Пятицарствие Авесты

сеновала.
Теперь же с потолка, обшитого линолеумом, ничего не сыпалось, и в помещении было чисто, сухо и солнечно от двух окон, проделанных в юго-западной его стене, обращенной в огород и к речке. Здесь же, занимая четверть помещения, располагался деревянный топчан, устроенный в своё время самим Виктором, где спали они с женой и детьми, когда приезжали к матери. Этот топчан, устланный ватными и поролоновыми матрацами, был достаточно удобен, а развернутый над ним полог из тонкого старого холста ручной работы создавал внутри уютный мирок, недоступный комарам и мухам, и даже несколько согревал своих обитателей в иные холодные летние ночи.
Он переоделся в удобную повседневную одежду, какую носил, приезжая в деревню, достав её из старого материнского сундука, куда она, постиранная и поглаженная, была аккуратно уложена ещё после прошлого их приезда сюда. Отказавшись от обеда, он попил молока, повидался с соседями, жившими рядом, с теми из них, кто оказался дома, а затем в компании с племянниками отправился в магазин в соседнюю деревню, наслаждаясь встречей с родными местами, здороваясь со знакомыми односельчанами и незнакомыми встречными. Вернувшись из магазина, помог родным по уходу за огородом, а поздно вечером, отдыхая от домашних дел, сидел с ними за столом, изредка пригубляя «Рябину на коньяке» — напиток, который ещё немного позволяла себе выпить мать и умеренно пила сестра. Разговор шёл о колхозе, дела в котором были очень плохи, на что жаловались и соседи; спасала его лишь близость к городу да мясооткормочная специализация, сложившаяся ранее.
— Что, уже и не сеют ничего? — спрашивал удручённый Виктор.
— Как же не сеют? Сеют на зелёный корм скоту, на силос, на сено, на комбикорма.
— А на зерно?
— А кому это нужно? Вон, наш премьер сказал, что не имеет смысла вкладывать деньги в сельское хозяйство, а лучше открыть ещё несколько нефтяных скважин, — отвечала сестра.
— Пока добирался сюда, я видел, что всё запустело. Ну ладно — колхозы, но что, фермеров тоже нет?
— Какие фермеры? — изумилась Лида. — Бог с тобой! Колхозы не могут выжить! — она сделала ударение на слове «колхозы». — Формально колхоз может выделить земельный пай, — продолжала она, — но что с ним делать? Чем землю обрабатывать? Лошадьми? Да и их-то нет.
— Земля в наших местах никогда не рожала много, — говорила мать. — И в хорошие-то годы редко где получали двенадцать центнеров с гектара, да и то с удобрениями. А старые годы, ещё до советской власти, люди кое-как перебивались в этих местах, лишь бы как-нибудь прокормить себя. Да и потом, при советской власти, когда ещё колхозов не было, уж и учились некоторые — не как-нибудь; меня тоже посылали на курсы бухгалтеров, а затем на повышение, но отец не пустил: в поле работать было некому. Мне до сих пор обидно. Видите ли, он борноволока не мог нанять!
— Это что — за бороной ходить?
— Ну да! Редко кому удавалось вырваться из деревни. Правда, у мамы брат вот жил около Свердловска, тогда Екатеринбурга; как-то он смог уехать. Я ещё небольшой была, когда мама меня возила к нему в гости. Помню, он показывал ей блюдо с золотом. Мама потом говорила: «Хоть бы немного нам дал!» Недавно по радио говорили, что где-то в тех местах клад нашли. Может, его…
— Ну а что с ним стало? С дядей твоим…
— Началась революция; один из его сыновей служил у белых, другой — у красных. Говорили, что кто-то из них своего брата расстрелял. Правда, нет ли — не знаю. А дядя потом ходил к одной старушке, авторитетной по тем местам, спрашивал, что ему делать с землёй, которая у него была.
Старушка сказала: «Батюшка барин, нам ведь земли-то надо мало», — ну, вроде как только на могилу. Дядя всё и сдал государству. Да всё равно бы отобрали.
— А потом что?
— Потом он работал плотником по найму. Пожилой уже был. Работал где-то, видимо, не рядом с домом, простудился и умер.
Она пригубила рюмку, словно поминая покойного, помолчала.
— А у нас, в этих местах, даже не раскулачивали никого. Некого было. У нас и помещиков-то не было.
— Как это? Здесь что, крепостного права не было?
— Как не было? Было, наверное.
— Здешние крестьяне были государственными, — пояснила сестра, — наверное, по той причине, что с них мало что можно было взять.
Виктор молчал, обдумывая услышанное, и больше всего его впечатлили слова мудрой старушки-ведуньи. Подумалось: «А ведь и правда: мы здесь недолгие гости, а земля, на которой живём, взята нами во временное пользование у будущих поколений». Стало несколько грустно от неизбежности, ожидающей всякого живущего на Земле, и он вспомнил, что в глубоком детстве его сильно поразили две вещи, которые он узнал из разговоров с отцом. Первое — это то, что каждый человек должен когда-то умереть, исчезнуть из жизни, и второе — что человек обязательно должен дышать, чтобы жить; и это второе он тут же проверил на себе. Ему всегда казалось, что в том изумлении, какое он испытал от этих открытий, заложен какой-то мистический смысл.
— Мам!.. А вот говорят — колоски, колоски… Что, за колоски сажали?
— Ну не знаю, в наших местах никого не сажали; разве что колхозного бухгалтера за растрату, да и то уж на твоей памяти. Колоски, конечно, собирали, но много ли их было? Ведь жали серпами, редко жнейками, а комбайнов тогда не было. Сжатую рожь ли, пшеницу ли вязали в снопы и ставили в копны на поле, а увозили на ток уже позднее, когда зерно доходило в снопах. Возможно, кого-то и сажали за то, что обрезали колосья со снопов. А то и снопы увозили с поля. Воровали ведь всегда, и в советское время тоже. Помню, ещё до революции, я маленькой была, в деревне сход собрали: поймали какого-то вора. Что он уж там украл — не знаю. Ой, как его били! На глазах у всех. Страшно били, — она покачала головой. — Страшно даже вспоминать. Два брата его избивали. Вскоре тот помер.
Она вздохнула, помолчала и грустно продолжила:
— Трудно жилось. И при советской власти тоже. Вы ведь у меня четверо — самые последние. Пятеро до вас умерло, — она вытерла глаза платком, висящим на шее. — До города далеко, медицина плохая была, лекарств не было. Перед смертью отец вдруг очнулся и говорит: «Мать! Дети, дети!..» Не знаю, что уж он увидел, во сне ли, как ли…  Не знаю… Только я ему сказала: «Конечно, конечно… У нас ведь много детей-то было.»  А как умер, похоронили рядом с ним, в его же могиле, чужого ребёнка — маленького ещё: мать попросила. Я тогда сказала: «Да-да, конечно. Он детей любил». А недавно ещё и Маню, дочь брата твоего, туда же прикопали, теперь ему там не скучно.
Она, окончательно расстроенная, постоянно вытирала покрасневшие от слёз глаза.
— Ладно, мам! Успокойся! — уговаривал её Виктор.
— Да ну вас! Растишь вас, надеешься! А у вас тоже… Неизвестно что…
— Но я же говорил, что у меня всё в порядке!
— А чего ж такой седой?
— Тебе же сорок только, — поддержала её Лида.
— Вы же знаете, что я болел в детстве.
— Это когда мы пытались тебя лечить, а ты с рёвом отказался, — говорила мать, — и нам пришлось отступить.
— Вы вот что мне скажите: был ли у нас в роду кто-то из французов?
Мать взглянула на него удивлённо, но, подумав немного, отвечала неуверенно.
— Я, наверное, уже рассказывала об этом, раз ты спрашиваешь. Да, говорили в семье, мол, кто-то из наших прадедов ещё до войны с Наполеоном вернулся домой калекой-солдатом и с женой то ли немкой, то ли француженкой. Только я думаю, что это просто выдумки: достоверно ведь ничего не известно, и давно это было.
— Тут действительно трудно сказать что-нибудь наверняка, — подтвердила сестра. — Ни дедов, ни бабушек своих мы не видели: померли они раньше, чем мы родились; мама тоже, кроме родителей, никого не знала, а генеалогия в крестьянских семьях не практиковалась.
— Ну ладно, — вздохнула мать. — Что-то я уж запьянела совсем да и засиделась. Пора мне спать.
— Сейчас, мама, — ответила Лида, — сейчас постелю тебе, а со стола потом уберу.
— Пойду и я, — встал Виктор. — Спасибо за ужин. Пойду, посижу под окном, ночь, наверное, чудесная. Спокойной ночи! Племянников всё ещё нет.
— Они поздно приходят. Сидят в переулке около сруба с местными ребятами, болтают да музыку слушают.
Он вышел на улицу, устроился на скамье около дома. Было сухо, тепло и тихо, а медленно сгущавшиеся сумерки так и не превращались в глухую ночь; и он любил эти июньские ночи, светлые и теплые, безросные. За огородами, за спуском с пригорка, за рекой, протекавшей сразу за ним, в заливных лугах перекликались коростель с перепёлкой, ведя свой вечный ночной разговор под сопровождение густого, не утихающего ни на минуту стрёкота сверчков и цикад. Закатное небо на северо-западе ещё заметно алело, а над головой уже нет-нет да проносились летучие мыши, занятые своими ночными делами. Окна иных домов ещё светились ярким ли светом лампы, голубым ли светом работающего телевизора: деревня уже засыпала, озабоченная постоянной необходимостью просыпаться ни свет ни заря.
Чувствуя себя почти счастливым, гоня мысли о событиях последних дней, стараясь не обращать внимания на постоянно ноющую в душе язву, оставленную этими событиями, он не сразу заметил, как из переулка не спеша вышел человек, направляясь в его сторону без очевидного замешательства в намерениях, и решил, что это кто-то из знакомых или друзей; однако когда прохожий приблизился, Виктор понял, что незнаком с ним.
Поздоровавшись, тот попросил разрешения присесть.
— Ты кто? — спросил Виктор гостя с интересом.
Гость был пожилым уже, явно не его возраста человеком, в лице которого он пытался отыскать знакомые черты, но тщетно; ничто не говорило ему, что они когда-то встречались.
— Я вот услышал, что ты приехал, и решил навестить тебя. Мы ведь немного знакомы были когда-то, когда ты ещё подростком был, а с твоим отцом, Иваном Ивановичем, тем более. Я здесь жил раньше в том доме на переулке, с резными наличниками. Сам их делал.
Виктор наконец понял, кто с ним говорит. Он хорошо помнил прежнего хозяина того дома, самого нарядного в деревне своими деревянными узорами, покрывавшими его с конька крыши до самого фундамента.
— Тьфу ты! Конечно же, помню. Александр… Прости, не знаю, как тебя по отчеству.
В деревне так уж велось, что по отчеству звали не всех, а людей с одинаковыми именами различали, добавляя к их именам имя того или другого родителя или деревенские прозвища, и гостя звали Филимоновнин, по той причине, что отца у него рано не стало.
— Павлович, — отвечал он просто. — Отец с войны не вернулся, а мне было тогда пятнадцать лет. Так и стал Филимоновнин.
— Выпить хочешь? — предложил Виктор.
— Не откажусь.
— Подожди тогда.
Виктор принес водку, кое-что закусить и налил гостю. Тот выпил, не спеша закусил, помолчали.
— Что ж ты сам-то не пьёшь?
— Я уже выпил немного, а больше мне нельзя; да ты не обращай внимания: мне собеседник дороже.
— Ну что ж, и то хорошо. Жалко, Иван Иванович рано помер, царство ему небесное.
— А я вот до сих пор завидую, как ловко ты голавлей ловил «на подкидку».
— Да, конечно… Рыбы тогда много было, не как сейчас, но лучше меня так никто не рыбачил. Отец твой — другое дело, но он удочкой не ловил. А помнишь, как на Троицу вся деревня сбежалась к речке, думали, что ты утонул?
Виктор вспомнил то праздничное настроение в семье и то, как он, взяв удочку, отправился