– так у него много брёвен и досок. Тащите, не жалейте, – какой сейчас ремонт? – хохотнул капитан. – А начнёт возражать, ведите его ко мне, – я ему мозги прочищу.
При этих словах оратор, говоривший речь перед домом Пашкова, встрепенулся и шепнул державшей его под руку женщине:
– Ты слышала? А не наш ли это общий знакомый затеял «ремонт» Царь-пушки и Царь-колокола? Я пойду, надо предупредить его…
– Всё готово. Можно поднимать, благословясь, – сказали Кашемирову грузчики.
– Не сорвётся? – волнуясь, спросил он.
– У нас?! – обиделись грузчики. – Никогда! Если хочешь, мы тебе Ивана Великого вывезем.
– Да, знаю, – Кашемиров глубже запахнул своё широкое пальто. – Ну, что же…
– Господин, можно вас на минуточку? – позвали его в этот миг.
Кашемиров оглянулся и увидел Страхолюдского.
– Вы?! Как вы попали сюда? – удивился Кашемиров.
– Случайно. Выступал на митинге, на нас напали казаки и солдаты, пришлось спасаться бегством, единственный свободный путь был через Боровицкие ворота в Кремль, –пояснил Страхолюдский. – Но вы-то что здесь делаете?
– Как, что? – Кашемирову показалось, что Страхолюдский шутит. – По вашему заданию вывожу Царь-пушку и Царь-колокол. Мне сообщили, что в Хитровом переулке найдено место, где их можно пока спрятать, и кислоту для колокола уже подвезли.
– Вот оно, наше русское головотяпство. Не знаешь, смеяться или плакать, – вздохнул Страхолюдский. – Решение о вывозе Царь-пушки и Царь-колокола отменили ещё на прошлой неделе, а вам никто не удосужился сообщить об этом.
– То есть как? – Кашемирову опять показалось, что Страхолюдский шутит. – Но ведь мы готовили эту операцию с самой весны! А вчера я был на конспиративной квартире, мне там выдали паспорт, соответствующую одежду, – и пожелали удачи…
– О чём я и говорю, – вставил Страхолюдский, – российская расхлябанность.
– Но у нас всё уже готово, прямо сейчас можем увозить! – с отчаянием воскликнул Кашемиров. – Сколько времени готовились!
– Придётся отменить, – твёрдо возразил Страхолюдский. – Момент не подходящий. Помните, я говорил вам, что избавление от нелепых символов отжившего государства неминуемо привлечёт к нам тех, кто жаждет разрушения старых порядков? Помните, я говорил ещё, что для того, чтобы встряхнуть массы, надо сделать что-то невероятно вызывающие, шокирующее, кощунственное? Тогда это было верно, но теперь – нет. После поражения в войне, после трусости и глупости, показанных властью, нет никакой необходимости в дополнительной встряске для масс. Массы и так возбуждены до предела, они горят жаждой действий, – и они активно действуют протии власти. В России революция, в Москве началось вооружённое восстание, которое является высшей формой народной борьбы.
Представьте себе, как в такой момент будет расценено известие о вывозе революционерами Царь-пушки и Царь-колокола из Кремля? Будет ли это способствовать росту революционных настроений, привлечёт ли это в наши ряды новых борцов? Нет, это известие в лучшем случае вызовет недоумение в массах, в худшем – порицание: нашли время, разве сейчас нет других дел, скажут нам даже те, кто разделяют наши идеи, – и будут правы! Ну, а в руки наших врагов мы дадим козырную карту, которой они обязательно сыграют против нас. И так они на всех углах кричат о бесчинствах революционеров, – представляете, что они скажут после того, как мы увезём Царь-пушку и Царь-колокол?
Вокруг Страхолюдского собрались грузчики, которые внимательно слушали его.
– Так-то оно так, но во Франции народ Бастилию по кирпичику разнёс, – глубокомысленно изрёк один из них.
– Правильно, товарищ, – тут же откликнулся Страхолюдский, – но это случилось после революции, а не в ходе её, – и тем более не тогда, когда судьба революции висела на волоске. Не забывайте и о том, что Бастилия была ненавидимым всей нацией символом старого режима, а Царь-пушка и Царь-колокол не вызывают всеобщей ненависти. Для того чтобы понять, насколько они вредны для развития России, как мешают они её движению вперёд, надо прочувствовать всю мерзость самодержавной русской истории, надо осознать, что избавление от её символов есть безусловное благо. Именно поэтому до начала революции избавление от Царь-пушки и Царь-колокола было подобно вспышке молнии, озаряющее тьму российской жизни, но сейчас молнии и так сверкают по всему российскому небосводу, – и эта молния не будет замечена, не произведёт никакого действия, но будет вредна для дела революции.
– Что же, нам разбирать, что понаделали? – спросили грузчики.
– В каком смысле? – не понял Страхолюдский.
– Ну, убирать нашу конструкцию?
– Убирайте, – ответил Кашемиров за Страхолюдского. – А деньги получите, как договорились.
– Да что, деньги? Трудов жалко, – со вздохом отвечали грузчики. – Какое дело пропало.
Кашемиров зачем-то снял свой побитый молью картуз, потом снова надел и спросил Страхолюдского:
– Значит, всё? Моё задание отменяется?
– Не беспокойтесь, у вас будет столько заданий, что скучать не придётся. Революция скучать вам не даст, – улыбнулся Страхолюдский. – А теперь помогите народу на Соборной площади установить щиты от ветра и разжечь костры. Неизвестно, сколько нам придётся отсиживаться здесь, – возможно, до самого утра.
– Хорошо, – сказал Кашемиров и пошёл на площадь…
– О, господин Кашемиров! – окликнули его.
Кашемиров увидел немца, которого ещё весной встретил в Кремле.
– У нас опять с вами встреча и почти на одном месте, – улыбаясь, произнёс немец. – А почему вы не приходили ко мне в «Националь»? Вы очень интересный человек, и мне хотелось дальше с вами беседовать.
– Вы ошиблись, – отозвался Кашемиров. – Я никакой не Кашемиров, я купец Рогожкин. А вас вижу в первый раз.
– Нет, это совершенно невозможно! – энергично заспорил немец. – Я держу в отличной памяти тех, с кем имел знакомство. Вы обязаны меня помнить, – я Георг Шварценберг, мы говорили с вами в Кремле в марте данного года.
– А я повторяю вам, что вы ошиблись! – сурово повторил Кашемиров. – Я купец второй гильдии Парфён Рогожкин и с вами не знаком.
– Нет, это не так! – не сдавался упорный немец. – Я не совершаю ошибку, вы Кашемиров, и мы говорили в марте в Кремле.
– Я купец второй гильдии Парфен Рогожкин, владелец строительно-торгового дома «Рогожкин и Компания», – отвечал Кашемиров, с раздражением глядя на непонятливого немца. – В Кремль приехал с разрешения господина градоначальника для производства работ по ремонту Царь-пушки и Царь-колокола. Вот мои документы, – он вынул бумаги и сунул их немцу.
Шварценберг растерянно взглянул в них и спросил:
– Возможно, вы имеете брата? Но тогда это удивительная схожесть, достойная произведения Уильяма Шекспира!
– Нет у меня брата. Есть сестра, но она живёт в Кинешме, – отрезал Кашемиров.
– Подождите одну минуту, – Шварценберг призадумался. – Ах, какой я глупый человек! Конечно, вы не Кашемиров, – о, я теперь понял! Да, да, да, Царь-пушка! – он понизил голос и оглянулся по сторонам. – Так вы хотите её… как это называется по-русски… Не подумайте, что я имею намерение вам мешать, но пусть в вашу голову придёт мысль – надо ли это делать? – прочувственно произнёс Шварценберг. – Вы, наверное, попали в трудное жизненное положение, но поверьте, есть много честных способов по подъёму вашего состояния.
– Царь-пушка останется на месте, – сказал Кашемиров. – Помогите принести доски и дрова, что лежат возле неё, на площадь. Надо разжечь костры и согреть людей.
– О, как я рад, что мои слова возымели такое моментальное положительное действие! Я всегда знал, что если в душе человека находится добро, то достаточно одного маленького слова, чтобы добро проснулось ото сна. Вы – человек, достойный восхищения, – Шварценберг собрался было потрясти руку Кашемирову, но тот отдёрнул её. – Верьте мне, мой дорогой господин… Рогожкин, – он сделал многозначительную паузу и слегка подмигнул Кашемирову, – верьте мне, у вас всё в жизни будет очень хорошо.
***
Наступили сумерки, над кремлёвскими башнями и стенами зажглись первые звёзды. От Большого Кремлёвского дворца на Соборную площадь выехал странный кортеж. Во главе его катилась карета с вензелями на дверцах, за ней ехали несколько всадников в высоких серебряных касках и подбитых мехом белых плащах. Карета остановилась возле костров; лакей соскочил с запяток, откинул лесенку под дверью и открыл карету. Опираясь на его плечо, оттуда выбрался старый генерал с большими бакенбардами в стиле Александра Второго.
– Так, – протянул он, – вы здесь, голубчики! Ну, кто есть кто?
К нему подбежал немолодой краснолицый капитан.
– Имею честь доложить вашему превосходительству – это русские люди! – чеканя перед генералом шаг и приложив руку к козырьку фуражки, отрапортовал он. – Спасаются от преследования и гибели.
– Ты, братец, ступай, без тебя разберёмся, – сказал генерал, с подозрением глядя на нетвёрдую походку капитана и втягивая носом воздух.
– Как прикажете, ваше превосходительство! – капитан ещё раз козырнул, сделал чёткий поворот налево-кругом, но придя в движение, едва не упал.
– Он, пьян, ваше превосходительство, – шепнули генералу свитские.
– Так что же, что пьян? Пьянство службе не помеха, – возразил генерал. – Как говорил Пётр Великий, пьян, да умён, – два угодья в нём. Представить капитана к награде за усердие и доблесть!.. Ну-с, теперь с вами, – генерал обратился к людям у костра. – Вот ты, – ты кто такой? – он ткнул пальцем в Страхолюдского.
– Это мой муж, ваше превосходительство, – ответила за него Зоя. – Он, можно сказать, литератор.
– Ах, литератор! Вот оно что! – оживился генерал. – Прошу извинить, что я вам «тыкал», – сказал он Страхолюдскому. – Не подумайте, что если перед вами генерал, так он обязательно бурбон. Нет, у генерала тоже могут быть деликатные чувства, и он тоже может ценить искусство. Помню, как ещё в кадетском корпусе мы читали стихи Пушкина:
«И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьёт, то разовьёт,
И быстрой ножкой ножку бьёт».
Прелестно!.. Или вот ещё:
«Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!»
Замечательно! Или вот это:
«Держу я счастливое стремя…
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..»
Чудесно! Какая сила, какое пламя!.. А вы пишете стихи? – спросил он Страхолюдского.
– Я, господин генерал… – хотел сказать Страхолюдский, но генерал перебил его:
– Я сам отдал дань игре чувств, меня тоже сотрясали бури страстей! Ах, какие женщины были в наше время, – я начинал службу ещё при блаженной памяти государе Николае Павловиче, – какие женщины, какие девицы! Розаны, просто розаны, – такие нынче не вырастают, – генерал вздохнул. – Так что не думайте, что если перед вами генерал, так уж сразу и бурбон, – нет, под этим мундиром бьётся чувствительное сердце! – он приложил руку к груди. – Ну-с, не смею больше вас задерживать, господин поэт… Дать господину поэту и его прелестной жене сопровождающего, чтобы охранить от могущих быть при их следовании неприятностей, – приказал
