боли сжимает пальцы, покрасневшие от холода.
Как ненавистно это давящее, мрачное величие огромного особняка, единственное украшение которого – крылатые чудовища с оскаленными пастями. Как отвратительно убого показное милосердие его владельца, в которое никто не верит, но многие готовы восхвалять! Ругань последнего пропойцы, бранящего свою пустую, безрадостную жизнь, куда душевнее и откровеннее его цветистой лицемерной речи.
Немыслимо: дочь Бенджамина Баркера по-прежнему жила под этой крышей. Крошечная, хрупкая частичка человека, чью судьбу без колебаний загубил судья. Нет смысла отрицать, что Торпин избавил невинное дитя от голода, скитаний и нужды, но Люси благодарила в своих молитвах только Бога – не его.
– Я так и не увидела тебя, моя Джоанна... И даже не смогу прийти под эти окна… до самой весны.
Она перевела глаза на низкие седые небеса, но не осмелилась перекреститься.
– Господи! Ты не принял моей недостойной души. Я почему-то верю, что ты и теперь не призовешь меня, и я решилась. Клянусь, я больше не желаю себе смерти. Только бы дойти… А там – тебе судить!..
Последний взгляд на запертую дверь. Пора. На ровной мостовой – ни грязи, ни замерзшей лужицы… Люси идет по ней, словно по шаткому мосту. Но тут же оборачивается и протягивает исхудавшую обветренную руку, благословляя дом, который следовало бы проклинать:
– Прощай…
«Приближалась зима. Негде было спать, нечего было есть…»
Извилистые улицы все ýже, а под ногами сквозь разбитые булыжники проглядывает смерзшаяся голая земля. Лудильщик в лавке на углу сказал, что это где-то рядом.
«Однажды там она заснула… и уже не просыпалась».
Слепящий белый снег летит в лицо. Осталось несколько шагов. Вот она – дверь в высокой каменной ограде. Совсем, как та, в тюрьме, откуда заключенных выводят на эшафот. Ей придется войти, чтобы выжить. Иные скажут – совершить самоубийство. Но выбор сделан.
– Простите, Бенджамин, Джоанна… И ты, Тоби, – потрескавшимися губами шепчет Люси, и дыхание тут же превращается в пар. – Я уже ничего не боюсь.
На глазах ее слезы – от колючего ветра, дрожь во всем теле – только от холода. Весной она покинет это место и больше не вернется!
Люси даже представить себе не могла, сколько раз ей еще предстоит возвращаться сюда, сколько вытерпеть испытаний. И самые тяжкие – те, на которые мы соглашаемся по собственной воле.
Подняв покрытый инеем железный молоток, она как можно крепче сжала его в руке и трижды постучала в работный дом.
* Когда за кражу и убийство один и тот же приговор – повешенье.
События, описываемые в этой главе, происходят на заре царствования королевы Виктории, когда за воровство казнили даже детей. Виктория правила Соединённым королевством Великобритании и Ирландии с 20 июня 1837 года и до своей смерти 22 января 1901. До 1838 г. в английском законодательстве количество преступлений, за которые полагалась виселица, исчислялось десятками. Позднее, к 1861 году – смертная казнь полагалась только за пять преступлений (убийство, пиратство, поджог военно-морской базы, шпионаж, государственная измена). Что касается публичных казней, то они были отменены только в 1868 году.
** Работный дом
Первоначально работные дома создавались исключительно как одна из форм исполнения наказания. Позже из них выделилась благотворительная ветвь заведений, в которых нуждающимся предоставлялась работа, еда и кров, а страждущим предоставлялись относительно свободные условия проживания и добровольное участие в труде. Принудительные работные дома зачастую совмещались с тюрьмами, а добровольные с богадельнями, приютами, образовательными и просветительскими учреждениями. Работные дома создавались как государственной властью, так и частными лицами. Их финансирование велось за счёт казны и/или пожертвований.
*** Описание лондонского тумана нисколько не преувеличено: это не яркая художественная фантазия, а истинная правда. Туман действительно бывал насколько плотным, что окунаясь в облако цвета горохового супа, прохожие кашляли и зажимали носы. Туман усиливала дымовая завеса от печных труб.
Единственными, кого радовал туман, были столичные проститутки. В туманные дни они зарабатывали гораздо больше, ведь даже самые робкие мужчины не боялись с ними заговорить.
В наше время густые желтые туманы, ранее считавшиеся традиционным явлением, исчезли, поскольку уголь для отопления домов в английской столице сегодня используют очень редко.
**** Фразеологизм «Танцевать под ньюгейсткую волынку» – означает «дергаться в петле». Ньюгейтская тюрьма – главная тюрьма Лондона. В 1783 г. к ее стенам из Тайберна был перенесён знаменитый лондонский эшафот для совершения публичных казней. Только в 1868 г. смертные приговоры стали приводить в исполнение внутри тюрьмы.
Уголовная ответственность в Англии наступала с 7 лет. Детей могли приговорить к тюремному заключению, каторжным работам или смертной казни.
Глава 19. КОГДА ПРИДЕТ ВЕСНА
– Имя, возраст, откуда?
– Люси Баркер, девятнадцать лет…
Дыша на пальцы, окоченевшие от холода, Люси машинально отвечала на сухие краткие вопросы. Комната, в которую провели ее через широкий мощеный двор, была почти пуста и походила на караульню полицейского участка.
– Откуда ты пришла?.. Не слышу! – повысил голос человек, сидевший за столом, заваленным бумагами. Он точно вопрошал ее: виновна или не виновна, заранее приписывая ей все смертные грехи.
– Я никогда не покидала Лондона.
– Муж, дети?
– Я совсем одна, – как можно тверже вымолвила Люси и вздрогнула при мысли, что почти не солгала.
Смотритель небрежным, размашистым почерком записывал ее слова. Закончив, он захлопнул увесистую книгу, исписанную множеством безвестных, ничего не говорящих ему имен, и, жестом приглашая следовать за ним, направился к двери.
– Сперва тебя осмотрит доктор, затем получишь униформу и помоешься – и сразу принимайся за работу! – распорядился он. – Кстати, ты читать умеешь?
– Да, – отвечала Люси, с опаской оглядываясь по сторонам.
– Тогда сама прочтешь вот эти правила. – Он ткнул ей пальцем в пожелтевший документ, вывешенный на стенке у входа в коридор.
Заглавие гласило «Работный дом Поплер».
Она успела пробежать глазами всего лишь несколько немудреных фраз: «Подъем в шесть утра, завтрак… начало работы – в семь… обед, окончание работы – в шесть вечера… ужин, отбой – в восемь вечера. Нерабочими днями считаются воскресенья, Страстная Пятница и Рождество. Строго запрещается: выходить без разрешения; играть в азартные игры, употреблять жаргон, курить и проносить спиртное… запрещено мужчинам заходить на территорию, где проживают женщины, а женщинам – на территорию мужчин. Свидания матерей с детьми – в разумный период времени. Дети получают начальное образование…»
Прочитанное, против ожидания, не только не насторожило, но даже несколько успокоило ее. Как же она была наивна! Едва войдя в эту обитель горя, Люси даже не подозревала, что истинные правила для обездоленных – жестокие, бесчеловечные – не записаны ни на одной бумаге, и не нарушить их просто невозможно. Именно этим правилам ей предстояло подчиняться.
– Эй, не задерживайся! – поторопил ее смотритель.
Что толку изучать формальную потрепанную грамоту, засаленную грубыми мозолистыми пальцами, не раз водившими по ней? Гораздо больше узнаёшь, читая между строк – на кухне, где в огромный чан воды бросают жалкие три кварты* залежавшейся крупы, не выбрав из нее крысиного помета, и в тесном карцере с окошком без стекла, куда на сутки запирают в лютый холод… Иди вперед и скоро эта жуткая картина из лихорадочного сна предстанет и твоим глазам.
Люси не дочитала, что в особых случаях неподчинение карается тюрьмой, и за отказ от выполнения работы лишают пищи. А отказом нередко называли попытку прилечь на минуту или просто мольбу или жалобу.
Волнение и слабость притупляли в ней все остальные чувства, и она без возражений согласилась на осмотр у врача, но сообщение, что мыться полагается при надзирателе, повергло ее в ужас. Отступать было поздно и глупо: ее сочли бы за сумасшедшую. Люси не дали времени прийти в себя, поставив перед нею таз и полное ведро воды, которую никто не собирался нагревать. Мыло, похожее на камень, почти не пенилось. Дрожа от холода и нестерпимого стыда, она, едва закончив с омовением, поспешно развернула брошенный на лавку сверток, ища защиты под холщевой тканью униформы. Одежду, что была на ней, забрали. Странное желтое платье оказалось чересчур широким, и Люси затянула его поясом, стараясь не задумываться, сколько обреченных на нужду несчастных покорно облачались в эту робу до нее.
– Почему оно желтое? – растерянно спросила она.
– Другого нет. По крайней мере, целого. Или предпочитаешь красное? – язвительно осведомился надзиратель.
Послышались удары колокола. Тяжелые раскатистые звуки были похожи на хриплый бас.
– Отныне ежедневно этот колокол будет сообщать тебе о смене действий: вставать, одеваться, молиться, обедать и работать, работать, работать – давай, пошевеливайся! Обед ты уже пропустила.
Не дожидаясь, пока Люси распутает завязки на изношенном чепце, надзиратель сердито подтолкнул ее к выходу. Где-то неподалеку с шумом распахнулась дверь, и коридор наполнился стуком грубых башмаков. Вскоре из-за поворота им навстречу вышла группа женщин. Люси заметила, что большинство из них одеты в серое, две или три – в поблекшее, выцветшее красное. Некоторые были в желтом, как и она сама. В одинаковых чепцах, закрывающих им волосы, женщины казались все на одно лицо – словно угрюмо-серый поток реки, что, не пересыхая, из года в год течет по каменному руслу коридоров. Люси должна была занять отныне место среди них.
– Ступай на кухню, – приказал ей надзиратель. – Работы много: как раз до вечера управишься!
В отличие от непроглядной темноты тюремных казематов, с которой неминуемо сталкиваешься в подобных заведениях, на кухне, как и в коридорах, оказалось достаточно светло. Но бледный зимний свет не ободрял – он лишь усиливал гнетущее и удручающее душу впечатление от закопченных, сплошь покрытых плесенью, потрескавшихся стен. Затоптанные каменные плиты пола кое-где крошились, а по углам чернели дыры крысиных нор. От глаз не укрывалась ни одна деталь убогой наготы, в которой представала здесь нищета. На широком столе из неструганных досок возвышались гигантского размера кастрюли. В огромном очаге потрескивал огонь.
Оглушенная бряцаньем жестяной посуды, Люси растерянно застыла на пороге. Воздух, пропитанный прелью, мутный от пара, обдал ее вдруг непривычным живительным теплом.
– Чего стоишь? – раздался голос надзирателя. – Вон старшие: они тебе расскажут, что надо делать.
В толпе снующих взад-вперед по кухне женщин Люси заметила двоих, которые, по-видимому, руководили всем процессом.
– Эй, принесите еще дров! Сходите за водой!.. А, новенькая! – Коренастая, уже не молодая женщина повернула к ней широкое, усеянное оспенными шрамами лицо. – Давай-ка, выскобли кастрюли, чтобы каша не прилипла, иначе будем есть горелую!
Люси без промедления послушно подчинилась. Руки ее понемногу согрелись и перестали дрожать. А в голове на все лады звучала,
