как поступил бы, если бы рыжей гордячке вздумалось появиться у них вновь.
- Уйди, Володя! Ради бога – уйди! А не то – зареву на весь дом, - с судорожным всхлипом не приняла она холодных извинений.
Не могла принять, потому что это было равносильно капитуляции и краху выстраданных планов на будущее благополучие. Стоило хоть на щёлочку приоткрыть душу для жалости и прощения, выговорить хотя бы слово в утешение и оправдание ничего толком не понимающего парня, как тут же, не выдержав, распахнула бы ненавистную дверь и бросилась в его объятия, смиряясь с горькой неразделённой любовью, мучительно ожидая потом, что вот-вот уйдёт, и тогда жизнь потеряет смысл. Он её никогда не полюбит, ему нужна такая, как эта рыжуха с книжкой.
Когда та, незваная, явилась не запылилась гордая и неприступная, Марина, охолодев, испугалась, что пришла за тёткиными вещами, прихваченными невольной мародёршей по случаю, но школьница с женскими титьками, чуть поздоровавшись, сразу же отошла в дальний угол комнаты, уткнулась в окно, дав понять, что между ними – пропасть, и нужен ей только Владимир. Стервоза! Нагло припёрлась, чтобы подсмотреть, как они живут, всё ли у них ладно, и нельзя ли как-нибудь отвадить несостоявшегося хахаля в свою пользу. Наверняка поливала соперницу помоями, когда Володька провожал вчера. Как Марина ненавидела таких вот, чистеньких и приглаженных, опекаемых родителями и родственниками и потому не знающих настоящей жизни с грязью и нуждой, не понимающих, что хлеб с маслом, как бы ни были добыты, всегда лучше, чем только хлеб. Она сразу же, как только поселилась в их доме, невзлюбила спесивую рыжую тварь вместе с её щепетильной и манерной тёткой-интеллигентшей с вечной папироской, торчащей в кривящейся от презрения к нормальным людям пасти. Не зря её загребли в НКВД! Рыльце-то, видать, в пушку, зря органы не возьмут. А туда же: рядится в овечью шёрстку. Волчицы! Знаем мы таких, нагляделись в эвакуации: на словах – так всё для народа, клейма негде поставить, а как – на фронт, так ничего не жаль для липовых справок. Вшивая интеллигенция! Обидно, что Володька, гад белобрысый, готов променять её, старавшуюся изо всех сил обустроить их дом, накормить вкусно, чтобы всё было как у приличных людей, на эту куклу в крапинку, живую матрёшку, которая и каши-то не сумеет сварить толком: всё – мама, всё книжки читает. А какой с них толк? Держится Володька с ней как с ровней, уважительно, так и расстилается в улыбке, рот до ушей, словно она, а не Марина жрать ему готовит, каждую ночь ублажает в постели, костюм, вон, со стильными ботинками, запарившись, нашла. Чтобы покрасовался перед ней! И за что такая халява? Что она-то для него сделала? Только и того, что пристроила у тётки – для себя заманила, не вышло – вот и курвится, малявка, лезет между ними, а он пропускает. Такой же стервец! Шоферюга – и только! Теперь опомнился, киселём уши мажет. Не быть по его! Хватит! Она хочет жить как люди.
- Мне совсем уйти? – прервал он её невесёлые мысли, ещё на что-то надеясь.
Она затихла, не зная ответа.
Крикнуть бы что есть мочи: «Сгинь с глаз долой, дьявол липучий!», а язык не поворачивается. Изобильное ресторанное будущее-то ещё только манит, зыбко и неопределённо. А ну, как не заладится с директором? Вдруг сразу же усечёт директорша или ещё кто, враг его, и он отступит? Володичка-то и рядом: пускай не любит, но в беде не бросит, в нужде не оставит, к нему можно прислониться, поплакаться – неужели оттолкнёт? Обязательно простит. Да и, как ни обманывай себя, любит она его, паразита, а признаться нельзя. Вдруг пожалеет, согласится с жалости: «Давай жить вместе» - и прощай, дармовые продукты и деньжата не только на фильдеперсовые чулки, гни спину в отрёпьях и в недосыти шофёрова жена. Нет и нет, не быть этому.
- Как хочешь.
Нейтральный ответ он истолковал как обидное равнодушие к своей судьбе и решил, не мешкая, в ближайший же выходной съехать, поставив окончательную и бесповоротную точку в их отношениях. Осталось выяснить ещё одно.
- Ты что-нибудь узнала о работе для меня?
- Всё узнала. Того, чего ты хочешь, нигде нет, - ответила Марина прежним установившимся голосом.
Владимир недоверчиво фыркнул.
- Не хочешь же ты сказать, что успела обегать все предприятия города?
Она, довольная собой и успокоившаяся, засмеялась своим бархатистым волнующим смехом, скрипнули пружины кровати, и через минуту затворница появилась в открытой, наконец, двери в халате Ксении Аркадьевны.
- А мне и не надо было бегать, пусть другие бегают, кто помоложе, - сказала с намёком. – Сунула секретарше горисполкома тюбик помады, та и обзвонила все предприятия. Ни у кого постоянных дальних рейсов нет, все пользуются вашей базой и центральными городскими складами. Да и машин-то, пояснила секретарша, почти ни у кого нет.
Услышав такое простое и быстрое решение мучавшей информационной задачи, Владимир в который раз подивился практической смётке бывшей – уже наверняка можно так сказать – подруги, а она ещё и добавила к своим успехам, произнеся с гордостью:
- Я тебе лучшую работу нашла.
- Какую? – непроизвольно поинтересовался Владимир.
- На горисполкомовской эмке. Они новую получают, а шофёра пока не брали. Хочешь – устрою? Зарплата, правда, не ахти, но зато всяких наварок и пайков хватает. Да и работёнка непыльная, а уважишь начальство – заботами не оставит. Соглашайся, всё лучше, чем за баранкой грузовика горбатиться, не жрамши и не спамши толком.
Владимир, слушая неотразимые доводы в пользу непыльной работёнки под благодетельством местного бонзы, вспоминал своё полурабское существование у Гевисмана, смотрел на знакомое и одновременно незнакомое самодовольное лицо молодой женщины с приятным матово-смуглым отблеском, и всё, что между ними было, казалось давним или вообще не бывшим. Он даже не сделал попытки приблизиться, до того она разом почужела, и только удивлялся, как мог верить красивым непроницаемым чёрным глазам в густой опушке камуфлирующих ресниц, видящим только то, что им нужно, как мог целовать ярко-пунцовые, чуть влажные, легко обманывающие губы, как мог обнимать идеально красивые, покатые, кажущиеся целомудренными, гладкие плечи, прикрытые сейчас краденым халатом, как мог так долго терпеть рядом абсолютно чужого человека.
- Спасибо, - выдавил он дежурную благодарность.
- Как хочешь. Тебя накормили? – поспешила она с малой привычной заботой, стараясь сохранить хотя бы ниточку между ними.
Он провёл оттопыренным большим пальцем по шее, повернулся и ушёл, облегчённо вздохнув уже за дверью.
- 2 –
Беда не приходит одна: у студебеккера его ждала напасть похуже. Небрежно опершись широкой спиной о крыло машины, стоял верзила – капитан НКВД. На нём была чёрная кожаная куртка, какие носили высшие чины эсэсовских танковых дивизий, ярко начищенные высокие гладкие сапоги, словно только что с ноги генерала вермахта, и выпадающие из цветового ансамбля тёмно-синие галифе, шевиотовая гимнастёрка защитного цвета и фуражка с пугающим малиновым околышем. Обладатель необычной для русских офицеров нештатной формы мнил себя, наверное, армейским щёголем и, чтобы подкрепить необоснованное мнение, лениво похлопывал по правому сапогу настоящим английским стеком.
- Васильев?
Лже-Васильеву надо бы развернуться и рвануть сломя голову через освоенную дыру в заборе, исчезнуть из города, затаиться где-нибудь подальше, переждать, сменить личину и, потеряв уйму времени, начать всё заново, но уже подпольно и напрямую, с максимальным риском. А он, будто заворожённый, словно подталкиваемый кем-то в одеревеневшую спину, плёлся на ватных ногах прямиком в лапы жокея от русской контрразведки, тупо глядя на мерно поднимающийся и опускающийся на слепящую поверхность сапога хлыст, метрономом отсчитывающий последние секунды свободы, и лихорадочно соображал, где и на чём погорел, не находил ошибки и клял американцев за скверно изготовленную легенду, предполагая проколы в ней. Бежать бесполезно, капитан явно не один, ловушка настроена, и каждый шаг жертвы контролируется невидимыми до поры до времени помощниками. Один неверный, пугающий шаг, и он схлопочет пулю. Остаётся одно: пройти свой последний путь на Голгофу достойно, без увёрток и компромиссов с совестью.
Жаль, нестерпимо горько, что за короткую неудавшуюся жизнь он не успел сделать ничего доброго, чтобы осталась хоть какая-нибудь память. Ни здесь, в России, ни там, в Германии, никто не хватится бесследно пропавшего вдруг Вальтера-Владимира, разве только Марина удивится внезапному исчезновению бывшего любовника, может быть, даже и погорюет мимоходом в жирных объятиях щедрого жида. Зося, та, конечно, позлорадствует о незадачливой судьбе самоуверенного Шерлока Холмса с не сработавшим для себя дедуктивным методом, а Марлен открестится, не задумываясь, да ещё от усердия и страха припомнит случай с капитаном в поезде, полностью взвалив вину на Владимира. Здесь, хоть и плохо, но вспомнят, а на родине ни жалеть о нём, ни злорадствовать некому. Порхнул в жизни мотыльком, обжёгся, попав на жаркий русский свет, и сгорел без следа. О Боже! Зачем ты призываешь раньше времени тех, кто не исполнил долга на земле? Или исправляешь собственный брак? Почему тогда дети твои должны платить за грехи твои? Где твоя высшая справедливость? И что ждёт тех, кто напрасно прожил земную жизнь? Найдётся ли для них хотя бы захудалый уголок на небесах или ждёт вечное искупление в аду? Вальтеру-Владимиру уж точно нет места в раю. В последнее время с ним рядом, бок о бок, шло только зло, наказывая всех, кто соприкасался с донором. Он так надеялся, что найдёт в воспитании Вити настоящим немцем оправдание и прощение, но теперь и этого не будет. Даже и умереть под собственным именем не суждено. Впрочем, это-то и неважно: в том мире, куда уходят, все безлики.
- Да, - признался он в принадлежности к незнакомому Васильеву.
Капитан, услышав то, что надо, мягко оттолкнулся от опоры, аккуратно переложил стек в левую руку, а правую неожиданно протянул навстречу.
- Старший уполномоченный ИТЛ 16/17 капитан Шкурко.
Что такое ИТЛ Владимир не знал и знать не хотел, ему было не до этого. Ошарашенный поведением русского опера – что это, игра удава? – он машинально подал свою вялую руку, ощутил энергичное крепкое рукопожатие, встряхнувшее от безнадёжности и страха тело, и впервые внимательно взглянул в близкое лицо щеголеватого тюремщика. В ответ внимательно глядели небольшие карие глазки, почти спрятанные под нависшими тяжёлыми надбровьями, и в них, как ни странно, не было ни злобы, ни насторожённости, ни торжества, а угадывались нормальное любопытство и приветливость, свойственные впервые встретившимся людям.
- Присядем, - предложил уверенный в себе гость заторможённому хозяину, указывая на чурбаки, оставленные накануне помощниками. - С тобой вчера работали Ветров Юрий Александрович и Лопаткин Алексей Иванович?
- Нет, - не замедлил с ответом Владимир, впервые услышавший названные фамилии и решивший, к тому же, от всего открещиваться. Очень смущало окольное начало допроса, похоже, что его хотят на чём-то подловить.
- Странно, - с подозрением посмотрел на него капитан. – А мне сказали, что они были с тобой целый
