— Здравствуйте.
Летящая, чуть грассирующая «р», тихий голос, смущённая улыбка.
— Вы опять пришли раньше, — Ясна улыбнулась в ответ, перебирая листки с заданиями.
— Я не люблю опаздывать, — «т» была очаровательно жестковата.
Поль сел за первую парту и достал учебник. У него был хороший русский, и Ясна не понимала, зачем он продолжает посещать курсы. Точнее — не позволяла себе понимать.
— Сделали перевод?
В последнее время Поль переводил отрывки из «Ужасных детей» Кокто.
— Разумеется.
— Тогда отправьте мне на почту, я посмотрю сегодня.
— Как скажете. Вы послушали то, что я прислал?
Они мало разговаривали вне курсов и почти не переписывались — текстом. Вместо слов их переписка состояла в обмене музыкой. Вчера Поль прислал ей «Sailing» и пару песен Blackmore’s Night.
— Конечно. Я ещё не придумала, чем вам ответить, но мне… понравилось.
«Sailing» играла у Ясны на повторе — она почему-то сразу узнала её, хотя раньше никогда не слышала, и почему-то заплакала — резко и ломко.
Поль кивнул, чиркнув что-то ручкой в тетради. Редкие скупые разговоры, которые у них были, и регулярный значок мессенджера в левом углу телефона с новой песней — вот и всё. Остальное можно было придумать, вложить какой угодно смысл, придать очарование каждой мелочи. Сочинить любые чувства. И бояться, что однажды это исчезнет.
Ясне было тридцать восемь. До Поля она ни разу в своей одинокой жизни не испытывала такого трепета и надежды, и ей почти хватало того, что давал ей Поль. Иногда её вдруг начинала мучить мысль, что для него это не имеет значения, а иногда ей казалось, что он так же ужасно одинок — и так же привык к своему одиночеству, поэтому их взаимодействие не может быть другим.
Уже начали собираться остальные. Он листал книгу. Ясна смотрела на него, пытаясь понять, о чём он думает. Она не знала, сколько он ещё пробудет здесь, когда уедет — или, может быть, останется надолго. Курсы заканчивались через полтора месяца. Ясна не могла представить, что будет дальше, если произойдёт сбой, если он вдруг скажет ей что-нибудь серьёзное. Ей не хотелось ничего менять, не хотелось переворачивать своё существование с ног на голову, а по-другому как — разве он поймёт? Разве ему достаточно будет отдельных встреч, полуневинных ласк и разговоров об искусстве? Ведь ему только двадцать пять. Нет, лучше бы всё оставалось так, как есть. Чтобы ей было о чём мечтать и чем жить долгие дни, когда они не видятся.
После занятий она заехала домой переодеться. Подруга собиралась ставить новую пьесу и решила устроить по этому поводу небольшую вечеринку. Чёрные джинсы, белый верх. Рубашка, жилет, бабочка. И длинный пиджак. Это была совсем другая Ясна, не та, что преподавала — и даже не та, что отправляла песни Полю. Эта Ясна осталась далеко в прошлом, вместе с нежностью и светом юности. Но иногда она всё-таки позволяла себе вернуться.
У подруги было шумно — играла музыка и гости говорили наперебой. Ясна взяла бокал и устроилась в углу в большом кресле. Она рассеянно изучала гостей. Дама в красном — кинокритик, противный тощий — кажется, оператор, миловидная хохотушка… Ясна никак не могла вспомнить, кто она. Потом ей бросилось в глаза — рукава в сеточку какой-то немыслимой чёрной кофты, облегающие полные руки и нежно-округлённые плечи, широкие брюки в шахматную клетку, лаковые ботинки на широком каблуке и светлый затылок, который она бы не спутала ни с каким другим. Он обернулся и посмотрел прямо на неё.
— Не ожидала вас здесь увидеть, — с улыбкой сказала Ясна, подходя к нему.
— Я буду делать костюмы для постановки, — ответил Поль. — А вы…
— Мы с Ольгой подруги.
Странно, что она не знала. Странно, что он не знал. Он выглядел сейчас иначе. Как будто раньше они оба немного играли.
Они вышли в полумрак коридора. Из зала вдруг тихо полилась «Sailing».
— Я заметил вас, когда вы только пришли. И попросил добавить эту песню.
Ясна положила руки ему на плечи, огладила их — и поцеловала его в губы, медленно, осторожно, потому что не помнила (или даже не знала), как это делается. Она чувствовала себя будто вне времени и пространства, вне возраста и тела, вне всего на свете…
— Вы понимаете, Поль, мне нечего вам… — Она вдруг остановилась, выдохнула. — Кроме этой странной дружбы.
«Нелепые слова, которые не стоило и произносить», — подумала она.
Он посмотрел на неё серьёзно — и сказал только:
— Я собираюсь на выходных съездить за город. Вы ведь свободны на выходных?
И она засмеялась.
* * *
— Когда вы уже повзрослеете, Ася! — сказал редактор. — Сколько можно…
— Вы говорили, в сборнике не хватает рассказа. Я его написала. Берёте или нет?
— Да не в том дело. Вам самой не надоели эти, как вы написали… Округлённые плечи?
— Нет, Виталий Александрович. Я для себя пишу. Вы же знаете.
— В сорок лет, Ася, надо…
— Знаю, Виталий Александрович, — оборвала его Ася. — Между прочим, с вашей стороны очень некрасиво напоминать мне об этом. Печатать будете?
— А куда деваться… Читают.
— Вот и хорошо, — она поднялась и направилась к двери.
— А правда, Ася, почему вы пишете эти рассказы?
Она резко обернулась.
— Мне не хватает чуда. И я творю его сама. На бумаге. В документе на компьютере. Как умею.
Было тепло. В воздухе стоял щемяще-тревожный, влюбляющий май. Ася шла из издательства — прямая, стройная, будто совсем молодая. Потом остановилась и, улыбнувшись, посмотрела наверх, куда-то в далёкие дали — выше неба, звёзд и всего на свете.
«Сегодня хороший день, — подумала Ася. — В такие дни, как известно, и случаются чудеса».
Она нащупала в кармане телефон, сделала музыку погромче и пошла дальше.
