| «14 мая, день Еремея ПЕРВАЯ РОСА» |  |
Светлой ПАМЯТИ
Раисе Ивановне Шигиной
Посвящается!
Б А К Л А Ж А Н Н А Я Т Е Л Я Т И Н А.
(Сибирская бывальщина)
..... Поезд «Новосибирск-Лебяжье» долго не подавали. Намаявшиеся за день пассажиры попритихли, рассевшись вдоль перрона на своих узлах и чемоданах. Время от времени, тоскующие по общению сельчане заискивающе справлялись у хранящих гробовое молчание носильщиков:
- Дак, на какой, братуха, подадуть «Девятьсот-веселый»?
Оставшиеся без дела, угрюмые мужики при фирменных нагрудных бляхах с каким-то изысканным пренебрежением осматривали из-под лобья пёструю, неимущую толпу провинциалов, выказывая явное не-уважение к «плацкартным» клиентам.
Нетерпение толпы чувствовалось в непрерывном поглядывании сельчан на огромное вокзальное табло «Прибытие», натужном плаче детей, нервном поведении непрерывно чядящих тяжелым самосадным дымом старичков. Со стороны ресторана густо тянуло запахом сдобных пирогов и кислой капусты...
- Василий! - орёт что есть мочи в сторону вокзала пожилой дядька. - Чё там? Узнал?
- А хрен их поймет! Чё тут кто знает? - как эхо отвечал ему моло-дой человек, расплачивающийся с лотошницей…
Толпа жила в едином ритме, одновременно сопя, пыхтя, шаркая о перрон объемистыми узлами, перетаскивая их к месту предполагаемого прибытия нужного вагона. Шум шагов, незлобное переругивание земляков слились в неповторимую по звучанию дорожную какофонию, оживляемую время от времени резким железным тарахтением багажных тележек, да тяжелым, похожим на дальние раскаты грома, уханием буферными сцепами поездов и электричек...
Мои размышления прервал резкий звук, упавшего рядом со мной, новенького цинкового ведра. Вслед за грохотом, как из-под земли, воз-ник мужчина, основательно нагруженный узлами, сумками и пакетами. Был он среднего роста, широкоплеч. Под развевающимся на сквозняке зеленым плащом, поверх ярко-красного пиджака небрежно наброшено голубое кашне с каким-то замысловатым рисунком. Свою долю аляповатости в этот сногшибательный ансамбль вносили желто-красный платок, вложенный в верхний кармашек пиджака, да модная, в два цвета, застегнутая на все пуговицы черно-красная рубаха. Ее тесноватый ворот плотно облегал мускулистую шею крепыша, отчего тот, как заводной болванчик, беспокойно крутил головою. Из-под козырька, нахлобучен-ной на лоб фуражки, на меня смотрели живые, хитрющие глаза.
- Во, блин, подфартило! - радостно обратился невесть к кому модник, сбрасывая прямо на бетон свои многочисленные ноши. - Чуть не кукукнулся! Пёхом пришлось бы грести! Ну, и погода ... - прохрипел он, стараясь расстегнуть тесный ворот рубахи. - Фу-у! Говорил же Алёхе, что мала будет. Не-е-т! И слышать не хо-тел!... Во, дети пошли! … В кого только?…
Наконец, он глубоко вздохнул, освободив свою шею из заточения.
- Закурить не найдешь, братуха? - выпалил мученник. - А огоньку? - вопросительно взглянул на меня бодрячок, разминая мою «Бе-ломорину».
- А губы, случайно, не нужны? - в тон общительному незнакомцу съязвил я.
- Не-е-е. - стрельнул он своими сощуренными глазками в мою сторону. - Шустряга, однако, ты, паря!
Мужчина с наслаждением затянулся беломорным дымом, блаженно закатив глаза.
- В шестом едешь, что ли? Слушай, чё-то лицо мне твое знакомо? Где я тебя мог видеть? Ты, случайно, не из Мельничихи? - тарах-тел без умолку крепыш, пуская носом густой папиросный дым.
- Нет. - буркнул я.
- Ничё-ё-ё! И не таких раскалывал! Сейчас и с тобой разберусь. Память-то на лица у меня отличная. До какой станции-то бьёшь-ся?
- До Тарска....
Собеседник закашлялся.
- Ё моё! Дак и я оттудова!
- Мне не совсем в Тарск. - попробовал я отвязаться от надоедливого собеседника. - Еще полсотню верст на юг.
- И куда? Если не секрет, конечно. - прищурив один глаз и хитро ощериваясь, поинтересовался человек.
- Вы, наверняка не знаете. Мне в Рогожку. Родственники у меня там. - для пущей важности соврал я.
Бодрячок глухо, по-поросячьи взвизгнул, вдогонку издал рыкающий звук, широко раскрыл руки, и, не выпуская изо рта папиросу, горячо обнял меня за шею. От неожиданности я чуть было не свалился вместе с ним на бетонный перрон.
- Земе-е-ля! Ядрена мать!… Как же я сразу не сообразил! - дохнул крепким винным перегаром бодрячок.
Наконец, выпустив меня из своих цепких объятий, он продолжил изучение черт моего лица.
- Пого-о-о-дь, братан! По-мол-чи... По-моему, ты зыкинский. Ну, подавиться мне нигролом! То-о-чно! Нашего участкового род-ственник. Верно? - и не дождавшись моего ответа, крепыш за-строчил как заведенный. - Маманя-то моя, царство ей небесное, ему троюродной сеструхой приходилась. Выходит, мы с тобой одних кровей. А?
Чтобы не разочаровывать этого не в меру общительного человека, я кивком как бы подтвердил свою причастность к роду Зыкиных.
... С добрейшим Василием Петровичем мы были знакомы не менее десятка лет. В хлебосольном зыкинском доме гостям всегда были рады.
Мне вспомнился уютный пятистенок на краю села, небольшой яб-лоневый садик - гордость Василия Петровича. И нескончаемые истории рогожского детектива.
Удивляли его острый, аналитический ум и природный дар философа. О мужестве и рассудительности честного рогожского участкового по району давненько ходили красивые легенды...
Пока мы устанавливали степень родства, подали поезд. Его обшар-панный вид наводил тоску. Успокаивало лишь то, что этот «Ноев ковчег» мы покинем через какие-нибудь восемь-девять часов пути.
Хотя рядом никого не было, «родственник» проявил чудеса расторопности. Взвалив на себя узлы и сумки, он кинулся к вагонным дверям:
- Хватай ведро, земеля. - рыкнул он через плечо и, отпихнув только что сошедшую на перрон проводницу, кряхтя, боком взобрался в тамбур.
- Граждани-и-ин! Предъявите билетик! - сурово произнесла женщина в форме.
- Ну, ты даешь, Иринка! Не признала, что ли?
- Ой, Василий Иванович! Извините. Действительно не признала. Богатым будете. Какой вы наря-я-я-дный сегодня! Алешу вашего недавно видела. Ва-а-жный такой стал!...
Я стоял на перроне с «дипломатом» и цинковым ведром, протягивая проводнице свой билет, но она на меня не обращала внимания.
- Может и меня впустите?
- Спешить некуда, гражданин. До Инской вас только двое в вагоне будет. - сухо обронила она.
- Катю-ю-ха! Не груби моему родичу! - шутя рыкнул на девушку мой попутчик. - А ты, не робей, братуха! Как кличут-то тебя? Со-всем память дырявая стала.
- Евгением.
- Входите. Входите пожалуйста. - любезно посторонилась проводница.
... Внутри вагон оказался не в пример своему внешнему виду. Чистые занавески на окнах, ковровая дорожка, заправленные белоснежными простынями постели. Стойкий «вагонный дух» был в меру сдобрен смесью угарного газа из топки титана, да туалетными фантазиями.
- Заходи, родня!
В середине коридора, уже без пакетов, стоял мой неугомонный по-путчик.
- Да у меня по билету место в первом купе. - пробовал защититься я от настойчивого опекуна.
- А мы, братуха, едем не по билету, а по-блату. Вон, цельный ва-гон, ядрена вошь, нам с тобой мой Алешка отвалил! Заходи-и-и! Не стесняйся. Вместе-то веселей и щи лаптем хлебать! Катю-ю-ха! Сообрази-ка нам стаканЫ! Душа горит за железную дорогу! - заорал он в сторону служебного купе. - Я не пойму. Чё ты такой квёлый? Обидел кто или детство тяжёлое было? Так ты не грусти. В старости точно полегчает!
Гремя ведром, маневрируя как рулем тощим «дипломатом», я втиснулся в купе.
- Тебе по ходу поезда, или как?
- Можно «или как». - парировал я. - Можно - наоборот.
- О! Ты, я вижу, парень не простой. Шибко ершист! Палец-то в рот не клади. По самый локоть разбортуешь! Ну, чё? Давай знакомиться. Да, ты, присаживайся. Плащишко-то на крюк, а сам к столу, мой друг. - скаламбурил, довольный собою сосед. - Только ведерко-то поста-а-вь. Сдалась тебе эта железяка. У меня внучок такой же: как токо чё понравится, не отымешь!...
Если не ошибаюсь, тебя Евгением кличут? А меня попростому - Василий, Васька-водолазька. Бодровы мы. Я как-нибудь тебе историю про мою кликуху расскажу. Обхохочешься!
- Бодровы, говорите? - принял я дружелюбный тон. - Как же. С Матрёной Николаевной был хорошо знаком. Мудрая женщина...
- Не говори! Как схоронили, будто себя в землю зарыл. Если бы тогда в районную больницу свёз, жива бы осталась! То-о-ч-но! Эх, вечная моя вина, брат!
Лицо Василия впервые за все время стало грустным.
- Да садись, ты, наконец-то! Сымай свой лапсердак да присоеди-няйся к пролетариям.
Помешкав малость, он нагнулся и, сосредоточенно кряхтя и что-то приговаривая, принялся доставать из-под сиденья свертки со снедью, банку говяжьей тушенки с большой красной коровьей головой на эти-кетке.
- Эту-то зачем она сунула? - разговаривал он сам с собой - Раньше-то в деревне это был высший деликатес! Цивилиза-ция! Да ещё колбаса чайная! Помнишь, Евгений? По рубль двадцать… Вот чем городской житель от нашего брата отличается. Вам, понимаешь, все в банке подавай: масло, сало, мясо. Скоро воздух начнут консервировать. Пробежался я тут по торговым палаткам - в глазах рябит: банки, банки...
Он извлек из заднего кармана своих модных брюк складной нож, зачем-то подул на него, открыл лезвие. Со знанием дела вонзил его в стальную крышку и легким движение вскрыл банку.
- Вроде, запашистая. Не то, что забугорная. Та больше скотным двором отдает. Упаковка-то, слышь, загляденье, а на вкус... - покривил он свои губы - Кобель не ест. Наша - другое дело.
Воспользовавшись паузой, я, наконец-то, смог снять плащ и присесть к столу.
- Ну, что, мил человек? Пол-дела мы с тобой сделали. Пора за вторую половину приниматься: закреплять дружбу. Вишь скоко еды сеструха сгоношила. На бригаду механизаторов хватит! Беспокойная душа!...
- Есть в кого. - с иронией вставил я, но он не обратил внимания на мою шпильку.
- Курица, картошка, пирожки с грибами... Не пойму куда она пузырь затюрила? Ну, Верка! Точно не положила! Вечно она с фокусами.... Ой! Мы туточки!
В его руках появилась бутылка водки.
[i]- Вот. Проверенное средство для успокоения. Жена моя - главный медик Рогожки. Фельдшерица. Профессор кислых щей, блин! Она-то
|
...Слетаешь пивка попьёшь в центре и обратно из Емельяново в Алыкель...Работать то надо было, Родине на гора выдавать...
