кивнул: «Вольно!»
– Сам-то кто? – хмурился второй, очевидно, гражданский.
– Где дом мистера… мистера… – и Суренян с усилием назвал громкое имя.
Вот же этот городок, «дорожный брод, что на эйвонской речке», Стратфорд-на-Эйвоне…
– Ага, мастера Шакспера! – отчётливо акая, подхватил второй, гражданский, он знал этот дом, знал и старую мастерскую.
Из мастерской к Суреняну вышел старик-перчаточник в фартуке и со счётами в руке.
– Хотите заказать пару перчаток, сэр? Как вас зовут?
Суренян не решился назвать себя здесь по имени.
– Мне бы вашего сына, почтенный… Уилла.
– А! – перчаточник просиял. – Мой добрый сын Уилл в Лондоне. Лондон – крупный город, он – на путях многих вековых дорог…
Полковнику стало не по себе, он покинул мастера.
На краю городка поджидал его в полосатом ярком костюме, в синем берете и в чёрной усатой маске Бригелла. Похожую маску он протягивал Суреняну.
– Приветствую, коллега Капитан! Бербедж. Ричард Бербедж, актёр. Надень эту маску, коллега, тогда разговор пойдёт по правилам.
Полковник подчинился. Военный и актёр посмотрели друг на друга сквозь маски. Актёр был высок, с крупной головой, возможно, с выразительным лицом, но маска скрывала его мимику.
– Как это всё не ко времени, – вырвалось у полковника. – Военное положение, госпиталь, травмы – а тут какие-то ассамблеи, маски, фестивали. Зачем это мне?
Бербедж кивнул, маска спрятала выражение его лица.
– Что в этом мире ко времени, скажи – награды, монархи, улыбки сенаторов? Или сенаторская дочь – красавица-хаестанка?
Суренян, досадуя на себя, занервничал:
– Да не нужно мне это, всё неуместно, – опять пробивался гортанный акцент. – В чём здесь меняющая мир Игра?
– У-у, я не знаю. Никто не знает. Но если чьи-то глаза обожгли чьё-то сердце – живи этой Игрой! Вся жизнь – великая сцена, а люди на этой сцене…
– Да знаю! Даже знаю, кто это сказал, – перебил Суренян, хватая Бербеджа за плечо и разворачивая лицом к себе.
– Смотри! – У дороги росла ива. Бербедж ухватил её ветвь за самый кончик. – Тянешь за будущее, а за ним тянется всё прошлое. А потрясёшь за прошлое, – он перехватил ветку, – сотрясётся всё будущее. Времена взаимосвязаны!
– Но…
– Молчи! – предостерёг Бербедж. – Ступай! В свой гремящий оружием мир – там ждут тебя.
Ива дрожала и шелестела листьями. Шпалы и рельсы, песок и боль – вот, что это напомнило полковнику.
Тот телефонный звонок растревожил его. Звонить от Бугримова мог его референт или помощник. А позвонила сама Дезди-джан:
– Отелло Робертович?
Её отец устраивал закрытую вечеринку – частный приём, где будут не все, а лишь близкие партнёры отца. Дезди-джан звала и его, Суреняна:
– Вы будете? Отец приглашает, и я буду вас ждать.
Вечер у них в доме?
Душа разволновалась, ему стало неспокойно. Всё это слишком! Горячо на душе. Право слово – в проклятом бронепоезде было легче.
На днях в Доме офицеров встретил он Вягина. Вягин с распущенным на шее галстуком обмывал майорские звёзды.
– Па-алковник Суренян! – полез обниматься.
– Пёс ты, – растрогался полковник, – чертяка бешеный. Дай-ка расцелую тебя. Размочил-таки своё капитанство.
С Вягиным пил водку Косильцев, слушатель Академии. Вягин приятельски около него вился, заботился, подливал, соглашался со всем. Смеялся.
– Он – перспективный человек, – сказал Вягин Суреняну на ухо, – у него своя рука в Генштабе.
– В драку он лезет, когда сильно выпьет, видывал я его, – поморщился Суренян. – Не наливай ему.
Вягин посмотрел с тихой завистью:
– Гляжу, в столице ты уже пил со всеми? – протянул. – Правда, что ль… сам государь должность предлагал?
– Награждал он меня, – уклонился полковник.
– Друзей-то не забудь на новом месте. Слышь? Суренян, я серьёзно: ты меня знаешь. Под Царёвым-Борисовым… Да за полковничьим кителем – я в любую горячую точку!
Суренян сердечно ему поклялся: нет, не забудет. Сучара он порядочный, этот Вягин, хоть и майор. Но ближе, чем он, уже и человека не осталось. Полковник выдохнул, выпил водки и вышел. А добряга Вягин пробормотал вслед, когда он не слышал:
– Блин… Везде пролезет, вот чернозадый. С одного года я с ним. А гляди-ка, уже па-алковник, – беззлобно этак пробормотал, по-дружески, но сквозь зубы.
Беззлобное высокомерие вот также лезло из глаз Бугримова. С Суреняном здоровались, жали ему руку, кто-то почти заискивал. А сенатор, холодновато глянув, лишь процедил:
– Полагаю, полковник, ваше назначение – дело решённое.
Здесь же, на вечере, вертится неотвязный майор Косильцев. Трезвый такой и галантный. Старательно веселит Дезди Бугримову, угадывает её желания.
– Дезди-джан, – приблизился Суренян. – Просьба к вам. Конкретно: не называйте меня Отелло Робертович.
– Ещё чего? – фыркнула Дезди. – Как же вас называть?
Суренян почувствовал себя прескверно. Глупо. Закусил губу. Довольный и масленый взгляд Косильцева его просто бесил.
– Никак. Меня двадцать лет зовут только по фамилии. Ну, либо по званию.
– Полковник Суренян, ах, что вы говорите, – Дезди раздражённо сунула свой бокал Косильцеву и отошла.
Через пять минут вернулась как ни в чём не бывало и сказала ему:
– А вы зря, дорогой полковник, так стесняетесь своего имени. Ну да. Доверчивый герой из старой комедии. Обаятельный и простодушный Отелло. Он чуточку ревнует свою проказницу-жену, но это так мило!
– Дезди, признайтесь ему, – встрял Косильцев, – как вас зовут полностью! А, Суренян? Уже знаете? О! – он погрозил пальцем. – Это знак судьбы, сто процентов! Знак судьбы…
Вот тут Дезди-джан и смутилась. Суренян с умилением посмотрел, как она краснеет.
– Мы, хаестанцы, – нашлась она, возвращая полковнику его заготовку, – странный народ… Вместо красивых женских имён Гаянэ и Цовинар у нас всё чаще Одиллии и Джульетты.
Возле них – полковника и молодой Бугримовой – собрался кружок, пять-шесть светских львиц и деловых людей. Суренян неуютно ссутулился.
– Ну, так расскажите, Отелло Робертович, расскажите, – то ли подзадорила, то ли поощрила его Дезди. – Говорят, вы были в плену, да? А на сайтах пишут, что ваш отец – хаестанский князь. Правда? А правда, что вы воевали ещё в «Свободном Хаестане»? – выпалила она всё сразу.
Светские люди с интересом повернулись к Суреняну и покровительственно поддакнули:
– О!... Расскажите…
Суренян распрямился, кожей чувствуя их любопытство:
– Да, находился в плену. Так точно, род отца – из обедневших азнауров. Да, состоял в рядах «Свободного Хаестана».
– Полковник Суренян! – вспыхнула Дезди. – Вы, прямо, анкету мне тут заполнили!
– Прошу извинить! – стиснув зубы, он щёлкнул каблуками. – Не оратор, и общаться на языке светской тусовки не обучен. Рапорт о дислокации сил царёв-борисовского военного округа вам вряд ли окажется интересен!
Дезди-джан вспыхнула и подняла брови. Кажется, на неё ещё никто не смел так кричать. Из округлённых глаз собрались брызнуть слёзы. Ему стало почему-то жаль её.
– Правда, извините меня, Дезди. Что я видел из того, что вам интересно? Я с семи лет в военном лагере, в казармах, в палатках. Я – военный человек. Без войны я и живу-то лишь последние пару месяцев, да и то всё больше по госпиталям.
– Бедный… – вдруг с чувством вырвалось у Дезди. Она странно посмотрела на него: так, что внутри у него потеплело, а всем вокруг стало неловко.
От неловкости спасла музыка. Кто-то включил стерео и настроил микрофоны.
– Спой, Дезди, я так люблю, когда ты поёшь, – выручила одна из дам, что постарше.
Дезди Бугримова вышла на маленькую домашнюю сцену к стоящему микрофону. Полилась песня, по-видимому, народная, но Суренян прежде её не слышал.
Ивушка кудрявая, зачем ты ветру буйному?
«Ветер бьёт меня».
Ивушка кудрявая, зачем дождю ты частому?
«Дождь сечёт меня».
Ивушка кудрявая, зачем ты солнцу ярому?
«Солнце жжёт меня».
Ивушка кудрявая, а не нужна кому же ты?
«Отцу с матерью,
Отцу с матерью да любимому…»
Дезди-джан так откровенно пела одному ему, Суреняну, что сенатор Бугримов бросил на столе бокал и покинул тех, с кем говорил о делах. Майор Косильцев многозначительно покачивал головой. А Суренян просто ощутил, что душа его где-то не здесь. Далеко. Не там, где ей положено находиться.
– Отелло Робертович, а Косильцев сказал, что вы на днях встретили фронтового друга? – позже спросила Дезди.
– Вягина? – смешался Суренян.
– Почему вы не привели его? Пригласите, пусть он приходит.
Суренян с благодарностью ухватился:
– Знаете, Дезди, я обязан вас познакомить. Это кристально честный и добрый малый. Правда, в чинах у него, как бы это сказать, потолок. Недавно получил майора, но, всё-таки, это вслед за мной. Как у нас говорят: паровозом, – он замолчал.
– Как это несправедливо, – поморщилась Дезди.
И вот здесь её резко и требовательно, почти что грубо окликнул отец:
– Дезди-джан, ты мне нужна!
А далее полковник мог видеть, как в стороне от всех сенатор Бугримов, полускрытый колонкой звукоусилителя, отчитывает дочь. Звенела музыка, кто-то из гостей подхватил караоке, а Бугримов взмахивал рукой, внушая дочери. Донеслись обрывки двух фраз:
– …бомба – и нет его! – и ещё: – …пойми, он контуженный!
Дезди упрямо сжимала губы и, кажется, не слушала.
«Вягина бы сюда», – заныло в душе. Или уж сразу – под Царёв-Борисов. Там всё понятно. Боевые задачи, цель, осуществление. А тут… Тут, видишь ли, «Ивушка кудрявая» звучит и звучит в ушах.
Не ко времени.
Вот же он – дом того древнего поэта. А «Ивушка» так и звучит в ушах.
Темза оказалась зловонной речкой с нечистотами, трупами собак и вопящими лодочниками. Темза – в стороне. А здесь тихо, но… как будто бы опасно. Не по себе.
Он отыскал его дом. Из двери вдруг вышел тот самый актёр. Суренян узнал Бербеджа по росту, по манере размашисто двигаться. Окликнул:
– Маска Бригелла! Ну, здравствуй.
Тот остановился. Без маски Бербедж показался не слишком молод. Тяжёлое, хотя и подвижное лицо. Долго всматривался, узнавая. Лицо наконец разгладилось:
– А-а, коллега Капитан. Пришёл-таки. В моём времени мы не виделись пять лет.
– Веди меня к нему! Веди,– нервничал Суренян. – Не знаю, но зачем-то мне это нужно.
– Но наш Уильям…
– Или наш Вильям – а? Как правильно? – оборвал полковник. Бербедж его не понял.
Уильям сидел у камина с трубкой в руках. Курил. Этому человеку уже лет под сорок, а на голове у него проплешина.
– Уилл, вернулся к тебе с порога, – Бербедж ввёл за собой Отелло. – На вот тебе солдата, который воевал на суше и на море.
На столе валяются «Хроники» Холиншеда и ещё какие-то книжки. Суренян охватил комнату взглядом – как перед боем. Уильям тотчас опустил протянутые к камину ноги.
– А скажи, милейший, – он оглядел полковника, не выпуская из рук трубки, – не был ли ты в итальянской Венеции?
– О, это старый боец, он побывал в разных странах! – заверил Бербедж.
Суренян жёстко перешёл делу:
– Что это за Игра, в которой моё сердце становится пешкой?
– Милейший, ты о какой игре – о последней премьере Бербеджа или о том, что Бербедж обыграл тебя в кости? – Уильям рассмеялся. – Наш Ричард бесподобен во всём!
– Э, Капитан, наш друг не в курсе Игры, – Бербедж поспешно проговорил, а довольный собой Шекспир замурлыкал себе под нос песенку.
У Отелло Суреняна сердце
