- Поедем куда-нибудь за город на природу.
Он сказал это как можно непринужденней. Я внутренне усмехнулась.
- Пожалуй. Угостишь меня шашлыком? Ужасно хочется мяса и стакан красного вина.
Я подыграла ему без тени иронии, совершенно искренне улыбнулась. Издержки профессии: держать все внутри, выставляя наружу то, что было бы приятным потенциальному клиенту. Но ведь он же про это не знал. Он тоже улыбнулся. И мне действительно захотелось жареного мяса с запахом опадающих листьев и осенней увядающей травы. Захотелось, чтобы небо было голубым, а сосны зелеными, чтобы свежий ветер ворошил мои волосы, загоняя в них запах дыма.
За городом осень была другой. Более естественной нежели в городе. Сосны и ели с редкими желтеющими березами и буроватыми осинами. Где-то за соснами бежала река. В кафе негромко играла музыка, какое-то ненавязчивое попурри из старых мелодий. Дым от мангала почти не чувствовался. Но запах жареного мяса приятно щекотал ноздри, разжигая аппетит. И хотя все было ужасно банально, «шашлычок под коньячок», мы оба сделали вид, что все прекрасно. Он только сдвинул брови и между ними залегла недовольная складочка, а моя улыбка была чуть-чуть кривее, чем того требовалось. Мне все казалось каким-то символичным: увядающий лес и такие же увядающие мы, желающие ненадолго встрепенуться перед неотвратной зимой.
Мы сели за отдельный столик в беседке. Официант расстелил белую скатерку, поставил судок со специями и удалился. Мы в ожидании заказа болтали о погоде и природе. Слово «банальность» меня не покидало. Я уже мысленно видела продолжение этой банальности. Не в деталях, а какими-то общими абстрактными картинами. Знакомыми картинами, которые не раз видела в музее, и которые сейчас мне предлагали воспроизвести по памяти.
Шашлык оказался отлично прожаренным, белоснежный лук кольцами был погашен лимонным соком. Я вытерла губы большой салфеткой с новогодним рисунком.
- Я бы даже выпила рюмку водки.
- Если хочешь, я за рулем.
Но официант сказал, что спиртное они не продают, есть пиво свежее и холодное. Пива мне не хотелось. Попросила принести горячего чаю. Мы больше не ударялись в воспоминания, говорили о работе.
- Я не часто здесь бываю. Приезжаю на переподготовку по вызову, семинары. Короче, только по делам. Могла бы приехать просто так в отпуск.
- А когда отпуск?
- В конце октября.
Он задумался. Понятно, октябрь не так скоро, до этого времени можно остыть. И все равно понял, что я соглашусь на любой компромисс. Я могла бы пригласить его к себе в гостиницу, но подумала, что он вряд ли на это согласится. Грешить в этом городе он явно не собирался. Он как будто прочитал мои мысли.
- Я читаю лекции не только в здешнем университете. Через две недели у меня серия лекций в Т. Сможешь приехать?
Я прикинула, если только на выходные. Отпроситься среди недели вряд ли получится, конец квартала. Я так и сказала.
- Если выеду в пятницу вечером, рано утром в субботу буду на месте. Это если автобусом, кажется есть такой рейс, одна знакомая ездила. Можно узнать точнее. Всего два дня и одна ночь, тебя это устроит?
- Устроит, - говорит он, и добавляет заветную фразу. – Я все оплачу, если приедешь.
- Конечно, - улыбаюсь я.
Уже у себя в номере соображаю более здраво. Что я делаю? Зачем мне все это? А ему? И собственно ради чего? Столько вопросов… Ответ казалось бы один: немедленно все прекратить. Просто жить дальше, заниматься привычными делами, думать о насущных проблемах. И мечтать о чем-то несбыточно-голубом и розово-пушистом…. Это разве мечта? Провести пару дней наедине с давно забытым человеком. Удовлетворить какую-то непонятную свою прихоть, или похоть – это точнее.
Удивляют меня люди. Вот к примеру коллега, сбежать с лекции, чтобы поехать на другой край города из-за какой-то супер-помады только потому, что она сегодня продается со скидкой в двадцать процентов! Ну, не купила бы она это помаду, что мир бы рухнул? Купила…. Идиотский цвет, ей совсем не идет. Оказывается со скидкой продавали всего два цвета, явно не ходовые.
А я? Я через две недели потащусь в другой город на выходные, вместо того, чтобы отдыхать. Отдыхать – это значит привычно пялиться почти весь день в телевизор, валяться на диване, и приводить себя в порядок на предстоящую неделю. Мысленно водружаю на весы и то, и другое. Что перевесит? Я знаю есть куча других альтернатив. Можно сходить в гости к родителям, пойти в театр, почитать книгу…. Но предвкушение поездки уже отравляет мою кровь адреналином. Я не думаю о том, как все будет. Ведь он за меня уже все решил. Я обдумываю, что надеть, какой макияж сделать, что взять с собой.
В какой-то момент становится тошно. Что нами двигает? Нет же никакой любви. Только ради нее мы готовы простить все безумные поступки не поддающиеся никакому другому объяснению. Что-то заклинило в нашем мозгу, когда мы внезапно узнали друг друга посреди толпы незнакомых людей. А если бы мы тогда двадцать лет назад поддались искушению, что было бы? Вот она сила рока! Если ты не исполнил то, что было тебе предначертано, то оно все равно найдет тебя и двадцать лет спустя.
Мне хочется этого безумства, хочется расшевелить себя, внести в свою жизнь бурю. И в то же время я понимаю всю несусветную глупость своего поведения. Я же понимаю, что все наши встречи, если они вообще будут, будут мимолетными, ничего не значащими, тайными. Нельзя будет об этом никому рассказать, надо будет искать объяснения своим странным, как покажется близким, действиям.
Последний шанс побыть с мечтой…. Разве он для меня мечта? Суррогат мечты. Потому что никакой мечты нет. Давно нет. Неужели после того, как жизнь вошла в спокойное русло, я ни о чем не мечтала? Мечтала, конечно, но разве это мечты? Разве можно считать мечтой новую пресловутую шубу, или итальянский кафель в ванную? Даже поездка на Гоа – это разве мечта? Мечта – это когда вот-вот коснешься кончиками пальцев чего-го, с чем живешь тыщу лет в предвкушении. Наверное, вся соль не в обладании, а в предвкушении. Прекрасное далеко исполнится когда-нибудь! Я же не мечтала встретиться с ним все двадцать лет! Он вовсе не был единственным мужчиной в моей жизни. Но эти обломки воспоминаний, обработанные временем, стали такими приятными на ощупь, что хочется вернуть хотя бы на миг почти стершиеся ощущения. Это была не любовь. Я не знаю названия тому чувству, что теплилось в моей груди. Желание сродни капризу. Это был петушок на палочке при зубной боли. Нельзя, но хочется... И воспоминания так, обрывками…
Тогда я тоже не понятно ради чего вела совершенно не приемлемую для меня жизнь. Да, я прошла «отборочный конкурс» на звание художника факультетской стенгазеты. Вспомнила, как на первом курсе я хотела совместить учебу в университете и в вечерней художественной школе. Могла бы, но было лень тратить вечера на художественные занятия. Проще было пойти в кино с девчонками, на танцы. Умение рисовать в моей жизни почти не пригодилось. Не спорю, задатки были. Не талант. Ничего выдающегося в моих способностях не было, просто рука могла передать на бумагу, то, что смог уловить глаз. Разве это талант? И еще у меня не было упорства достигать непреодалимых высот. Поэтому я и бросила занятия рисованием, понимая, что мастера из меня не получится, только дилетант, а таких полно. Мне же хотелось быть единственной в своем роде: так могу только я. Может быть, если бы я начала заниматься этим раньше, постигая азы, учась и совершенствуясь... Но я всего лишь «неплохо рисовала». В глазах же окружающих я почему-то представлялась обладательницей особого художественного вкуса. И я всеми силами стремилась это поддержать: регулярно ходила в театр, на выставки и премьеры. Это было не трудно. Учиться живописи было бы гораздо труднее, нужно было жить с этим внутри. Все мои художественные задатки были всего лишь лоском снаружи. Впрочем, тогда я не видела себя в будущем профессиональным художником. Увлечение, которое не переросло в нечто большее.
А тогда мне пришлось вести двойную жизнь: днем занятия и привычное времяпровождение, то есть быть обычной студенткой. А ночью я становилась художником-карикатуристом. Редколлегия газеты предпочитала работать ночью в университетском подвале. Для них это была настоящая жизнь, они были одержимы этими ночными посиделками с крепким чаем и баранками. Собирались даже просто так, когда ничего не нужно было писать и рисовать. Обсуждали глобальные новости, которые узнавали из неофициальных источников, пели под гитару песни Высоцкого и Визбора. Такая имитация диссидентства. Я не читала запрещенный самиздат и не любила бардовские песни. Но я хорошо рисовала и могла обычный текст превратить в едко ироничный. В самом начале вечерами к нам заглядывал замдекана, вроде как он курировал стенгазету. Скорее он был цензором, не дай Бог, чтобы студенты не написали, или не нарисовали чего-нибудь противозаконного. Хотя в сибирских вузах, по сравнению с европейскими, дессидентство было скорее демонстративным, чем действенным. Но все равно любые попытки пресекались на корню, даже те, которое к этому течению не имели никакого отношения. Это витало в воздухе, как медленно действующая отравляющая примесь. Все по-маленечку заражались в той или иной степени.
Он был еще сравнительно молод, чтобы из него этот дух диссидентства выветрился совсем. Он пил с нами чай, подтрунивал над резкими высказываниями и анекдотами. Он был как бы и с нами и немного выше нас. Это чувствовалось, такой хороший психологический прием. Это сейчас я так думаю. А тогда мне это очень нравилось в нем, я словно оживала с его приходом. Потому что ночью мне хотелось спать, а не рисовать. Потому что днем я засыпала на лекциях. Потому что в отличие от других членов редколлегии, которые нагло пропускали первые пары, я все-таки хотела учиться.
[justify]Так как зачастую у меня не было надобности и желания оставаться в подвале до утра, профессор провожал меня до общежития. Нам было в одну сторону по дороге. Мы проходили пару остановок пешком, а потом ехали в почти пустом последнем автобусе до кольцевой. Потом шли до общежития через пустой сквер. Он домой, а я в общежитие. Эти пешие прогулки под шорох опадающих листьев, разговоры о чем-то высоком остались в моих воспоминаниях размытыми акварелями. Я помнила изгибы тропинок, ажур высоких кленов, но не могла вспомнить выражения его лица. Только глаза: карие с каким-то внутренним светом. Порой он останавливался, машинально брал меня за руку и с жаром говорил о своей работе. И я с не меньшим жаром внимала ему. Он ни разу не попытался меня обнять или поцеловать, но мне казалось, что в нем сидит это желание. Впрочем как и во мне. Но мы ни разу не сделали ни шага навстречу друг другу. Иногда я чувствовала некую снисходительность ко мне, как будто для него я была только студенткой. А мне
