лодок было одно или два весла, которые аборигены не вынимали из воды, а разворачивали лопасть весла параллельно течению после каждого гребка. На конце весла была перекладина, которая позволяла им делать это очень ловко. Причем, если руки у них были заняты, они совершенно естественным движением перехватывали весло пальцами ноги, и продолжали грести, как ни в чем не бывало. Это было похоже на фокус, тем более что течение реки было довольно быстрым, и удерживать лодку неподвижно было трудно. Тем не менее, лодки стояли, как на якоре. Моряки предлагали закрепить швартовые концы на судне, чтобы не грести весь день, но вероятно на это существовал строгий запрет, потому что никто никогда не поднимался на борт судна, и не подавал швартовый конец.
В город русских моряков не пускали, советские порядки попали в благодатную вьетнамскую почву, и дали тут свои плоды, присущие всем тоталитарным режимам – железный занавес, неограниченные права полиции, всеобщая подозрительность и «враги народа». И еще крайняя нищета, которую и призвана защищать народная армия и полиция.
Между тем, эта веселая торговля нравилась обеим сторонам, и продолжалась целыми днями до пяти часов вечера. В пять часов все лодчонки, как по команде, покидали акваторию. Спросили полицейского, в чем дело, он объяснил, что таков порядок.
-А если кто-либо останется?
-Буду стрелять.
-В воздух?
-Нет.
Полицейского звали Хон Джи, и он не скрывал своего удовольствия, насколько полицейские вьетнамцы умеют его проявлять, тем фактом, что ему оказано высокое доверие, и поручен такой важный и ответственный пост. А также тем, что русские моряки предлагают ему так много вкусной еды. Иногда его приглашали в каюту, где угощали вином или водкой, и тогда он стал ежедневно ненадолго отлучаться, и приносил каждый раз бутылку местной водки, настоянной, по-видимому, на травах. Водка была скверная, но моряки не роптали.
Из керамических изделий вьетнамцы привозили больше всего керамических слонов, всевозможных размеров и форм. Но однажды Михаил увидел в одной из лодок красивую напольную вазу. Он подумал, что такая ваза была бы замечательным подарком для сестры Ирины, да и Катя будет рада, если в доме появится такая большая и красивая ваза. За вазу маленькая вьетнамка просила десять пачек сигарет. Накануне Миша обратился к артельщику за сигаретами, и тот сказал, что капитан запретил выдавать сигареты из артелки до выхода в рейс, поскольку эта торговля приведет к тому, что экипаж останется без сигарет. Один блок «Явы» он все же выдал Михаилу, и теперь у него было пачек двенадцать, менять их на вазу – значило бы остаться без сигарет до выхода из Вьетнама. Тогда он решил экономить сигареты, и если удастся, обменять оставшиеся сигареты в последний день перед выходом. К вечеру ему пришла идея спросить артельщика, нет ли у него других, менее популярных сигарет.
-Слушай, у меня же валяется не распакованный ящик сигарет «Новость», которые никто и никогда курить не станет. Бери, сколько хочешь.
-Давай шестьдесят пачек.
С тремя большими блоками «Новости» Миша вышел на палубу, когда до пяти часов оставалось минут двадцать. Он подозвал вьетнамку с вазами, и показал ей сигареты. Она подумала, и сказала, что вазу отдаст за десять больших пачек, или за пятнадцать маленьких. Миша отдал ей сорок пачек, сказал, что это презент, получил две большие вазы, и в придачу керамическую пепельницу в виде льва, а за третий блок выменял у другого вьетнамца большой пакет сушеного Женьшеня для многочисленных бабушек и дедушек Кати.
Когда его коллеги увидели, чем он расплатился, все ринулись в артелку, и за короткий срок разобрали почти две тысячи пачек сигарет, всю «Новость», которая хранилась там уже несколько лет. Однако торговать в этот день им уже не пришлось, поскольку время торговли закончилось.
Утром все, кому досталась вожделенная «Новость», вышли на палубу с десятками блоков уникальной валюты. Однако вьетнамцы впервые встретили предлагаемый товар не улыбками, а сердитыми восклицаниями и отрицательными жестами, и отказались брать эти сигареты даже даром. Вся «Новость» так и осталась во Вьетнаме, в мусорном баке на берегу.
Глава 11
Катастрофа.
В городе, который местные жители продолжали называть Сайгоном, игнорируя официальное название, экипаж все же побывал. До него оказалось довольно далеко, экипаж везли на стареньком автобусе ПАЗ, советского производства. Показали музей боевой славы, где Мишу поразили средневековые орудия пыток, которые применялись во вьетнамской войне, вероятно, обеими сторонами. При виде этих чудовищных изобретений, его богатое воображение содрогалось от омерзения и протеста. И пришла мысль о том, что пытки начинаются там, где начинается религия. Сначала кровавые жертвы язычников, потом дьявольская жестокость инквизиции, и лишь потом застенки НКВД и гестапо.
Музей испортил ему настроение, может, поэтому город показался ему унылым и жалким.
Судно простояло в порту неделю. На прощание власти подарили каждому члену экипажа местные изделия: рядовому составу по керамической вазе, комсоставу – большие керамические слоны. Потом «Барс», а за ним и «Алмаз» отправились в дельту Сайгона, где стоял на якорях док. «Барс» подал буксир, и вывел док в Южно-Китайское море. «Алмаз», в свою очередь, подал свой буксир на «Барс», и пошел в авангарде каравана.
Миша отправил Кате несколько радиограмм во время перехода на юг, и получил две ответных. Во время стоянки в Сайгоне радиограммы не отправлялись и не принимались, и по выходу Миша сообщил Кате, что возвращается, хотя переход затянется больше чем на месяц. На второй день после выхода из Сайгона по трансляции Стрельцова вызвали в рубку. Услышав это объявление, Миша внутренне вздрогнул, и ощутил неосознанную тревогу. Старший помощник вручил ему радиограмму, и по лицу старпома Миша догадался, что радиограмма не из приятных.
Со все возрастающей тревогой Миша развернул стандартный бланк, и прочитал: «Катя почувствовала себя плохо, положили в больницу». Никаких объяснений в радиограмме не было, и это тревожило больше всего. Сообщение отправлял Павел Кириллович, и это также было не совсем обычно, потому что раньше письма и телеграммы всегда отправляла Людмила Павловна.
Миша спустился в каюту в полной растерянности. Катя ни разу ничем не болела, кроме легкого насморка, и он знал, что не болела она и в детстве. Он десятки раз прочитал сообщение, надеясь найти в нем то, чего там не было. Было ясно, что речь идет именно о болезни, а не о какой-то травме. Но не прошло еще и месяца, как он видел Катю совершенно здоровой, и вдруг больница.
Он отправил радиограмму с просьбой сообщить, что случилось.
На душе у него было очень тяжело, он старался найти причину своей сильнейшей тревоги, которая казалась ему чрезмерной, но мысль вращалась вокруг этой зловещей радиограммы, и угнетала его все сильней.
На ужин он не ходил, вместо этого залез в свой бот, и попытался читать. Взгляд проваливался сквозь книгу, устремляясь в бесконечность, и вдруг он вспомнил свои давние мысли о некой скрытой опасности, которую он однажды не то почувствовал, не то придумал. Эта мрачная мысль пришла к нему совершенно неожиданно, едва ли не накануне свадьбы, когда он находился в апогее своего счастья. Сейчас эта мысль вызвала в нем ярость, от которой он заскрежетал зубами. «Да что же ты накликаешь беду!» - прошептал он.
Усилием воли он таки заставил себя читать, и гнал от себя всякие мысли, но и книга была отнюдь не веселая, это был «Идиот» Достоевского. Он читал до глубокой ночи, боясь отложить книгу, зная, что его кошмарные мысли немедленно хлынут в его сознание. Так с книгой он и уснул, утомленный этой жестокой борьбой с собственным сознанием.
Весь следующий день он ждал сообщения, но оно не пришло. Отправить свою радиограмму Миша не решился, хотя если бы его спросили, что его удерживало, он не смог бы ответить. Весь день он лихорадочно работал, придумывая для себя все новые дела, причем в машинном отделении, где стояла жара, грохот дизелей и запахи горючего. Вечером он снова забрался в свою шлюпку, к своему «Идиоту».
Перед обедом пришла радиограмма: «Кате сделали операцию, состояние тяжелое, находится в реанимации».
Михаил метался по судну, не зная, что предпринять. Он взял себя в руки, зашел к капитану, и попросил при первой же возможности пересадить его на судно, которое идет во Владивосток. Романьков уже все знал, и сказал, что проследит за этим, но вероятность слишком мала, поскольку караван идет в стороне от морских путей. С этой же просьбой Миша подходил ко всем штурманам, и все они обещали немедленно доложить капитану, если заметят попутное судно.
Он снова спустился в машину, чтобы занять свои руки, а главное голову, но на этот раз у него все валилось из рук. Он ушел в шлюпку, и не показывался из нее весь день. Кто-то из матросов принес ему еду, но она так и осталась нетронутой. Михаил думал о том, что если бы он находился рядом с Катей, он смог бы поделиться с ней своей кровью, он отдал бы ей всю свою кровь, и Катя немедленно пошла бы на поправку. Он представлял себе две вплотную стоящие кушетки, на которых они с Катей лежат неподвижно, соединенные трубкой, по которой течет его кровь. А еще они смотрят в глаза друг другу, и его здоровье и сила вливаются и по этому каналу в больное Катино тело. И это тело наполняется силой, болезнь уходит, Катя слабо улыбается, берет его за руку, у нее появляется румянец, и снова расцветает ее неземная красота. Он безмолвно обращался к жене, просил ждать его, просил взять его силу, и опереться на нее, обращался к телепатии и к волшебству. Он вспомнил давно прочитанную книгу Джека Лондона «Межзвездный путешественник», в которой главный герой научился покидать свое тело, и перемещаться во времени и в пространстве. Он пытался покинуть свое тело, и витать в скорбной палате, где лежала любимая жена, которая смогла бы обнаружить его присутствие, и тогда он опустился бы в ее больное тело, и изгнал бы из него неведомую болезнь.
Бесконечная карусель скорбных мыслей незаметно перешла в спасительный сон без сновидений. Разбудил его какой-то звук на палубе, часы показывали девять часов восьмого апреля.
Он быстро умылся, и побежал в радиорубку. Сообщений для него не было.
Сообщение пришло вечером. Из него Михаил узнал, что Кати не стало.
Он стоял у фальшборта в густых сумерках, и его сердце разрывалось от тяжкой печали. Печаль была, но ощущение того, что Кати больше нет, не могла проникнуть в сознание. Он видел ее лицо и улыбку, она была совсем рядом, и только прикоснуться к ней было нельзя.
Он очнулся от прикосновения. Рядом стоял третий электромеханик Женя.
-Миша, что ты тут стоишь?
Напряженный голос парня Миша понял так, что его подозревают в мыслях о суициде.
-Не беспокойся, Женя, у меня теперь много дел, так что не до глупостей. Пойду в шлюпку.
Три дня он почти не выходил из шлюпки, его мысль путешествовала по закоулкам памяти, и все три дня перед глазами стояли орудия пытки, которые он видел в музее полторы недели назад. Он в деталях видел тиски для головы,
