Апостол Павел. Ч. 1. Первая проповедь. Глава 12.

жалкий побрел он в жилище Авигдора. Он ощущал пустоту в душе. Ненужность, никчемность свою. Он не знал, куда еще можно было бы пойти. Что еще можно сделать. Он упал на ложе в клетушке, выделенной ему, как всегда, Авигдором, и уснул.
Еще день, еще. Два дня прошли в отупении каком-то, душевной глухоте. Он не искал даже выхода. Он даже и не думал по-настоящему. Лежал, глядя в потолок. Паук полз по стене; серебряная нить, на которой он спускался, то меркла, то появлялась. Казалось, паук повисал в воздухе, неведомо как держался, раскачивался, потом вновь скользил по стене. Муха жужжала, запутавшись в сети. Чем больше она билась, тем сильнее увязала, по-видимому, в липком. Где-то есть паутина у паука, ее не видно Саулу, но в ней муха. И нить есть, хоть ее не всегда видно. Нить, на которой повис паук. Путеводная нить. Кажется, грек-учитель говорил о нити Ариадны[16]. А есть ли такая нить у Саула? Или прервалась она? А коли прервалась, то, значит, ему не жить. Может, и впрямь не жить? Умереть, исчезнуть. Раствориться…
А может, нити просто не видно? Нет солнца, нет света, она исчезла. Но при этом есть она. Господь найдет еще и света, и огня для Саула. Блеснет на солнце тонкая нить. И откроется дорога для него. Но когда же?!
Приходил Авигдор. Пытался говорить, пытался накормить Саула. Саул отворачивался к стене. Говорить не хотелось. Сам вид Авигдора, старца, нашедшего себя в этом непонятном мире, пусть и не самым для Саула приемлемым путем, тем не менее, вызывал зависть и возмущение. Саул понимал, что ему-то и такого места нет!
Авигдор вздыхал. Авигдор наставлял. Потом пугался, упрашивал. Вспоминал отца, злоупотреблял именем матери, по мнению Авигдора, несчастной женщины, вырастившей странного и непутевого сына. Саул упрямо отмалчивался. А что тут скажешь, и впрямь такого, как Авигдор говорит; теперь он это знал, как уж давно знали и поняли другие. Он опоздал понять, но теперь-то все встало на место свое.
На третий день пришли от Шимона. И позвали его, Саула. Он пошел. Все в том же отупении чувств, и лишь на самом-самом глубоком дне души теплилась надежда. Надежда на то, что если не признают своим окончательно, так хоть оставят с собою рядом жить. А он потом сумеет им объяснить. Объяснить, как он нужен, как важен им. Потому что один только Саул знает то, что им неведомо. А надо, чтоб узнали все. Все, кто слышит, должны услышать весть о Сыне Божьем. Независимо от того, каких народов они дети. И община должна быть выстроена одна, большая. Вселенское собрание. Спасены все Его жертвою, и теперь надо, чтоб приняли спасение свое. Все!
Привели Саула в дом Клеопы в Иерусалиме. Он аскетизмом не отличался; если Йааков был назореем по обету своему, да и по духу добровольно страдал, Клеопа, брат Иосифа и родной дядя Учителя всех братьев-ноцрим по отцу, жил если не богато, то весьма достойно. В доме его собирались часто братья. Обычно те, кто считал себя родственниками и свойственниками Йешуа. Так уж принято на Востоке: семейственность процветает. Даже в таком явлении, как вера.
В довольно просторной комнате стояли лежанки со спинками и высокими изголовьями вокруг низких столов, коих было четыре. Мужчины разного возраста, от убеленных сединами до молодых, возлежали вокруг столов, вкушая угощение щедрого хозяина.
Сам хозяин, Клеопа, расположился у центрального стола, вместе с самыми почетными гостями. То были Йааков, возлежавший справа, и Шимон, возлежавший слева от хозяина. Они обмакивали хлеб свой в одно блюдо; то было мясо молодого барашка с травами. Саул вдруг почувствовал, что голоден страшно. Он смотрел на этих людей, которые ели, пили, говорили друг с другом, и остро ощущал всю свою ненужность, одиночество свое.
При появлении Саула в комнате они смолкли, пусть не сразу; он почувствовал, что находится под прицелом множества глаз. Саула не пригласили возлечь со всеми за стол, не сочли нужным. Он остался стоять перед всеми, словно ученик, призванный ответить. Не по себе ему было, стоять вот так перед всеми, непривычно; даже Гамлиэль не заставлял их учить Тору стоя, как принято было повсеместно в школах. Учитель говорил, чтоб свободно мыслить, следует быть свободным самому, покойным и расслабленным телесно. И, вот теперь, переминаясь с ноги на ногу, он чувствовал себя впервые в жизни то ли муравьем, которого норовят то и дело раздавить ногою спешащие прохожие, то ли вещью, которую подняли с прилавка, чтоб рассмотреть…
— Расскажи, — попросил его весьма кротко Йааков, — расскажи нам, кто ты. — Почему говоришь, что ты из нас, из братьев, учеников Его, когда ведомо всем, что не так это. Не так давно, пылая гневом и местью, замышляя казни и убийство, преследовал ты нас. Тебя знают многие. И ты сам себя знаешь. К чему же лукавство твое? Чтобы снова предать нас, к нам подобравшись ближе?
Саул залился краской. Старец Йааков говорил о том, что хотелось забыть навсегда. Кто, как не люди общины Йаакова, знали Саула в прошлом? Не к ним ли подобрался он изначально, не их ли преследовал? И если Йааков избежал бичевания, то лишь потому, что боялись возмущения кохены[17]. Йааков и впрямь был известен в Иерусалиме. Образ жизни его был безукоризненным. Он слыл человеком редкой святости, уважавшим Закон. И в Храме он соблюдал установленное. И не могли пожаловаться на него левиты и священники. Он помнил, что не имеют они земли и надела, не пашут и не сеют, и не разводят стада, и не знают ремесел. И нуждаются они в средствах на существование. Щедрой бывала его десятина в Храм. А каждый третий год давал он еще и третью десятину, и съедалась она в обществе левитов с бедными, престарелыми и нищими…
Но не для того пережил Саул перерождение в пустыне, в золотом пламени Шхины, не для того три года бродил по пустыне, страдая от зноя и жажды, чтобы сейчас отступать, молчаливо снося упреки. Он знал свою вину; но знал и другое: Йешуа умел прощать. И учил этому вот этих, тех, кто перед ним.
— Дыша угрозами и гневом, преследовал я тех, кого называли ноцрим, и правда это. Но до того дня, когда явился Он мне во славе своей и величии своем, но и в милосердии своем тоже. В золоте огня, в том самом облаке, которое окружало скинию, плавился я. Не стало гнева и угроз. Я спросил Его, что надобно мне делать. Он сказал, что в Дамаске среди Его людей узнаю я, что надобно мне делать. Там рассказали мне о Нем. Остальное узнавал я от Него самого. Он приходил ко мне в пустыне. Но о том не буду говорить с вами.
Ах, как взвился Шимон при словах этих! Не в первый раз отставляли его, отодвигали, отталкивали в сторону! Ведь и Учитель сам тоже мог…
— Что это такое? Поучать нас пришел?! «Паси овец моих», — вот как сказал Он мне, прощаясь! А тут приходят, гонители бывшие, из перушим, пусть и ученики из лучшей школы, да только не те вас люди учили! А нас — сам Учитель! Кто тебя слушать станет? Кто был с тобою, когда застиг тебя огонь Его? Кто свидетельствовать может?
Он бы еще покричал, и побрызгал слюной, только Йааков не дал. Коснулся руки Шимона, а может, и сжал больно, потому что вскрикнул Шимон от неожиданности. И замолк.
Глядя сурово из-под сведенных бровей, задал Саулу вопрос Йааков, его интересовавший.
— Зачем ходил ты в Аравию? Когда признаешь все, что сказано и сделано Им, почему не пришел к тем, кого посланниками Его зовут люди, коих сам Он назначил блюсти народ свой?
— А зачем строить мне дом свой на чужом основании? Нужно ли советоваться с кровью и плотью, когда у тебя такой Учитель? От Него получил я крещение, с Ним говорил я в пустыне Аравии. С ним и с Моше, который пророк вам. Зачем бы мне говорить с вами?
— Так зачем пришел к нам сейчас? Мы Его знали. Нам Он оставил наставление свое. Мы — Его люди. А ты говоришь то, что не было сказано Им никогда. Не приглашал он в наши дома язычников. Не призывал нас учить их. Мы не любим тех, кто, не являясь детьми Израиля, хочет носить имя Его.
— Не говорил Он вам многого. Слишком многое надо было сказать. И быть уверенным, что выслушают. Вы же не слушали. А вот припомните слова его, за которые чуть было не убили его. «Истинно говорю вам: никакой пророк не принимается в своем отечестве. Поистине говорю вам: много было в Израиле во дни Илии, когда заключено было небо три года и шесть месяцев, так что сделался большой голод по всей земле; и ни ко одной из них не был послан Илия, а только ко вдове в Сарепту Сидонскую. Много также было прокаженных в Израиле при пророке Елисее; и ни один из них не очистился, кроме Неемана Сириянина». Так сказал мне Анания, а он был при Нем, когда и вы были. И вам это ведомо.
Снова эти финикиянка и сириец! Единственные, кому Господь помог во дни бедствий народных, бедствий Израиля.
И не оспоришь наглеца. То Его слова…
Если Йешуа и был когда-то чуть не убит за слова эти, то и сейчас негодование присутствующих превысило всякую меру. Во всяком случае, желания уничтожить хватало. У Шимона на лице было написано убийство. Вспомнил себя Саул. В те времена, когда дышал убийством и гневом…
— От себя добавлю вам, хоть и знаю, что не поверите, только истинно это. Меня послал он говорить язычникам. Меня, а не вас. Потому что знаю я, что говорить. И на каком языке. Вы же не знаете…
Произнося эти слова, свято верил Саул в то, что говорил. Вплоть до этого мгновения он и сам не ведал, что таково его назначение. Но сказал, и вдруг понял: знал всегда!
Шимон, сын Клеопы, еще достаточно молодой человек, повсюду следовавший за Йааковом, как тень, заглядывавший в рот ему, вдруг захохотал, громко и невпопад. Бросил отец на него недовольный взгляд. И Йааков не преминул головой покачать. Дескать, что же тут смешного? Зарвавшийся перед нами человек, едва ли понимающий, какова степень его наглости.
Тут же замявшись, перестав смеяться, объяснил Шимон:
— Не в первый раз же уже. Был тут у вас посланник Его один. Тоже из ученых. Так брат Шимон нашел ему место…
Шимон-старший довольно улыбнулся в ответ. Чувствовалось, что польщен, принимает слова эти как похвалу. Он даже счел нужным объяснить:
— Да, был у нас такой. Дидим[18] мы его звали, потому как похож на Учителя. Но только что внешне; а так человек неприятный. Ученость свою показать хотел. Я его и спрашиваю: а что, Иуда (так его зовут на самом деле), вот где ты был ночью той, как взяли Учителя нашего и повели? Он на меня смотрит, глазами сверкает, а ответа не дает точного. Я-то где был, все знают. Я за Учителем пошел, рядом был. А он, Дидим? Говорит, не надо тебе того знать, Шимон. Говорит, я, может, рядом был, за самою стеной, где Он томился. А как вырвался? Почему ушел? Как случилось, что выпустили, когда я, например, еле ушел. Когда бы ни отрекся…
Тут Шимон замолчал, смутился. И зря: историю с его тройным отречением[19] знали давно, сам вот также проговорился когда-то. Никого уж она не трогала. Стала частью рассказов об Учителе. Шимону как-то прощалось многое: простоват был. Все, что бы ни делалось, делалось им как-то так, открыто, что ли, от души. Даже в трусости своей или подлости был он откровенен. «Вот, таков я, смотрите!» — читалось в его лице; люди вздыхали, говорили о том, что таков он, действительно, что уж тут поделаешь…
Йааков смотрел на Шимона внимательно.
— Кажется, знаю, о ком речь, — заметил он невесело. — Немало забот было у меня с учеником этим. Отец его, человек заметный, из перушим, учитель и