистой оплеухи, узнал, что родился в рубахе: течение вынесло меня на песчаную отмель, на косу, узкую, в пять шагов, туда, где в реку впадал ее правый приток. Но я-то уже знал, что дети в рубашках не рождаются.
Дуракам и какашкам закон не писан. Урок не зарок. Я шел по жизни, дымя, как паровоз. И теперь этот паровоз стоит на постаменте у входа в локомотиво-вагоноремонтный завод, куда нас водили на экскурсию пионерами. Обжигающе стылый паровоз, что покойник, - я трогал дядю Рому на похоронах. Он был тверд, как железо.
Отбегался по рельсам. Попал в положение вне игры. Или вне жизни.
Так, не разменяв полтинника, я загремел в отделении кардиологии. Хотя лежал для профилактики, по выражению знакомого врача. Все койки в палате были забиты под
