Как упоительна злоба

Как упоительна злоба! Есть упоение не только в бою, но и в сухой бесстрастной злости, что вмиг разгорается, обращаясь в безжалостность и жестокость. Об этом знали просвещённые тираны Ренессанса, ценители высокого искусства и учёности, прослывшие изощрёнными садистами-душегубами. Из каких недр рождалось их изысканное, непостижимое изуверство? Что подпитывало легендарную изобретательность всех этих Висконти, Сфорца, Борджиа, Малатеста по части пыток и издевательств?
Впрочем, для того, чтобы понять природу злости, леденящей, точно ветерок из Inferno, не обязательно обращаться к столь восхитительным, совершенным её образцам, которые предоставляет нам полная противоречий и тайн мировая история. Не менее красноречива и показательна та бесхитростная злоба, что, не претендуя быть искусством, многообразно проявляется в самых заурядных бытовых условиях нашего повседневного существования.
Так что же питает её? Где бьют Кастальские ключи её сумрачного вдохновения?

Писать о таких материях я пытался ещё в юности. В возрасте 18-ти лет я всячески культивировал в себе эстетствующего ублюдка. Это явствует из моей записной книжки, куда я кропотливо заносил все впечатления дня, сопровождая их до крайности злобными и язвительными комментариями. Вот пример.
«Шёл снег. На улице было свежо и морозно. Из кружащейся вьюги изредка возникали замёрзшие краснощёкие прохожие и молчаливо проплывали мимо, поблёскивая слезящимися глазами. Я брёл с понурым видом медленным прогулочным шагом, и, по всей видимости, являл собой желанную добычу для всевозможных попрошаек и подобных мне праздношатающихся идиотов. Один из них привязался и неотступной тенью следовал за мной с нелепой просьбой купить у него карманный томик некоего Пушкина. Жалкий интеллигентишка, нервный и тощий, ни на что не способный книжный червяк, выползший из своей пыльной библиотеки, он был лишён нашим жестоким временем средств к существованию, и вот, вынужден продавать самое дорогое его сердцу – книги с дарственными надписями авторов. При этом, уверен, непрестанно думая о банальных разваренных и слипшихся пельменях в сметане да о сладком чае с лимоном… Я бросил на него презрительный, чтобы не сказать брезгливый взгляд, и заявил, что вполне могу обойтись без его миниатюрного Пушкина.
Но он не отставал:
– Да, да, я понимаю, Вы человек новых либеральных, ультрасовременных взглядов, но, пожалуйста, поверьте мне, эта вещица может пригодиться Вам. Скажем, на званом обеде в шикарном обществе Вы могли бы что-нибудь процитировать на память, удачно вставить меткий афоризм, метафору или строчку в общий разговор, произвести благоприятное впечатление… у меня там подчёркнуты крылатые выражения… ведь издание очень удобное, можно носить с собой и читать, где угодно, хоть в транспорте, хоть на работе…
Я не знал, как от него отделаться и, не в силах больше выносить это юродство, швырнул ему в морду несколько мятых купюр среднего достоинства. Он оторопел, сухо закашлял, потом задрожал побелевшими губами. Тогда я выхватил из его рук книжку и, сделав несколько стремительных шагов, бросил её в мусорную урну.
Мне удалось немного разрядить напряжение, но внутри продолжало клокотать. Стоило мне отойти ещё метров на десять, как жалкий урод, упав на колени и сияя от радости, сгрёб рассыпавшиеся купюры и полез в урну за своим сокровищем. Заворачивая за угол, я увидел, как он, стоя посреди улицы, нежно гладил дрожащей ладошкой свой драгоценный томик. Так гладят и греют морщинистую ручку старой безнадёжно больной жены».

Написав этот фрагмент, я, помнится, остался доволен. Сойдёт за начало рассказа. Что-нибудь потом с этим сделаю, ещё сгодится.
Не сгодился. Разве только как дурная иллюстрация дурного нрава и образа мыслей. Зарисовка к портрету стопроцентного негодяя. Или как «свидетельство раннего духовного разложения» – примерно так выражались лет двести назад.
Мне польстил бы тогда подобный диагноз, ибо всевозможные мерзавцы-деграданты излучали в глазах моих особое не тускнеющее очарование, а в слове «подонок» слышалась скрытая похвала. Не слишком разбираясь в терминах, я называл любую мелкую пакость, преподнесенную в эстетической упаковке, «декадансом» и в красках представлял свои подлейшие выходки, решиться на которые у меня никогда не хватило бы духу. Я был не способен на действие или поступок и лишь лелеял «тёмные, грешные помыслы».

«Как упоительна злоба!» – я вслушивался в эту фразу, произнося её с разными интонациями, то тише, то громче. То шёпотом. То нараспев.

Полагаю, меня не жаловали многие. По крайней мере, я делал для этого всё возможное и невозможное: мне нравилось быть «гадким».
Во время светской беседы за накрытым столом, едва собравшиеся переходили к десерту, разглагольствуя о новинках литературы или моды, я неожиданно и бесцеремонно оттягивал одеяло всеобщего внимания на себя. Я начинал рассказывать, к примеру, о том, как в возрасте шести лет обнаружил в дедушкином саду, в дальнем его уголке у самой ограды, мёртвого и уже порядком разложившегося зловонного ежа. И как из этого липкого тлена моё детское зрение выхватывало то, что когда-то принюхивалось, и то, что было бусинками глаз. Я не прекращал своего рассказа, видя, как невольные слушатели переглядываются и пожимают плечами, – напротив, с неуместным натурализмом углублялся в неприятные детали. И гримасы брезгливости, смешанной с недоумением, доставляли мне немалое наслаждение.
Мне ничего не стоило вывести из себя хозяйку салона сомнительным комплиментом «необычной форме» её черепа, а затем весь вечер подогревать её недовольство незаметными щипками и уколами. Я любил сеять злобу.
Родители шестнадцатилетней девушки кичились её школьными успехами, превознося свою непорочную умницу за все мыслимые добродетели, я же мог мгновенно испортить, отравить приподнятую атмосферу многоголосого панегирика одной короткой едкой фразой:
«При этом любому известно, что на самом деле ютится в её светлой голове!»
«Что Вы имеете в виду?!» – грозно спрашивал папаша, уже успевший разомлеть и порозоветь в беспрерывном обывательском восхвалении своего нежно любимого чада. «Как будто Вы сами не знаете», – нагло отвечал я.
«Вон!» – вопило всё в гостиной. «Вон!» – звенела моя же фарфоровая чашка с недопитым чаем – она не желала, чтобы эти мерзкие, искривлённые усмешкой губы касались её. Я спешил убраться восвояси. Люстра в прихожей целилась в меня десятком хрустальных кукишей и раздражённо плевалась мутным грязно-рыжим светом. От возмущения перегорала лампочка (бедняжка! – это у них сродни нашему инсульту). Дверь за мной захлопывалась с грохотом, от которого стены вздрагивали. Мне вдогонку летела моя же ощетинившаяся шляпа.
Я мог вызвать неприятие и раздражение и более невинными словами.
Как-то спросил одну девушку, недавно возвратившуюся из поездки на остров Крит, встречала ли она там Минотавра. Быть может, не самая удачная шутка, но, согласитесь, безобидная. Однако все её восприняли как явный моветон. Девушка сделала вид, что не услышала, пропустила мимо ушей этот возмутительный вздор и промолчала, хотя могла бы, как ни в чём не бывало, ответить мне: «Дом Астерия ныне пуст» или «Минотавра давно уже не отыскать в его лабиринте, ибо тьму веков назад он был повержен Тезеем» или «Богу-быку теперь не приносят когда-то обильных кровавых жертв». Возможно, не смысл моих слов, но их особая неуловимая интонация провоцировала неприязнь и отчуждение. Стоило мне ещё пару раз обратиться к путешественнице, как рядом со мной оказывался её кавалер и шипел мне прямо в ухо: «Сейчас же оставьте её в покое, не то Вам не поздоровится. Держите при себе свои идиотские шутки!» Ну, вылитый Минотавр (по долгу службы – честный милиционер Сергей Дворянинов)!
Я был заряжен, насыщен, переполнен злобой. Её яд сочился, выплёскивался, изливался с каждой моей фразой, с каждым произнесённым мною словом. И я не страдал, но ликовал, когда достигал цели, вызывая ответные выпады и, не уклоняясь, принимая даже самые болезненные удары!

Как упоительна злоба! Её драконьи зубы, посеянные в благодатную почву, дают стремительные всходы, которые вмиг оборачиваются несокрушимым войском! Её янычары не ведают жалости! Она жалит, как змея, что долго поджидает свою желанную добычу, затаившись в Вашем сердце, и внезапным броском вырывается из него наружу при первом же приближении жертвы.



Пабло Пикассо в маске Минотавра.
Снимок Гийона Мили для журнала LIFE

Я увлечённо наблюдал за тем, как во мне прорастают эти ядовитые побеги.
Любуясь красивой девушкой, я мечтал сделать с ней то же, что Пикассо сотворил с русской балериной Ольгой Хохловой – влюбить её в себя так, чтобы она привязалась ко мне и желала меня исступленно, а затем последовательно довести до душевного надлома и крушения. Усыпать её прекрасные волосы окровавленными перьями убитых птиц! Нарядить её в грязное рубище и отправить в изгнание, по пыльным дорогам верхом на старом осле, усадив на него задом наперёд, лицом к его тощему крупу, чтобы могла она сквозь радугу слёз видеть удаляющийся родной город! Наслать на неё всех слепней и оводов жаркого Юга, чтобы жалили её, как Эринии Электру, оставляя на нежной коже незаживающие язвы, и чтобы бесчисленные шрамы и рубцы изуродовали её! Вместо мягкой округлости – кубистические изломы! Вместо ласки – боль, взамен истомы – пытка! И безысходность.
Я видел её, увядшую, высохшую и безумную. Она шла по солнечному пляжу, неотступно следуя за низкорослым старым сатиром и его новой любовницей, осыпая их отборными ругательствами и проклятиями, и не мрак преисподней, но слепящее солнце казалось мне зримым воплощением её безумия. Он свёл её с ума гораздо раньше, рисуя её портреты. Они были не просто карикатурны, но чудовищны, безобразны! Он приговорил её к уродству. За что? За то, что разлюбил. И вскоре, разбитая горем, она начала замечать своё сходство с теми монстрами, что, скалясь, взирали на неё с его диких полотен. Морщины избороздили её лицо, а глаза стали маленькими и наполнились злобой. И она, и он пугали случайную пляжную публику, с замиранием сердца наблюдавшую за их скандалом, точно за античной трагедией. Он же быстро приходил в бешенство и орал: «Ну что вы пялитесь, кретины?! Отгоните её от меня, наконец!».

Я давал волю своему воображению с одной целью – исследовать эту стихию. Я прибегал к помощи машины времени и переносился в другие исторические эпохи. Я оказывался в замке Малатеста, обсуждал новый коварный замысел с Чезаре Борджиа, наносил визиты Великим Инквизиторам. Впрочем, в мрачных средневековых интерьерах мне было неуютно – не моя эстетика. Да и пытки, телесные истязания не приносили мне радости и упоения, ведь главным моим инструментом