лифт: — Ничего, живой кавалер, все хорошо.
За дверью раздавался детский смех, прерываемый топотом нескольких пар ног. Кто-то усердно стучал в барабан, стараясь попасть в такт, но больше это походило на разбалансированный молот.
Алексей приоткрыл дверь в детское отделение, и в него влетел гомон детских голосов, что-то одновременно кричащих друг другу.
Через пару секунд Алексей получил струю из водяного пистолета ровно ниже пояса, вызвав очередной взрыв хохота детских глоток.
— Ты убит! Ты убит! – кричал ему мелкий пацаненок с почти полностью забинтованной головой.
Неподалеку стояла Анька, что-торассказывая, по-видимому, родителям, но заметив «ранение» Алексея, она хохотала над ним вместе с детьми.
— Я, пожалуй, потом зайду, — быстро проговорил Алексей и закрыл дверь.
Пройдя по коридору до окна, он тщетно пытался вытереть позорное пятно с брюк, но платок только чуть вобрал в себя воду, оставив все же темный след в самом насмешливом месте.
— Ну чего ты? Это же дети, обиделся? – Анька схватила его за локоть, заставляя отвернуться от окна к себе. – Дай посмотрю,да не три, само высохнет. Вот, глянь-ка!
Она распахнула халат, показывая ему практически полностью мокрые ниже пояса брюки.
— Вот видишь, всем досталось!
— Угу, — промычал Алексей, стараясь прикрыть ранение халатом.
— Ты хотел со мной поговорить или просто забежал? – Анька хитро посмотрела на него.
«Витька! – мелькнуло у него в голове, – не соврал ведь, гад!»
— Хотел, но тебе, наверно, сейчас неудобно.
— Я через двенадцать минут пойду на обед, но я не очень голодная. А почему ты не спишь, ведь ты же с ночи?
— Да что-то не спится.
— Опять в своем отделении проторчал!
— Да, но собирался уже пойти, но…
— Так, Леха, жди меня здесь!
Алексей утвердительно кивнул. Анька просияла и побежала обратно в свое царство диких детей.
Алексей прислонился к подоконнику и закрыл глаза. Усталость постепенно начинала овладевать им, перемешивая картинки утра и ночи в невообразимый пирог.
— Не спи, замерзнешь!
Анька стояла около него с бумажным пакетом. Из пакета приятно пахло чем-то сдобным.
— Тебя любят.
— Да, умею втереться в доверие! – воскликнула Анька, беря его под локоть.
— пойдем в столовую?
— Нет, я знаю место получше, Анька заговорщицки улыбнулась, уводя его к лестнице запасного выхода.
Преодолев четырнадцать лестничных пролетов, они вошли в закрытое на ремонт отделение.
— Я думал, что вход сюда закрыт.
— Это-то да, но никто не подумал о запасном, а я подумала.
Отделение было покрыто легким слоем пыли, вся мебель была закрыта полиэтиленовой пленкой, отчего все немного напоминало картины заброшенных замков.
— Посмотри, какой вид! – Анька подбежала к окну, усевшись на подоконник.
Алексей подошел и оперся о подоконник, но тут же одернул, ожидая быть весь испачканным в пыли, но руки были чистые.
— Это мое место, я прихожу сюда, когда мне бывает грустно.
Алексей удивленно посмотрел на нее. Никогда бы он не подумал, что Ане бывает грустно. Ее жизнерадостность надолго заражала его, да и не только его, здоровой порцией энергии.
За окном плыла неторопливо метель, дорисовывая штрихи к своей белой бесподобной картине, нарисованной на каждой крыше, каждом клочке земли, не скрытым под темным сводом металлических навесов.
— Красиво, – подтвердил он, — вот только что-то людей нет, да и машин не видно.
— Не важно, ты только посмотри, что у нас есть!
Анька достала из пакета бутылку молока и два больших полуоткрытых пакета с источающими аромат пышными булочками.
— Это нам МАМА стрелка принесла. Сильный мальчик, никогда не плачет.
— А что сним, почему вся голова…
— Это игра, он попросил шлем. Лейкемия, он, считай, всю жизнь тут.
— Я не знаю, что на это сказать, — честно сказал Алексей. В сердце, как всегда, защемило.
— Вот за это я тебя и люблю! – Анька озорно посмотрела на него, откусив сразу почти половину булки.
— Аня, я хотел сказать…
— Успеешь, давай ешь! – Она буквально впихнула ему в руку булку, строго погрозив кулаком.
После того, как с булками и молоком было покончено, Алексей почувствовал себя гораздо лучше. Как же хорошо она его знала. Он тайком любовался чертами ее лица, готовясь сказать то самое, что не мог держать в себе уже долгие годы, но каждый раз находил в себе позорно причины отступить.
Аня заметила его взгляд и посмотрела ему прямо в глаза. Это был уже не веселый, озорной взгляд,нет, это был требовательный, волевой взгляд.
Алексей уловил ее настроение, отступать в буквальном смысле было уже не куда.
— Я тебя люблю, Аня, — неожиданно уверенно для самого себя проговорил Алексей. После этих слов он на долю секунды привычно испугался, а что если он ошибается, но тут же его наполнила та самая уверенность, которая позволяет двигать горы, переходить моря, делать признания.
— Я тебя тоже люблю, — Аня потупила взгляд и тихо, немного обиженно добавила, — почему так долго молчал?
Алексей взял ее за руку, она послушно притянулась к нему. С этого момента для них не существовал окружающий мир, погрузившись друг в друга,они не заметили, как к входу в больницу подъехала колонна военных грузовиков. Да и вряд ли кто-то обратил внимание на двух целующихся в белых халатах на двадцатом этаже главного корпуса.
6.
Минуло уже более двух месяцев, как в Эринбург пришел Дьявол. Иного и нельзя было услышать на пустынных площадях, которые раньше трещали от засилья всевозможных лавок, ни в трактирах, тем более в церкви. Тихие беседы, проходившие в полутьме, в затхлых, плохо отапливаемых комнатенках старых каменных домов, жители которых все чаще и чаще представлялись на суд божий.
Город таял на глазах. Редкие прохожие, бредущие в полузабытье на службу или мануфактуру, при встрече так сильно сжимались в противоположные стены домов, что забирали с собой большую часть той грязи, заместившей за недолгое время радужные фасады празднично украшенных дворянских домов в центре. Да и самих дворян изрядно поубавилось.
Город таял, все глубже погружаясь в собственную талую лужу, скрывая в ней все былое нажитое, что так старались сберечь, попрятать по сундукам, чтобы когда-нибудь передать это своим внукам, а кто знает, может, и правнукам. Но все это уже ушло глубоко на дно, там, под вонючей жижей еще можно было отыскать частицу доброты, немного теплоты, сострадания убогому или просто попавшему в беду человеку. Нельзя сказать, что это исчезло так же безвозвратно, как тонет груженая телега, застрявшая по вине растяпы возницы в тягучем болоте. Вот уже еле видны деревянные оглобли, и трясина с жутким тихим, пробирающем до костей от ужаса осознания безнадежности, шумом поглощает ее. Но еще долго маленькие пузырьки будут стремиться вырваться из болота.
Такими пузырьками можно было назвать наспех организованный госпиталь, или, как называл его герр Штейн, приют последней надежды. Его сначала открыли в лавке булочника, так как поток больных уже никак не мог вместить маленькую аптеку, а булочник уже как три недели назад смог убежать из города, прихватив свою многочисленную семью, а булочную оставил мяснику за какие-то символические деньги.
Все это время все, у кого были деньги, старались сбежать, но не всем удавалось. Достоверно разузнать, кого и почему пропускала гвардия епископа, перекрывшая внезапно все выходы из города, так вот, разузнать не предоставлялось возможным; те, кто смог, об этом не рассказывал, ибо вряд ли нашелся такой дурак, который решился бы вернуться. А что с остальными, так они старались помалкивать, терзаемые стыдом, гневом и страхом. Они возвращались ночью, практически нищие, обобранные гвардейцами до нательного белья.
Сбегали в основном средние и более и менее зажиточные лавочники, а вот бургомистр со своей свитой остались. Оглашено это было как забота о народе, но злые языки поговаривали, что епископ не разрешил ему покинуть город, и что даже есть указ пресекать все попытки бургомистра или его семьи, членами которой были не только прямые родственники, но и ростовщики и часть предводителей дворянства. Все они вынуждены были запереться в своем роскошном доме как в темнице, выходя на публику только лишь для того, чтобы огласить новый призыв к искуплению вины от епископа. Было довольно забавным, что непосредственный исполнитель воли епископа, а именно отец Довжик и его приближенные, всячески игнорировали эти мероприятия, оставаясь в стороне, так лучше чувствовалось настроение толпы.
Госпиталь давал надежду людям, несмотря на то, что почти все, кто обратился, или кого привели, или принесли после чумных рейдов по трущобам, умирали. Герр Штейн скрупулезно вел подсчет прибывших и убывших. Итог был практически один – в телегу и на край города, где заканчивалась сточная канава, и был организован общегородской могильник. Герр Штейн настаивал на том, чтобы трупы сжигали, но всеобщая апатия и близость смерти довлела над добровольными санитарами, бросившими работу на остановившихся мануфактурах и пришедших помогать по велению сердца, или по иной причине, которую они даже и не старались понять; и это довлеющее чувство известного всем исхода заставляло их бросать трупы вдоль канавы, отмечая каждый заезд изрядной дозой спиртного.
Аптекарь не осуждал их. Да и имел ли он право? Столкнувшись поначалу один на один с потоком больных, они с Анной валились с ног, не успевая даже менять ушедших с убогих коек на новых. В таких условиях нельзя было говорить хоть о малейшем прогрессе в лечении, которое аптекарь представлял себе довольно смутно, но это была надежда, та надежда, которую не могла дать ни власть, ни церковь, со своими пустыми проповедями о всепоглощающем грехе.
Постепенно им стали помогать братья, матери ушедших мужей, дочерей, отцов. Старые печи булочной здорово выручали в простом приготовлении пищи, разогреве воды, но стены буквально трещали, не в состоянии вместить в себя всех желающих. Многие уходили умирать домой, чувствуя свой скорый исход, а исход был почти у всех одинаковый. Первые недели это пугало Анну так, что она по полдня теряла речь, но скоро душа закостенела, глаза привыкли видеть перекошенные ужасом лица умирающих, слышать крики о помощи, останавливать буйных, связывая с помощью поддатых санитаров обезумевшего от агонии и видений больного, слепого с вытянутыми вперед костлявыми руками и норовившего схватить тебя и до последнего вздоха твердить: «Я видел его, он среди нас. Могучий, властный, Великий Змей придет и за вами, за всеми вами! Беги!».
Герр Штейн поначалу записывал самые выдающиеся видения, но обнаружив, что все они говорили практически об одном и том же, перестал, тщетно пытаясь обнаружить хоть какую-либо связь. Так бредили и бедняки, и мещане, и люди богатого сословья, а может действительно дьявол?
Негласный контроль над госпиталем вела церковь, точнее отец Довжик, распорядился организовать приют для страждущих в одном из самых больших костелов. Герр Штейн сначала сопротивлялся, не желая быть зависимым от своего давнего противника, но необходимость была превыше слабых человеческих чувств. Тем более, что требовалось как можно скорее изолировать исцеленных от новоприбывших.
«Да, ему это удалось! Только человек истинной веры
