переоценивая отношение к симпатичному шофёру, пока Сашка не протянул руку и не сказал убеждённо:
- Вот вам и пример страха, который постоянно живёт в нас, рождаясь из ничего и проникая всюду: в рабочий коллектив, в семью, в дружбу, в любовь. Страх, который зародила и подогревает власть, поощряя доносы и, тем самым, разобщая людей, не давая им объединиться против неё. Не знаю, захотите ли вы отправить меня в Крым, но не могу не сказать, что из всех присутствующих я больше всего доверяю Владимиру. Убеждён – он не предаст и не настучит ни по службе, ни по долгу. Что Коробейников засомневался, понятно: он служит среди тех, кто живёт и пользуется страхом, невольно пропитался их духом. А вы, Сергей Иванович, вы почему испугались? Что вас заставило усомниться в честности Володьки и поддаться страху? Разве не всеобщая истерия, которую вы отрицаете?
- Ладно, ладно, успокойся, - виновато пробормотал Коробейников, положив тёплую руку на вздрагивающую руку Владимира. – Расставим раз и навсегда все точки и другие знаки недопонимания, уточним нюансы и проясним между нами тени. Во-первых, я испугался за тебя…
- И за себя, - не уступил Сашка, - за знакомство со мной и обвинение в недоносительстве.
- Ну и язва же ты! – улыбнулся Павел. – А во-вторых, к тем, кто управляет, по твоему понятию, народным страхом, я попал случайно. После Победы нужно было выбирать: или отправиться на войну с японцами, или остаться добивать затаившихся гадов. Я выбрал второй вариант, и не моя вина, что истребители входят в состав войск НКВД. Другой работой не занимаюсь и заниматься не буду, даже если прикажут. Надеюсь к зиме уволиться. Всё.
Сашка положил свою узкую горячую ладонь на широкую и тёплую ладонь ястребка, надёжно прикрывающую успокоившуюся руку виновника возникшего недоверия, и примирительно сказал:
- Прости за язык – таким уродился. Я ни минуты не сомневался, что ты – настоящий человек, другим в вашем отряде просто не ужиться, но было обидно за Володьку.
- Может быть, и для глупого старика найдутся какие-нибудь извинения? – спросил комиссар, увенчав дружественную рукодельную пирамиду своей крепкой ладонью. – Простите за минутные сомнения. Трудно на старости лет переключиться с жизни по партийной совести на жизнь по обычной, человеческой, не загаженной идеологической шелухой. Я вам всем одинаково доверяю, как себе… а больше всех – Володе.
Не удержавшись, Владимир разрушил пирамиду и, поднявшись, шагнул навстречу дяде Серёже. В порыве редкой мужской нежности они обнялись и застыли – немец, агент американской разведки, и русский, коммунист и бывший партизанский комиссар – объединённые, по теории душефизика Сашки, единым гармоничным биополем.
- Сейчас, погодите, - застыдившись внезапного чувства, отстранился Сергей Иванович и, пошарив в закромах самодельного кухонного стола, вытащил покрытую пылью четвертинку, любовно называемую в народе «мерзавчиком». – Вспомнил, как раз кстати. На, Павел, открывай, дерябнем ещё раз за дружбу.
- Как у мушкетёров Дюма, - ослабил патетику тоста Сашка, - один за всех, и все за одного.
Выпили, дружно чокнувшись, заели и замолчали, предоставив соседу первому возобновить доверительную беседу.
- Страх, конечно, штука стыдная и мерзкая, - начал старший, - но куда от него денешься, если, к примеру, у твоего хорошего знакомого, - он повернулся к Сашке, - прочно обосновался осведомитель.
- Кто? – порозовел от неожиданного обвинения тот, кто только что обвинял остальных.
- Пан Воньковский, - назвал Сергей Иванович. – Расскажи ему, Володя.
Владимир снова рассказал про давнюю встречу в столовой с любителем Мицкевича.
- Анка привела, - объяснил появление пана Сашка. – Похвасталась учителю нашим кружком самообразования, он и навязался. Она от него в восторге. Как же? Учитель, много старше, лощёный интеллигент, эрудит с галантно-слащавой речью, а ведёт себя с ней как со взрослой женщиной, красивые стихи неизвестного Мицкевича читает, хвалит хозяйственность, цветы принёс, первые в её жизни, ухаживает как за дамой, поминутно спрашивая мнения по всякому дурному поводу. Как не обалдеть? В общем, за один вечер втёрся в полное доверие. Отвратительны маленькие, постоянно слезящиеся, водянистые глаза, ловящие каждое твоё движение точно насторожённая мышь.
- Он! – уверенно определил Владимир, вспомнив те же впечатления от мозгляка в столовой.
- А мне сразу не понравился. Видно, что лжив во всём: и в словах, и в поведении, и в мыслях. Как ни настаивала Анка, но я отменил кружок, а он весь вечер допытывался, что мы изучаем, усиленно поощрял нашу инициативу как учитель и сторонник «незалежности» второй родины. Понятно, зачем. Сегодня снова обещал навестить. Не было, говорила Анка, и в школе. Она до того расстроилась, что мы впервые серьёзно поцапались, определив раз и навсегда противоположное отношение к прохиндею. Может, поэтому и ушла легко.
Владимир исподволь посмотрел на Сергея Ивановича, но тот слушал с непроницаемым лицом, опустив глаза.
- Страха у меня от его появления не было, нет и сейчас. Вряд ли что-нибудь существенное унюхал.
- А Анка? – спросил Коробейников.
- Я ей верю.
- Что ж, тебе виднее. Наверное, многие, устав бояться, теряют чувство страха, не зная, от кого и когда ждать беды.
- Начальник участка сказал, - вспомнил Владимир слова Митрича, - что чувство страха перерождается в равнодушие, а равнодушие притупляет страх.
- Верно, - согласился Сашка. – Отсюда и нервная потребность забыться в пьянстве и лени, гипертрофированное развитие низменных пороков с оправданием и смакованием зависти, с унижением слабого и женщины, с пренебрежением к родительским обязанностям и к жизни стариков. Каждый, забыв о человеческом достоинстве и нравственных ограничениях, вынужден, чтобы выслужиться, чтобы выжить, доказывать власти лояльность, опережая соседа с доносами. Семья перестаёт быть крепостью. «My home is my castle» - говорят англичане: - «Мой дом – моя крепость», а у нас – развалины, и в первую очередь – нравственные развалины. Известно, что дети – наше будущее, а мы – будущее наших детей, и значит, пройдёт не одно поколение прежде, чем мы выберемся из ямы страха и равнодушия, если, конечно, не превратимся по замыслу Владимирова начальника в бессловесных трудяг.
- До чего просто и понятно было на фронте, - с сожалением о прошедшем времени уничтожения людей людьми вспомнил Коробейников.
- И у нас в Гражданскую и в первые годы мира, несмотря на жесточайшую разруху, не было раздвоения мыслей и страха за себя и будущее. Отношения между людьми складывались ясными, открытыми и понятными, - пожалел и комиссар о времени своей боевой молодости.
- Тогда были красные и белые, революционеры и контрики, - объяснил младший старшему. – Большинство погибло, а из всех щелей повылазили отсидевшиеся в безопасности розовые – трусы, эгоисты, лодыри, урки, мелкие чиновники и приказные, хапуны жулики-торговцы, крестьянская безземельная голытьба и всякая другая шелупень, быстро перекрасившаяся во властный красный цвет. Но нутро всё равно осталось мещанским, собственническим, рваческим. Для них главное – не революционная борьба масс, а борьба с соседом, который почему-то живёт лучше. Для открытой борьбы, тем более на кулачках, отваги не хватает, вот и пошли в ход ябеды и доносы. – Сашка жадно выпил стакан воды, чтобы смочить пересохшее горло и губы. – Кстати, их история совсем не нова. Ещё при Грозном и, особенно, при Борисе Годунове усиленно поощрялись слежка, подслушивание и доносы. Вспомним знаменитые «Слово и дело!», за которые ябеднику доставалась немалая толика имущества преступника. Всюду висели ящики для обвинительных грамот. Царь Пётр разработал даже шкалу поощрений клеветников и ябедников. Наша власть только усовершенствовала систему наушничества, включив анонимки в число доказательных юридических документов и определив новый вид преступления – недоносительство, за которое наказываются даже члены семьи. Паскуднее всего, что воспитывается и размножается целая каста профессиональных доносителей-анонимщиков, поощряемая властью. Доносят и клевещут с удовольствием, без всякой выгоды и только для того, чтобы насолить соседу, чтобы он не высовывался, чтобы не позволить ему жить не так как все. Думается, к известным трём национальным порокам – пьянству, лени и воровству – можно смело добавить и этот, четвёртый. Всё больше торжествует блатной принцип: умри ты сегодня, а я – завтра.
- Уж больно ты строг и беспощаден к русскому народу, который несоразмерно больше всех пострадал в завоевании и отстаивании свобод всех трудовых народов Советского Союза.
- Свобод? – возмущённо переспросил Сашка. – О чём вы, Сергей Иванович? Откуда они? В имперской России никогда не было никаких свобод, а были крепостничество, потом община с запретом на выселение и узаконенное рабство на заводах и фабриках. В нашем Союзе – колхозы всё без того же права выхода и заводы без права протеста и свободного перемещения с одного предприятия на другое, не заработок, а распределительная система оплаты труда, надёжно защищающая власть имущих от на власть посягающих. Напрасно некоторые думают, что гражданская война закончилась. Она не прекращается, и будет идти до тех пор, пока есть бедные и богатые, или, по-нашему, обеспеченные. А если так, то не исключён революционный взрыв. Надо это понимать и вовремя смягчать напряжённость. Всего-то и требуется: строительство жилья опережающими темпами по сравнению со строительством предприятий, свобода выбора места работы и места жительства, оплата в соответствии с затраченным трудом. Все остальные свободы сами собой приложатся. И тогда не будет голодных и нищих с рабской психологией, уверенных, что сосед живёт лучше, ненавидящих за это друг друга, желая за благо – зла, а за помощь – несчастья. Исчезнет необходимость в прислуживании, лести, доносах, мате, туфте и блате, и угаснут угнетающие страх и равнодушие. Разве хотеть этого – преступление? – спросил напоследок у внимательно слушающих друзей разгорячённый Сашка.
- Всё, чего ты требуешь, и так есть, закреплено Сталинской конституцией, - неуверенно возразил комиссар. – Не ломишься ли ты в открытую дверь?
- Не спорю, наша конституция – самая гуманная в мире. Но беда в том, что она сама по себе, а правит нами партийно-чиновничий произвол, основанный на многочисленных внеконституционных указах и постановлениях. Да вот, совсем недавний пример: отменили смертную казнь. И, правда, суды прекратили выносить смертные приговоры, но расстрелы продолжаются без суда. Так, Павел?
- Есть такое. Но расстреливают по постановлению особых троек и военных трибуналов только врагов народа, пособников гитлеровцам, изменников и им подобных.
- Зачем тогда надо было отменять? Говорится одно, а делается другое.
Все молчали.
- Дзякуем вам, русские сябры, за добрую конституцию, но живите по ней сами, а нам, белорусинам, дазвольце жить пускай по плохонькой, но сваёй, дазвольце выбраць сваи свабоды. У вас такая вяликая страна, зачем вам ещё наша маленькая и бедная Беларусь?
- Я не против, - высказался Коробейников.
- И я, - присоединился русский немец или немецкий русин.
Сергей Иванович пожал плечами, и все сосредоточенно
