В шторм

      День был как клякса. Эскадренный миноносец «Чудный», постройки середины двадцатого века вышел в море. Поход был суров. Ему не мог помешать даже штормовой враждебно-суровый норд-вест с ароматом морского ненастья. Эсминец в хрипе и лязге железа острым форштевнем резал грязные воды Балтийского моря, которое ежеминутно показывало беспощадную власть над людьми.
      Бушующее море, позабыв, что оно родное, дышало штормом. За бортом корабля было холодно и отчаянно, и казалось, что сам крепкий ветер, болезненно бьющийся о надстройки корабля, озяб и рвался в боевую рубку погреться. В реве густеющей морской стихии как бы слышались стоны и сумасшедший смех капитана Летучего голландца.
      Седые гребни волн яростно разбивались друг о друга и рассыпались алмазной крошкой, залепливая толстые иллюминаторы хрустальными брызгами. Бесконечное море роптало и гудело с затаенной угрозой. Небо было низким и соленым. Дикий ветер холодили душу. Шторм будто обижался, что люди на корабле не замечали его добросовестных усилий.
      Уставший командир потрепанного корабля, зябко ежившись от вида погоды, вкрадчиво, как кошка шагал по палубе слабо освещенной боевой рубки и периодически смотрел в окуляры бинокля. Все мысли командира сводились к походу. От него исходили сила и вдохновение. Служил он с такой одержимостью, с какой игрок играет, а пьяница - пьет. Капитан радовался, когда нервы были до предела натянуты, и надо было принять одно единственно, но правильное решение. В походе проверялось, все чему командир научил своих подчиненных.
     Эсминец, этот плод сумеречного гения отечественного судостроения надо было давно отправить на «иголки». О капремонте здесь мечтали все, даже комингс в гальюне. На забытый богом и людьми корабль с наглухо задраенными люками обрушивалась вся сила напряженно дышащей стихии. Качало так, что шпигаты окунались в море, а забортная вода не успевала скатываться за борт.  Трещали леера. Плохо закрепленная мокрая парусина на шлюпке правого спардека, подхватываемая ветром громко хлопала. Ситуация лишний раз доказывала флотскую аксиому - в шторм вечером боишься, что умрешь, а утром стоя перед старпомом, жалеешь, что не умер вечером.
      В боевой рубке было разлито штормовое благолепие. Болезненно стонал компас, нервно ему подвывал в штурманской загородке автопрокладчик. Чуть заметным кладбищенским сиянием светились лампочки пожарной сигнализации. Штурвальное колесо в руках рулевого матроса охало и недовольно издавало звуки не смазанной телеги, а корабельная холодильная установка сексуально стонала в низах. Пахло электричеством. Вытяжная вентиляция в отсеках крыла всех так, что порой было неслышно ни шума моря, ни человеческого голоса. Злые наплывы тревоги пробивались через стекла иллюминаторов.
     В клюзах корабля жалобно скрипели и терлись друг об друга ржавые якорные цепи, закрепленные стопорами по-походному. Надувшиеся ветром параболические антенны на мачтах, скрепя решетками с жалобным скрипом гнулись к бортам в ритм качки. Палуба ходила под ногами, как живая. Мокрый флаг Командующего эскадры на гафеле стальной фок-мачты трепетался бесполезным гневом, как его уставшее сердце. Сотрясая грозовые тучи, эсминец трубно ревел любовную песню боевой подготовке, с трудом отталкиваясь от своего кривого кильватерного следа.
     Штурман корабля, а по-старинному – шкипер с безумными глазами в своей выгородке затаился, как корабельная крыса в кармане. Он был готов в любую минуту слинять от большого начальства на крыло мостика. На переборке закутка напротив штурмана весел веселый плакат «Штурман! Помни! Корабль у стенки - штурман на берегу! Корабль на берегу - штурман у стенки! 
     Лампочка над небольшим столиком, словно робея и не веря в свои силы, источала слабый свет. Кривая, будто пьяная линия штурманской прокладки, воплощала собой тоску и печаль. Морская карта пахла распятием. Вахтенный помощник стоял рядом с командиром на ГКП, главном командном пункте и судорожно ковырялся в своих мозгах, вспоминая статьи Корабельного Устава.
      В море без перерыва на обед шла война. Война погоды с морской стихией. Со шведского острова Готланд мерзопакостно дул темный ветер, который морщил потные иллюминаторы. Из проливной зоны, отделяющий Скандинавский полуостров от Европы дул мерзкий сквозняк.
      Черное вспухшее водой небо погрязло в свинцовых радиоактивных тучах жидкого ненастья. По нему нервно неслись тяжелые низкие клочковатые облака, цепляясь за буруны волн. Палуба, щедро политая соленой водой балтийских волн, предательски вибрировала.
      Топы мачт вместе с антеннами выписывали в воздухе различные петли и немыслимые тульские кренделя. Шторм трепал корабль, как заяц барабан и готов был трясти не только эсминец, но и берега Родины. Начали подавать признаки жизни не принайтованные вещи.
      Слышался жалобный плач чугунных кнехтов, которые от всеобщего напряжения гнулись в дугу. В них звучал призыв о помощи. Тоска, словно ржа, разъедала боевую рубку – сердце корабля, а так же барбеты артиллерийских установок и трубы торпедных аппаратов. На баке эсминца зябко ежилась носовая артиллерийская башня. С пусковой установки зенитного ракетного комплекса капали слезы. Слезы счастья предстоящего боя. На корабле оружия для смерти было много, а вот условий для жизни – мало.
      Водная гладь старинного и тяжелого моря кипела, как чайник. Волны шумно, нагоняли друг друга и рассыпались в виде пены от шампуня. В небе на низкой высоте, как ни в чем не бывало, гадили чайки, по приданию символизирующие души погибших моряков. Качка ощущалась приличная. Было ощущение, будто погода гонялась по морю за кораблями и злобно рвала их борта, но экипаж советского эсминца на своих боевых постах этого не видел, а «звал ихтиандра», то есть, попросту блевал.
      Рев природной стихии сливался со звуком трубного голоса Командующего эскадрой, который добрым матом периодически подправлял нервные действия командира. Ходовая рубка жирная от служивого пота, как банка тушенки, ходила ходуном и была пропитана элементами военного юмора. От водяных валов, стоящих водопадом вокруг боевой рубки было страшно жутко. Эсминец с трудом полз наверх очередной водной горы и, накренившись, падал в пустоту, сотрясаясь каждой броневой плитой от ударов волн и зарываясь носом в водяной стог.
      Море бурлило от ударов лопастей винтов. Борта, побитые морем и потные переборки, перед выходом в море впопыхах покрашенные по ржавчине ядовитым алым суриком дребезжали от работы «движков» корабля, как стекла во время дождя. С них капала вечность.
      В боевой рубке корабля продолжал стоять, как болт в стакане, стойкий запах вечных недостатков и не устраненных замечаний. Счетчик лага, отплясывая «Яблочко», показывал температуру пота тещи командира. Тахометры дизелей, сияя голубым фосфором, предательски дрожали. Нактоуз дремлющего компаса похотливо стонал, будто обиженный на людей.
      Море продолжало вздыматься очередным каскадом свинцовых штормовых волн, хлестая борта эсминца солеными плетьми. Корабль, поворачиваясь на крутой волне, вздрагивал всем своим поношенным корпусом и ухал правым бортом вниз, как в пропасть. Кренясь и раскачиваясь, переваливался с боку на бок, по принципу никто от нас никуда не денется – догоним и всех порвем на портянки. Остервенелый ветер пытался сбить топы мачт, безумствуя, как пьяница в ресторане.
      Корабль ложится на дугу большого круга и начинает играть со встречным ветром - кто кого. Стонут, как нервы ревматические шпангоуты, бимсы и переборки. Паротурбинная установка начинает надрывно стонать, будто при родах. Вовсю начинает фонить врубленная в активном режиме гидролокация, будто её насилует весь экипаж корабля.
      К вечеру боевая работа на корабле завершается. Постепенно утихает штормовая погода и мат. Волны успокаиваются и уставший корабль огибает мыс Скалистый с клетчатым маяком на выдутой ветрами скале. Эсминец, раздвигая форштевнем воду в гавани на две равные половины, медленно подходит к родному разбитому пирсу. Бурлит за кормой винт – машины отрабатывают задний ход, гася инерцию.
      Из-за туч выглядывает солнце. Эсминец разворачивается и, почесываясь резиновыми кранцами о борта соседних кораблей, втискивается в невеликое свободное пространство между стоящими братьями по оружию.
     - Отдать кормовой!
     Из линемета летит тонкий линь, прозванный «яшкой», который привязан к толстому швартовому концу. Береговая швартовая команда, готова принять наш несчастный Летучий голландец, как мать непутевого сына. Кормовой шпиль начинает выбирать слабину.Корабль плавно пришвартовывается исхлестанной штормом кормой, чтобы привязаться к причалу. Эскадра флагами приветствует корабль, возвратившийся из учебного похода.