Апостол Павел. Ч. 1. Первая проповедь. Глава 12.

книжник. Что только не делал он, чтобы ушел сын от нас…
Вздохнул Йааков. Потер лоб рукою.
— В самом деле, а что с ним сталось? Не дал я ответа отцу; как стал бы уговаривать, чтоб оставил он нас? Какими словами, когда сам я тут…
На лице Шимона написалась сама собою зловредная ухмылка. И говорила она Йаакову: «Ой, и ты-то недавно среди нас. При жизни Учителя тебя с нами не было!».
Йааков взглянул неприязненно. Шимон поспешил исправить оплошность. Как бы ни был он простоват, только и он не дурак. А Йааков — противник грозный. Лучше его не трогать.
— Еще при Учителе нашем приходили люди издалека. Из Эдессы [20], от Абгара[21], правителя их. Тот болен был, а слышал про славные дела наши. И просил он прийти; хоть кого-нибудь из нас, если не придет сам Учитель. Хотел познать учение наше и дела наши. А кому, как не Дидиму, это по силам? Наш Дидим, он таков, учен сверх всякой меры. И, что ни говори, только он и исцелял почти как Учитель. Удавалось это ему. Ну, Учитель не успел его отослать…уж после всего, что случилось, мы и отослали.
Самодовольство Шимона сквозило в каждом слове. Йааков поморщился даже. «Славные дела наши!» «Учение наше и дела наши!». «Мы отослали»!
— Он теперь песни пишет, уподобляясь царю царей,[22]— продолжал насмехаться Шимон, не замечая мимики Йаакова. — Подождите, не упомню я сам.
И он оборотился к молодому помощнику своему. — Как там оно, прочти нам начало.
Тот задумался, но лишь на мгновение.
— Когда я был ребенком и проживал в царстве моем, в доме отца моего, и богатством и роскошью кормильцев моих удовольствовался, от Востока, родины нашей, снарядили меня родители мои и послали меня прочь со двора. И от богатства дома сокровищ наших прибавив, завязали мне поклажу большую, но легкую, которую я только мог унести[23]…
Йааков, к большому сожалению насторожившегося Саула, почуявшего, пожалуй, впервые в этом обществе, созвучную душу (впрочем, пребывал автор песни довольно далеко нынче, в Эдессе!), прервал чтение. Хмуря брови, явно недовольный, сказал:
— Не надо ничего этого мне, да и вам не надо. Опять о странах языческих, о народах иных и чужих землях…
Но эхом отозвался Саул:
— Слово Божье и детям Израиля, и язычникам дано. Во всем, в чем вы не могли оправдаться законом Моше, оправдывается Им всякий верующий в Него.
Йаакову надоели высказывания Саула, да, очевидно, надоел и он сам. Он не понимал Саула. Просто не понимал того, что говорит этот человек; понятно, за плечами его школа Гамлиэля, он привык говорить языком Торы и мудрецов. Но неужели там учат именно этому: языку, на котором никто никогда тебя не поймет?! И это выдается за плод учености? Чего хочет этот Саул?
Сам того не замечая, он поступил с Саулом примерно также, как и Саул с ним. Отбросив непонятные слова Саула, как лишние, он заговорил совсем о другом, о чем еще и речи не было между ними; но так, словно и было им произносимое прямым продолжением разговора. При этом гневался так, будто вот только и было сказано Саулом нечто неприемлемое, чему нельзя не воспротивиться.
Решительно вскричал он:
— Когда бы говорил ты с Ним, то не услышали бы мы от тебя, что Он — истинный сын Божий. Братья мы с ним[24], и знаю я от матери, что брат он мне. Матерью была нам Мариам, отцом Иосиф. Про себя знаю точно, что если я и сын Божий, то так же, как и вы все: по милости Его безграничной. Все мы Его сыны, но Пророком и Машиахом был мой брат. И не больше этого; только и этого довольно…
Саул смотрел на человека, рушившего его чудесные построения и умозаключения, с тоской. Саул строил целый мир в воображении; Йааков, человек решительно земной и приземленный, воображением обделенный, разрушать умел не хуже, чем Саул строить…
— Почему я должен верить тебе? — спросил он у Иакова. — Отец ваш был человеком преклонного возраста; вдовец, были у него до Нее дети. У Нее детей до Него не могло быть, и не было…
Ййаков онемел от изумления.
Высокое положение брата Господня и оплота народа, офли, далось ему непросто. Он действительно был тем человеком, который не одобрял деятельность Йешуа, его проповеди; именно тем человеком, который приходил за братом, когда тот проповедовал, полагая, что он не в себе. При жизни брата он порицал его; все, что тот ни делал, не одобрялось Йааковом. Но, когда Йешуа повис на дереве, когда пошли слухи о воскресении Его, когда оказалось, что число сторонников Его растет…
Так случается, что какой бы ни была слава при жизни, посмертная слава, особенно если жизнь была пожертвована во имя чего-либо, становится поистине много больше. Пролитая кровь, отброшенная, отринутая жизнь, столь ценимая каждым, возвышают. И когда стали оборачиваться вслед Йаакову люди, указывая пальцем: «Смотрите, идет брат Машиаха!»…
Йааков, несмотря на всю свою праведность, никогда не удостаивался прежде внимания такого. Поучать, если уж не учить, он начинал давно. Теперь, когда Йешуа не стало, а слава Его ложилась на Йаакова в значительной мере, почему бы и нет?
Он оставил Назарет и семью. Он ушел в Иерусалим, в город, который любит говорить о святости. И в Храме видели его теперь каждый день, и в собрании по дням положенным. Он жил среди тех, кого звали ноцрим. Он разделял с ними ежедневную жизнь, оплакивал горе и праздновал победы. Он вел жизнь почти отшельническую. Он прослыл святым и непорочным. Он наставлял, он разделял общее добро по справедливости и получал лично на руки то, что должно было быть разделено. Вот, недавно, жена Хузы, домоправителя Иродова, навещала его; была у него и Саломия, мать Иоанна и Иакова Заведеевых. Грусть одной женщины, лишившейся близких, и материнскую тревогу другой утешал Йааков, как мог. Они же поделились с общиной имением своим.
Но при этом как-то так получалось, что не будь он братом Машиаха, не быть ему никем. И непорочные были, и святые почти в Иерусалиме, городе святости. И те, к чьим рукам не прилипало чужое добро, тоже встречались. И поучающие, и учительствующие. Ни в чем этом не был он первым и единственным. А вот родство с Йешуа, это да!
Ученики Йешуа, помнившие еще о том, каковы были отношения между членами семьи Учителя, поначалу никак не принимали Йаакова. Они себя ощущали восприемниками Его славы, и лишь на них ложился отсвет ее. Пришлось продираться. Он рассказывал о посмертном явлении Йешуа ему, и о том, что наделил Его брат особыми полномочиями. Никто не хотел считать Йаакова посланником Учителя, как учеников его считали, из числа двенадцати. Как ни просился, его не впустили и в число семидесяти позднее. Все говорили: тебя рядом с Ним не было. Мы были, а тебя не было…
Каково же теперь было ему встретиться в лице Саула с самим собой? С собственной выдумкой своей, он-то знал, что встречи с братом не было! Он сам назначил себя, если не братом Машиаха, он им итак был, что-что, а тут-то сомнений у него не было. Так Его преемником.
И вот, стоял перед ним человек, который говорил, что от Него он призван, как говорил это Йааков! И отрицал право Йаакова на самое главное, на родство с Йешуа!
Чтобы осознать, что Саул действительно видел и говорил с Йешуа, что он в это верит сам, нужен был ум куда более гибкий и проницательный, чем был дан Йаакову. Он мерил той мерой, которую применялась к нему самому; другой он не знал. И потому разбухал от злости, кипел ею. Как сказать Саулу, что посмертная встреча с братом не более чем выдумка? Чтоб услышать в ответ: « А ты? Ты тоже ее придумал?».
Цвет лица брата Машиаха напоминал зрелую сливу. На высоком лбу, высоком вследствие того, что значительно облысел уже офли, раздувались жилы. Губы его трепетали. Руки сами собой сложились в кулаки.
— Брат Шимон, — начал было он, едва сдерживаясь, но сохраняя лицо, — не довольно ли слушали мы человека этого? Не довольно ли того, что многие из наших учеников и братьев были поносимы им, преданы на суд и бичевание? А теперь он приходит, чтоб сказать нам, как должны мы верить Ему, кем должны считать Его, и кто кому приходится братом! Следует ли слушать нам того, кто не в себе и безумствует? Выгоним с порога этого безумца; забудем о нем навсегда! Объявим его вне общины повсюду, куда ступит нога его, если в силах мы это сделать!
Со стороны забавно было смотреть на присутствующих. Большинство предпочло отразить на лице гнев в угоду Йаакову, негодование. Лицо Шимона было откровенно испуганным. Чувствовалось, что нет у него желания выгнать Саула с порога; не разобрался еще Шимон в том, что за человек это. То ли посланник первосвященника, пытающийся собрать сведения о братьях, и тогда стоило бы его задобрить. То ли некто, что-либо знающий более, чем Шимону дано знать: Анания слыл среди своих мудрым, глубоким человеком, последователем Йешуа истинным, и если он представил Саула, как бы не вышло, что они, иерусалимская община, оказались глупцами и невеждами в деле, требующем как раз ума. Шимон же знал свои недостатки; даны были ему сметка, пронырливость и хитрость, но не высокий ум. Учитель, конечно, видел и знал его сущность; но Он был человеком милосердным, ласковым, кротким. Иное дело другие, особенно те, кто жителем Иерусалима был коренным. Они подвергнут насмешке, ошибись тут хоть немного…
И тут раздался голос, от которого сердце Саула заколотилось-забилось, понеслось вскачь, как сумасшедшее; голос, от звуков которого закружилась голова. Он почувствовал, что абсолютно и совершенно счастлив; Иосия, конечно же, Иосия, сказал за его спиною:
— Все как всегда, мой Саул. Воюешь?!
Саул повернулся и оказался в крепких объятиях того, кто был другом и братом. Кто был самой юностью его, потерянной и ушедшей, казалось, навсегда!
Высока была радость их. Настолько высока, что у людей, настроенных плохо по отношению к Саулу, гневающихся и раздраженных, не хватило духа прервать все эти восклицания, хлопки по плечам, поцелуи…
Однако закончилось это. Разглядев друг друга, порадовавшись всласть, оглянулись они на тех, кто окружал их. И сказал Иосия, которого следовало звать теперь Варнавой, сыном утешения, каковым он был всегда для ближних и дальних:
— Это мой друг, Саул из рода Вениаминова. Он лучший из тех, кого когда-либо вырастил Гамлиэль. Он пришел к Йешуа; и Йешуа его принял; не врет вам Саул, я его знаю, я ему верю. Примите его и вы. Потому что не было и нет в числе наших братьев такого, как он. Он станет нашею славой. Вот увидите, так оно и будет…


[1] Менора (מְנוֹרָה; буквально `светильник`), восходящее к Библии обозначение семиствольного светильника (семисвечника), одного из культовых атрибутов скинии, затем — Храма. Изготовление меноры (как и всей священной утвари в скинии, а также ее устройство) было предписано Богом Моисею на горе Синай (Исх. 25:9). состояла из центрального ствола с основанием (согласно Талмуду, Мен. 28б, — в виде ножек высотой в три ладони при общей высоте меноры в 18 ладоней, то есть около 1,5 м; Раши в комментарии к Исх. 25:31 утверждает, что ножек было три) и шести отходящих от ствола ветвей (по три справа и слева). Каждая из ветвей членилась двумя и завершалась третьим «бокальчиками» (гви‘им), состоявшими из скульптурных изображений завязи миндалевидного плода и цветка, а на стволе «бокальчики» помещались под тремя разветвлениями и наверху. Горелки были съемными. Первосвященник зажигал менору в