волнообразный низкочастотный шум лопастных двигателей, разгоняющих воздух по отсекам.
У Т-образной развилки коридора я остановился и поднял сжатый кулак. Расчет перегруппировался. Макс вынул из подсумка оптическое зеркальце, соединил с передатчиком, чтобы картинка передавалась каждому на экран шлема, и посмотрел за угол. Осторожно, гуськом друг за другом двигалась группа из пяти человек. «Довольно», – хлопнул я его по макушке. Он свернул оборудование и занял оборонительную позицию позади расчета.
Я встал у противоположного края, скрестив на груди руки. Ждал подхода группы. Обмундирование, походка, выкладка – все говорило о том, что это наши люди, и даже более. Это был второй расчет моего раздробленного отделения.
– Рапорт.
– Как в бочке под рындой…
– Что по селедкам?
– Нет никого. Подключились к эфиру, налузгали частот – музычка одна.
– Даня, поймай мне датчан-два.
– Есть!
Даня скинул на пол рацию, расправил антенну и начал вручную настраивать шифратор для передачи сигнала. Я собирался передать Лютину славу: пусть идет и штурмует рубку.
– Мы же, – довел я до отделения, – пойдем в ангары, за грузом.
Может показаться, что это было самонадеянно, отнюдь. Если бы груз хорошо охранялся, если бы он был так важен колонии Лэезе, то музыка в эфире играла бы маршем, и, скорее всего, уже похоронным. А пока тишина... Ведь на шняве взвод – это же толпа ежиков, в тишине они топают как слоны.
Вариант, что наш отсек заблокировали и тревогу пустили в обход нас, – быть, конечно, мог. Здесь было слишком тихо и безлюдно. И это настораживало, однако у нас был шанс дезинформировать врага своим количеством. Пусть Лютин прорывается в рубку, и если встретит особенно сильное сопротивление, приглашает на вечеринку нас. Тоже сделаем и мы.
Лютин сообщение получил. Еще раз мысленно сверив карту отсеков и объемно визуализировав всю шняву, решил, что двигаться нам нужно направо, в том направлении, куда шел второй расчет, затем метров через полтораста снова направо до лестницы и вниз к носу корабля. Не любил и не люблю я длинные пустые коридоры. Уж больно все ухожено не только для торговой шнявы, но даже для военного корабля.
Дверь отсека была запаяна, на ощупь холодная. Искать обходной путь я не стал. Двадцать четыре часа, что отвел Соловечик пройдут очень быстро в той осторожности, каковую мы проявляли. Дело-то не сложное – пойти и [зачем] всех зарешить. Не интересно. А вот с подвыподвертом, с хвоста взнуздать этого груженого осла – по мне задача. Кратко говоря, приказал я вскрыть дверь.
Даня с Митей повозились с сухой горелкой. Пламя ее, едва вгрызалось в металл и пластик, пыхтело и тухло с гарью, откашливалось.
Сняв шлем, я почесал лоб у волосистой части головы.
– Что с резаком? – невзначай спросил я подчиненных.
– Не дышит, падла!
И этот ответ меня осенил. Отстранив Даню за плечо назад. Я приблизился к двери. Оплавленная кромка стала багроветь, сделалась вишневой, потом точно сплесневела тонкой сероватой пленочкой. В конце, так инеем покрылась. Принюхался, ни запаха, ни цвета, но глазки потемнели, а головка оставила записку, что пошла с мамой на качельках повертеться. Остатками мыслей, заставил себя отпрянуть.
Уселся у стены и, нацепив кислородную маску, сделал десять глубоких вдохов кислородом.
– Раздышался, командир? – Навис надо мной гвардии фельдшер-сержант Сенчихин, как он сам любил представляться.
Я кинул и вслух приказал, резать дальше и дышать на пламя всем, что имеет в составе кислород. И резак, наконец, начал делать то, к чему предназначен, вгрызаться в метал, как раскаленный нож в масло.
Сработал датчик. В хемобактериальный лампы впрыснулся реагент, который сменил теплое свечение на оранжево-красный тревожный цвет. Нас засекли, но еще не подсекли.
– Резать! – скомандовал я.
За этой дверью должен быть груз. Торпеды и бронемашины! Славный улов!
Оставив отделение, я подошел к перекрестку коридоров и сверился о людях. Но никто не спешил починить поломку, кроме технического робота на гусеничных траках, который, едва ко мне приблизился, был обездвижен и разоружен. В таком состоянии я дотолкал его до двери и оставил. Движение было, остановился в очаге неполадок. Это было правильно.
Я хотел верить, что Лютин поймет тактически, а не эмоционально, как иногда у него бывает: этой тревогой я отвлек охранение груза к носу корабля, освободив коридоры для его прохода в рубку на корме.
Дверь дернулась, и пронзительно засвистел вырывающийся холодный газ. Даня показал рукой отходить, а сам, прицепив резак к телескопическому видео-зеркалу, отстранился вбок и влево и закончил работу. Я рассредоточил людей, приказал нацепить кислородные маски и приготовиться к самому худшему. Едва открытый шов перевалил на точку невозврата прочности двери, ее скрутило, выплюнуло и швырнуло о переборку с силой. Этой же газовой волной накрыло нас, откинув метров на двадцать. Я сжался калачиком, пытался укрыться от леденящей метели, что бесконечной змеей вырывалась из грузового отсека.
Когда давление между отсеками уравнялось, я понял, что дальше всех отбросило связиста, который сидел у стены Т-образного перекрестка и нервно посмеивался, сбивая дымящиеся азотистые или углекислые сосульки.
– Что по селедкам, Сеня?
Нужно было занять его делом, чтобы пришел в себя, однако, он и не думал уходить. Посмотрел он влево, вправо. Встал. В руке у него была рыбина.
– Не знаю, командир, что по селедкам, а вот воблу я нашел!
Бойцы мои сбежались на опознание, и диагностировали: правильно, это вобла. Чудом уцепившийся Даня вернулся из самовольной разведки в ангар и доложился с барной бочкой светлого пива в руках.
– Это лагер, командир, броневички разве что игрушечные, и… – Он глянул на Сеню, – если у него торпеда, то мы сможем прекрасно отдохнуть. Командир, айда до жилых отсеков, вдруг тут пассажирочки есть?
– Отставить! Сеня, Лютина на связь.
Сашка поведал грустную историю о безбоевом взятии рубки, где сопротивлялись разве что створки раздвижной двери, норовившей захлопнуть непрошенных гостей. «Скукота», – так он охарактеризовал свой выход. На это я ему ответил:
– Пришли пару крепышей по отметке неполадок, забрать груз и меня с ребятами провести до рубки, а там посидим, поговорим задушевно… о торпедах, – говорю, – о бронемашинах и толмачах министерских.
Лоцмана и Соловейчика мы встречали, валяясь на аппарелях в ошметках воблы. На вопрос взводного, почему не по форме, почему пьяные, рапортовали об успешном апробировании груза торпед и бронемашин. Мы ведь были обделены «шилом», тем более тут стресс такой: тридцать часов полета в открытом космосе.
– Ребята, пост сдал. Отдыхаем, – Последнее, что я помню из сказанного.
Проснулся в своей каюте. На столе коробочка черная, с уголка ленточкой в два цвета опоясанная, над коробочкой в стеклянной панели косо лежала замена моей одной поперечной погонной полоски на жирную продольную, под коробочкой бумажка с мелкими буковками и большая размашистая подпись, видимо, о присвоении нового звания.
Глядя на этот натюрморт я немного посидел, пока голова не стала холодной, а в глазах не заиграл светофор, и не сделалось все белым, зеленым и розовым. Потом вновь рухнул в койку, противодействуя сверлящему буру в голове погоном главного корабельного старшины, как щитом. Помогало мало, но радость, все равно где-то зарождалась: мы же еще и призовые возьмем за шняву. Подумав об этом, меня вывернуло. Хреновую на Леэзе завозили воблу.
