без памяти?.. Да нет, конечно! Что ей делать здесь? Ведь она даже не знает о моем несчастье. Последнее, о чем она просила меня в тот роковой вечер, это чтобы я не звонил ей, не искал встречи. Значит, решила на какое-то время прекратить наши отношения… Интересно только, на какое? На неделю? На месяц? На полгода? Или все-таки НАВСЕГДА?.. Ну почему, почему я так боюсь этого слова?! Почему так боюсь признаться себе в самой возможности такого исхода?! Я же сам этого хотел! И тогда шел к ней лишь затем, чтобы проститься.
В каком-то смысле это даже хорошо, что наше свидание так и не состоялось! Ничего путного из моей затеи все равно бы не вышло. Я бы только еще больше настроил ее против себя. Главное, все случилось именно так, как планировалось… Ну, то есть не совсем так… Я, конечно, собирался уйти из ее жизни, но не таким изуверским способом…
Ой, что это со мной? Кажется, опять начинается! Ну да, так и есть… Стены моей палаты вдруг начинают сужаться, а потолок всей своей массой стремительно надвигается на лицо. В глазах рябит… Веки наливаются свинцом… Я снова куда-то проваливаюсь. Нет-нет, еще немного… Еще немного побыть в своем теле… О, как же мне надоело ВСЕ ВРЕМЯ БЫТЬ КЕМ-ТО ДРУГИМ!..
Когда в глазах понемногу проясняется, я вижу себя в комнате младшего медицинского персонала. Это маленькое приземистое помещение с вылинявшими желтыми обоями и огромным разлапистым пятном в правом верхнем углу - там у нас постоянно протекает потолок, несмотря на уверения нашего завхоза, что крыша давно починена. В углу небольшой холодильник, тумбочка. Рядом, под узким подслеповатым окошком - низкая больничная оттоманка, покрытая пожелтевшей, видавшей виды простыней. Напротив - стол, за которым сижу я. Я - это санитар Боря, толстый, неповоротливый малый, с неимоверно большими руками и ногами, с красным одутловатым лицом, покрытым густой сыпью веснушек, в больших роговых очках, которые то и дело сползают на нос. От этого мне приходится их постоянно поправлять, и это меня жутко раздражает. Мне не нравятся мои очки, потому что они меня старят. В них (так, по крайней мере, утверждают все мои коллеги) я выгляжу лет на сорок, хотя на самом деле мне всего лишь 32.
Вообще, мне очень многое в себе не нравится, начиная моей далеко не голливудской внешностью и заканчивая некоторыми привычками, за которые мне иногда бывает очень стыдно. Не то, чтобы я пытаюсь как-то исправиться, а просто предпочитаю об этом не думать. Да, так гораздо проще. Или, еще лучше, представляю себя кем-нибудь другим - повыше, постройнее, менее угловатым, конечно, не таким, как Брэд Питт, но, по крайней мере, не намного хуже. Правда, в настоящий момент мне мешает то, что я сижу как раз напротив окна, а поскольку на улице уже темно, а в комнате горит свет, мне хорошо видно мое отражение. Впрочем, я на него почти не смотрю. В настоящий момент я, делая вид, что пью чай из большой керамической кружки (бабушкин подарок), на самом деле во все глаза наблюдаю за нашей медсестрой Любочкой, которая крутится здесь же, в комнате, точнее, пытаюсь заглянуть под ее короткий халатик, надетый поверх такой же короткой плиссированной юбки, выставляющей напоказ ее чуть полноватые, но довольно стройные ножки в ярко-фиолетовых колготках. Когда Любочка наклоняется, чтобы достать что-нибудь из тумбочки, халатик сильно задирается, однако не настолько высоко, чтобы я смог увидеть, какого цвета на ней трусики. А вдруг она сегодня вообще без трусиков!.. Или нет, скорей всего, она в этих, в узеньких, которые сейчас все девчонки носят… ой, как же они называются?.. в стрингах! Да, точно, в стрингах, а это все равно, что совсем без ничего…
От всех этих мыслей я чувствую, как у меня на лбу выступают крупные бисеринки пота, а мой дружок в штанах моментально деревенеет. Чтобы убедиться в этом, осторожно опускаю левую руку под стол и, делая вид, что почесываю себе живот, слегка прикасаюсь к нему костяшками пальцев. При этом я не свожу глаз с края Любочкиного халатика и специально поглубже усаживаюсь на стуле, чтобы стать еще немного ниже. Вот-вот, сейчас… Сейчас она опять наклонится, и тогда…
Но в этот самый момент в комнату входит мой напарник Семен, высокий сухопарый мужик далеко за пятьдесят, угрюмый, немногословный, с красной дубленой кожей на лице и руках, с выбритой до синевы макушкой. Своим внешним видом Семен больше похож на зэка, чем на санитара, и вообще мне кажется, что когда-то он наверняка сидел в тюрьме. Меня он презирает, иногда даже ненавидит и при всяком удобном случае пытается это показать, награждая разными обидными прозвищами или жестоко подначивая. Вот и сейчас, бросив быстрый взгляд в мою сторону (я, как назло, не сразу успел выпрямиться и убрать руку с ширинки) Семен криво усмехается.
- Эй, сало, хорош мастурбировать! Пора на работу!
Любочка при этих словах фыркает и брезгливо морщится, а я, не зная, куда деть глаза от стыда, еще ниже склоняюсь над кружкой с давно остывшим чаем. Но Семен неумолим:
- Ты что, не слышишь, окорок недоделанный?! Я к тебе обращаюсь! - и, адресуясь главным образом к медсестре, объясняет причину своего крайнего раздражения. - Андреич сказал, чтоб этого новенького, из тринадцатой, срочно везли на энцефалографию.
- Так его ж, вроде, просвечивали недавно, - подает голос Любочка.
- Не знаю. Сказал, чтоб везли… Может, это из-за того, что ему на завтра операцию назначили…
- А что, родители уже дали согласие?
- А куда они денутся!
Вслед за Семеном иду по длинному больничному коридору. Черт! Снова этот новенький. Как же он меня достал! Мало того, что по три раза на день приходится за ним утки выносить (наша строгая Валентина Сергеевна почему-то всегда меня заставляет это делать), так теперь еще и на энцефалограмму его вези. И что Андреич так возится с этим парнем! Все равно его песенка спета. Сам слышал, как он говорил на днях главврачу, что шансы на успех не высоки, что, если этот малый даже и выживет после операции, то скорей всего навсегда останется в таком вот полубессознательном состоянии. Как та пальма в кадке, что уже который год стоит возле нашей регистратуры. Поэтому какой смысл с ним возиться. Лучше бы применили к нему… эту, как его… эвтаназию. Это, по-моему, намного гуманнее, чем то, что собирается делать Андреич.
Возле тринадцатой палаты нас уже поджидает кровать-тележка на колесиках. Семен сразу проходит внутрь, и мне самому, пыхтя и отдуваясь, приходится вкатывать ее следом. Это, как я понимаю, его маленькая месть за то, что, пока я пил чай в комнате отдыха, он один транспортировал ее сюда из бытовки.
В палате, помимо больного, находятся сам Андреич, как всегда строгий и подтянутый, и старшая медсестра, встречающая наше появление недовольным: «Ну, наконец-то!», после чего тут же начинает откручивать закрепленную на штативе пластмассовую бутыль с лекарством.
- Что это у вас там в бутылочке, Валентина Сергеевна? Опять, небось, аминазин?.. Я же вам сто раз повторял: применять только фенотропил!
- Валерий Андреевич, но его очень мало осталось…
- Значит, выпишите еще! Неужели мне даже этому нужно вас учить!
- Но Ангелина Тарасовна сказала…
- Меня совершенно не интересует, что сказала Ангелина Тарасовна! Вы должны выполнять только мои указания!..
Пока между врачом и медсестрой происходит эта маленькая перепалка, мы с Семеном - я за руки, он за ноги - перетаскиваем больного на тележку. Его обмотанная бинтами голова бессмысленно болтается из стороны в сторону, и в какой-то момент мне (как я ни старался отводить глаза) волей-неволей приходится посмотреть ему прямо в лицо, отчего меня снова невольно передергивает. Черт, никак не могу к этому привыкнуть. Каждый раз, встречаясь с ним глазами, я испытываю то же самое. Это очень похоже на страх, противный липкий страх, который обычно испытываешь, сталкиваясь с чем-то необъяснимым, из ряда вон выходящим. Нет, не потому, что у этого парня отталкивающая внешность. Вид у него, в общем-то, вполне приличный, даже, можно сказать, не лишен приятности - наверняка девчонкам нравятся молодые люди подобного типа. Но разлитая по его лицу восковая бледность, бессмысленно открытый рот и, главное, этот совершенно безжизненный взгляд, все время уставленный в одну точку, просто выводят меня из равновесия. В такие моменты мне почему-то кажется, что этот малый видит меня насквозь, знает все мои мысли.
Ну, вот, пожалуйста! Опять то же самое! Мои руки начинают дрожать мелкой дрожью, в глазах темнеет. Я изо всех сил креплюсь, но ничего не помогает. Пол неожиданно уходит из-под ног, и я словно проваливаюсь в пустоту…
Снова та же палата, та же спинка кровати с никелированными шарами, та же высокая дверь. Я лежу на том же месте, под капельницей, словно какое-то время тому назад меня не перекладывали на тележку, не везли по длинному больничному коридору, чтобы оставить одного в маленькой темной комнате без окон под безжалостным светом огромной неоновой лампы, больно бьющей по глазам…
Интересно, сколько прошло с тех пор, как мое «я», благополучно покинув тело этого мерзкого Бори, вернулось на свое место? Судя по тому, что моя палата сейчас залита ярким солнечным светом (а тогда, когда меня везли на энцефалограмму, был глубокий вечер), что-то около половины суток. Или гораздо больше? Сутки или даже двое?.. Нет, не может быть! Тогда бы я уже не смог воспринимать этот мир адекватно. Я был бы уже совершенно другим или, скорей всего, вообще НЕ БЫЛ. Потому что сегодня, если верить Семену, мне
