инстинктивно прижимал к ране, потом один из жандармов дал ему для этой цели листки бумаги!
Комнату постоянно наполняли люди, его враги и их приспешники пришли получить удовольствие от этого зрелища: раненого тигра окружила стая шакалов..
Вся эта шумящая толпа не оставляла его в покое ни на минуту, глазели, сыпали ругательствами и проклятиями, обменивались впечатлениями и насмешками, стараясь заглянуть в искаженное страданием бледно-восковое лицо, в расширенные от невыносимой боли глаза.
По воспоминаниям очевидцев, Робеспьер из последних сил принял отстраненный холодный вид и словно не видел вокруг себя этой злобно галдящей толпы и не считал нужным отвечать на их выкрики.
Он очень ослаб от потери крови и сильной боли и когда один из младших клерков Комитета заметил, что Неподкупный несколько раз тщетно пытался приподняться, чтобы подтянуть съехавшие чулки и это никак ему не удается, подошел к нему и оказал помощь, окружающие услышали, как Робеспьер тихо сказал ему: «Благодарю вас, месье» и прицепились к этой фразе: « И почему это он сказал старорежимное «месье», а не гражданин» и т. п.
Вопреки принятому в революционной Франции для выражения братских чувств обращению на «ты» и «гражданин», Робеспьер и ранее не так редко говорил по-старому «месье» и обращался к людям на «вы».
Можно взять в свидетели министра «из бывших» графа Кольхена. Не нужно объяснять, что само по себе это ровно ничего не означало, разве человеку с его репутацией было нужно демонстративно натягивать красный колпак, носить рваную одежду и говорить всем «ты», чтобы доказывать свой патриотизм? Он в этом не нуждался. Тем более, грубо подчеркнутая «революционность» иногда заставляет задуматься, а искренне ли это, не скрывает ли она чего, не игра ли на публику, подобно искусственному хамству и бешенству ультра-радикала (впоследствии перерожденца, как и Дантон) Эбера?
И в одежде Неподкупный был также слегка консервативен, к примеру, он не отказался от привычки пудрить волосы, даже когда в 1793-м эта мода стала отходить в прошлое, и еще раз, само по себе это ровно ничего не значит и не доказывает…
Только утром пришел хирург и довольно грубо выдернул у раненого несколько зубов и осколок кости, наложил повязку. Еще и оставил запись в дневнике: « Во время перевязки чудовище не спускало с меня глаз..»
Оставим жестокий эпитет на совести автора, но реакция страдающего от сильной боли человека при этом вполне естественна…
Врач, как и все, кто окружал его в последние часы, держал себя холодно, враждебно и подчёркнуто грубо, то ли из личной ненависти, то ли из страха обнаружить милосердие перед заговорщиками и показаться сочувствующим. Перевязка была сделана не для лечения, а для того, чтобы он не истёк кровью и дожил до казни!
Днем его отправили в одиночную камеру в Консъержери, но ненадолго. Приподнявшись на носилках, уже в камере, Робеспьер жестом попросил у тюремщика перо и бумагу, но тот решительно отказал, сообщив, что выполнять эту просьбу ему строго запрещено. Так что же и кому хотел он написать? Нам никогда уже не узнать этого…
Казнь была назначена на шесть часов вечера 28 июля 1794 года.
Телеги с осуждёнными везли нарочно медленно, давая возможность толпе внимательно разглядеть их всех. Раненому Робеспьеру несколько раз становилось плохо и он терял сознание. Когда телеги проезжали мимо дома Дюплэ, какой-то мальчишка по наущению старших вымазал бычьей кровью ворота, слышались бешеные выкрики: « Тиран, диктатор, чудовище, будь проклят! » Почуяв близость хозяина за воротами надрываясь лаял пёс… Это жестокое зрелище наблюдали сестры Дюплэ, укрывшиеся за запертыми ставнями. Родители их уже арестованы, за ними придут позже…
Робеспьер взошел на эшафот одним из последних, он видел, как умирали один за другим ближайшие товарищи, молодой друг Антуан. Палачи с четверть часа возились с парализованным Кутоном, не могли «пристроить» его на доску, втащили на эшафот и мёртвого Леба, самоубийство не избавило его от ножа гильотины..
Когда Робеспьера подняли с земли, он молча поднял глаза на окровавленную сталь.
Однако жестокая и подлая пытка ожидала его и в последние секунды жизни, он был уже привязан к доске, деревянный «ошейник» плотно держал голову, а внизу под собой он с ужасом увидел в корзине окровавленные головы товарищей, когда палач грубым рывком содрал присохшую к ране повязку.
Невыносимая боль вырвала из горла Максимильена чудовищный крик… Через секунды опустился тяжёлый нож и толпа окружающая эшафот взорвалась ликованием, а заговорщики удовлетворенно переглядываясь уже видели себя властителями Франции…
Конец революционного террора? Как писала покорная новым хозяевам пресса? Да неужели!
А может быть начало террора « контрреволюционного», анти-якобинского? Анти-якобинский террор кровавым пятном расплывался по стране. Нувориши ликовали, заняв дворянские особняки, перенимая ужимки «бывших» господ, закатывали балы, одевали в бриллианты шлюх и дамочек-аристократок, уже забывших кичиться своей «голубой кровью» и роялистскими принципами ради роскоши и власти.
Отменили предельный максимум цен ради свободы торговли. Пусть он неважно соблюдался при якобинцах, но что началось после его отмены...
В Париже зимой 1794-1795 гг. в рабочих кварталах участились голодные самоубийства. Временное ослепление шумной анти-якобинской пропагандой стало проходить, у людей открывались глаза, они стали переосмысливать произошедшее. Полицейские отчеты ясно свидетельствовали, что через 5-6 месяцев после Термидора, простые люди, санкюлоты, начали добром поминать казненного Робеспьера, что не могло не беспокоить термидорианцев и заставляло их подгонять верных писак в «трудах», где Неподкупный изображается «бешеным извергом, тираном, людоедом», а они сами «спасителями демократии»!
Сколько таких «спасителей демократии» узнает еще мир за истекшие с Термидора 200 лет...
После переворота и казни братьев ( на момент казни Максимильену было всего 36 лет, Огюстену вовсе 31 год) их сестра поступает неожиданно низко и подло, арестованная, она «отрекается» от братьев и даже в угоду их убийцам подтверждает, что её старший брат «был диктатором и готовил чудовищный заговор»! Её освобождают и даже дают особую правительственную пенсию в размере 6 тысяч ливров, урезанную позже до 1, 5 тысяч! Она отказалась даже от своей фамилии, называясь теперь девичьей фамилией матери, Шарлотта Карро! Примечательно, что от сестры Марата такого подлого отречения не добились, хотя сменявшие друг друга режимы терроризировали эту несчастную семью в течении 20-25 лет!
Пострадала от контрреволюционного террора семья Дюплэ, их арестовали сразу после казни Робеспьера.
Жизнь его жены, пожилой женщины оборвалась в тюрьме при неясных обстоятельствах, по одной версии она повесилась, уверенная в том, что всех их ждет эшафот, по другой версии, ее задушили и повесили во время бунта заключенных, узнавших, что она «та самая, в семье которых жил Робеспьер».
Тело ее не было выдано и на кладбище Пер-Лашез, где захоронена вся семья Дюплэ ее могилы нет.
Были арестованы и сын-подросток Жак и дочери Дюплэ, в том числе юная вдова Элизабэт с месячным сыном на руках. Они отсидели несколько месяцев. Лишились дома.
В своих воспоминаниях Элизабэт писала, что у нее неоднократно пытались вырвать отречение от казненного мужа, но в тюрьме булавкой обмакнутой в собственную кровь эта молоденькая женщина на клочке бумаги написала, что не примет никакой помощи из рук палачей мужа…
Элеонора, считавшаяся когда-то «невестой Робеспьера», похоже больше полюбила этого человека мёртвым, чем живым, она дожила до 64 лет, замкнувшись в своем внутреннем мире хранила память о любимом, которого теперь и не называли иначе, чем «кровожадное чудовище» и никогда не выходила замуж, считая себя «вдовой Робеспьера». Умерла Элеонора Дюплэ в 1832 году.
В гостиной мадам Леба (через много лет Элизабэт вышла замуж за брата мужа) спустя годы висели на стене портреты Робеспьера и Сен-Жюста (от мужа ей не осталось даже этого).
В детстве будущий художник Дэга бывал с матерью у нее в гостях и запомнил, когда мать увидела эти портреты, она закричала с возмущением: «Как! Вы всё еще храните у себя портреты этих чудовищ! », на что мадам Леба ей горячо возразила: «Замолчи, Селестина! Замолчи! Они святые! »
Гостья видимо забыла, что погибший муж госпожи Леба был человеком близким к Робеспьеру и был казнён вместе с ним, и её замечание прозвучало бестактно и даже жестоко…
Реакционная историография 19-20 веков вполне сознательно искажала образ Робеспьера, изображая его «кровожадным, озлобленным существом, наслаждавшимся жестокими мерами, основным вдохновителем политики Террора», более грубой и циничной лжи невозможно и придумать.
Робеспьер в первые годы революции высказывался за полную отмену смертной казни.
Напрасно обвинять его в двуличии и цинизме, его убеждения более тверды и искренни, чем у большинства других. Но прекраснодушные мечты это одно, а требования суровой реальности совсем иное и на фоне жестокой гражданской войны и наступления интервентов их никак не примирить.
Он также был против режима колониализма и рабства: «Лучше лишиться колоний, чем принципа! » С отвращением называл расизм европейских колонизаторов «идеями дворянства белой кожи».
В отличии от более дальновидного Марата он встал на путь поддержки революционного террора далеко не сразу, лишь тогда, когда он стал крайней необходимостью, основным средством самозащиты молодой Французской Республики от волны контрреволюционного террора, особенно с лета 1793 года (после убийства Марата).
Требование введения революционного террора последовало снизу, народное движение 4-5 сентября 1793 года заставило депутатов Конвента «поставить террор на повестку дня».
Для самого же Робеспьера террор не был ни особым принципом, ни тем более самоцелью (что вытекает из его доклада от 25 декабря 1793 года «О принципах революционного правительства»). Робеспьер имел ясный ум и безупречную логику, неуклонно следовал революционным идеям и принципам, которые иногда могли диктовать суровые решения, но какой-либо личной бытовой жестокости он совершенно чужд.
По мнению советского историка А. З. Манфреда, удары по личности Робеспьера наносились главным образом с морально-этических позиций, его обвиняли чаще всего в «жестокости, властолюбии, тщеславии, кровожадности», некоторые присоединяли к этим обвинениям нелепые эстетические элементы, уместные лишь для дамочек-смолянок «невысок ростом, глухой голос, нездоровый цвет лица».
Но фальшь этих обвинений видна сразу, как только речь заходит о другом ярком деятеле той же эпохи, о Наполеоне Бонапарте.
Все вышеперечисленные обвинения легко можно переадресовать ему. Бонапарт ли не был властолюбив? не был жесток? не был тщеславен? Не презирал человеческую жизнь? Разве он не погубил людей в десятки раз больше, чем унесла революция, в ненужных французскому
С уажением, Андрей.