столом, положив щеку на плоскую алюминиевую тарелку с приятно холодящей кислой капустой, дядю Лёшу. Там заботливо уложил на широкую лавку и накрыл каким-то драным тулупчиком, висевшим на гвоздике у дверей, за что хозяин, не просыпаясь, благодарно почмокал. Потом перенёс туда же грязную посуду и объедки, подмёл и вычистил пол, открыл для проветривания двери и, утомлённый непривычным занятием, уселся на пороге входной двери, вдыхая свежий прохладный и всегда слегка влажный здешний воздух.
Сзади осторожно скрипнула половица… другая… и он расслабился, ожидая, когда большие тёплые руки привычно обнимут за шею. Так и случилось. Но только руки оказались тоненькими, маленькими и прохладными.
- А я с мамой сплю, - сказала в самое ухо Жанна, приятно пощекотав мягкими губами мочку. – А тебя наказали: мама больше не пустит к нам. Баба Маша сказала, что ты кобель, а мама назвала тётку, с которой ты ушёл, рыжей сукой.
- Это плохие слова, - остановил Владимир ябеду, - никогда их больше не говори.
- Ты рассердился, что тебя наказали?
- Нет, - успокоил он её, - я виноват.
- А я никогда не бываю виноватой, когда меня наказывают, - убеждённо заверил ангел, с силой упирая на «никогда».
- В жизни так часто случается, - посочувствовал грешник ангелу, севшему рядом на ступеньку.
- И рыжая тётя мне понравилась: она принесла мне пряники.
- Вкусные?
- Не знаю, - разочарованно протянула Жанна. – Мама сказала, что их есть нельзя и спрятала высоко в шкаф на кухне. Пойдём, посмотрим?
- Пойдём, - охотно согласился, поднимаясь, Владимир, взял подельницу будущего грабежа за руку, и они отправились на дело. Вот так Зося, он так и не разобрался в ней!
На верхней полке самодельного кухонного шкафа и вправду лежали в газетном кульке пряники. Он давно уже не видел и не едал таких: тёмно-коричневых, медовых, обильно покрытых белой сахарной глазурью. Торговки на базаре называют их «Московскими».
- Ты не бери, - в нетерпении дёргала снизу за руку истинная владелица лакомства, - их нельзя есть.
- Мы и не будем, - успокоил он, - мы только попробуем, хорошо?
- Ага.
- Пойдём на старое место, чтобы нас не застукали.
Там он занял ещё не успевшее остыть место на ступеньке крыльца, прислонившись к стояку открытой двери, а Жанна умостилась на его коленях поближе к кульку, и они дружно принялись за пробу, пока пряники не кончились, облизали липкие пальцы и умиротворённо успокоились, бездумно поглядывая в сгущающуюся темень ночи.
- Надо бы чаем запить, - предложил Владимир.
- Не, - отказалась Жанна, - лучше морсом.
- Дядя Морс уже заснул, нужно ждать до завтра.
- Подождём, - согласилась любительница сладкой цветной воды и, сладко зевнув, тесней прислонилась к нему, положила голову на грудь и через минуту закрыла глаза.
Он осторожно обхватил её за плечи, чтобы не упала, прижал к себе и замер, забыв про тяжёлый рабочий день, неудачный визит несостоявшихся друзей, испорченный семейный праздник и размолвку с Мариной. Во всём мире, поглощённом беззвёздным мраком, не осталось ничего: ни Земли, ни Неба, ни Германии, ни России, ни города, ни улиц, ни домов, ни людей, - только щемящая нежность к русской девочке, доверчиво прильнувшей к груди немца, лишившего её отца.
Глава 5
- 1 –
Этот день перевернул всё.
В жизни так бывает и довольно часто, особенно у русских, не умеющих и не любящих жить ровно, а обязательно стремящихся и взлететь высоко, и упасть низко. Похоже, что ангел-делопроизводитель, сам не ведая, что творит, подсунул шефу на ревизию в числе многих и личное дело Вальтера Кремера. Всевышний, увидев знакомую физиономию недавнего подопечного, разозлился на свою забывчивость и ещё больше – на запущенный эксперимент по регенерации души вследствие резкой смены условий содержания вмещающей оболочки, доклад по которому собирался сделать на ближайшем Верховном Сонме, вспылил, послал ни в чём не повинного начальника небесной канцелярии «к богу в рай» и ещё кой-куда, куда на небесах не принято говорить вслух, и… началось.
А началось всё с того, что утром Владимира разбудила не Марина, а тётя Маша. Старательно пряча почти бесцветные глаза и обидчиво втянув и без того узкие губы в широкий рот, опущенный скорбной скобкой вниз, она с вызывающим стуком поставила перед ним миску разварной свежей картошки, бережно положила рядом тоненький ломтик чёрного, слегка ноздреватого и всё же глинистого, хлеба и шумно пододвинула большую, почти полную, деревянную кружку синеватого снятого молока, глубоко неприязненно вздохнула, словно обругала втихую, и ушла к себе, плотно, со стуком, затворив дверь. Она выполнила Маринину просьбу, а сверх того кобель ничего не заслуживает.
Есть при таком сервисе не хотелось, тем более что убогий кусочек хлеба укоряющее напоминал о так и не полученных продовольственных карточках и о том, что он живёт – в фигуральном смысле – нахлебником. Он вспомнил вчерашний день, нудный как осенний мелкий дождь и бесперспективный как ходьба по кругу, отмеченный только, как теперь представлялось, бессмысленной изнурительной работой, конца и краю которой не видно и которая почему-то увлекла и даже взбодрила, наполнила беспричинным энтузиазмом и верой в успех. Вспомнил и вчерашний вечер, отнявший разом всех здешних друзей, если ими можно назвать русских знакомых, к которым он интуитивно тянулся, стараясь найти хоть какую-нибудь опору в незнакомой враждебной стране, и сердце и душу заволокла тягучая ноющая тоска, туманя оживающий мозг серой беспросветностью нового дня. Хорошо ещё, если парни снова придут на помощь, а если нет? Что он сможет в одиночку? Так и не притронувшись к завтраку, приготовленными чужими осуждающими руками, посидев ещё с минуту в невесёлом раздумье и кое-как пересилив гнетущее настроение, пошёл мириться, чувствуя вину за испорченный вечер. Вчера они заснули вдвоём с Жанной, и Марина приходила ночью, осторожно – он и не слышал – забрала дочь и не осталась, так её крепко задело пренебрежение Владимира.
- Марина, - негромко позвал он во вдруг ставшую запретной дверь.
- Чего тебе? – откликнулась она глухо и не сразу тусклым голосом, в котором не слышалось ни обиды, ни злости, ни, тем более, радости.
Так и есть: он виновен и наказан равнодушием и изгнанием с общей постели. Ничего, перетерпим, Зосю всё равно провожать нужно было, хотя бы из простой вежливости. Но не надо было так долго. А он не удержался, распустил петушиные крылья и хвост, захотелось идиоту блеснуть перед девчушкой профессиональной интуицией, поразить простушку логическим мышлением. Вот и поразил! Дуплетом, сразу двоих: и Зося ушла недовольной и чужой, если не сказать – враждебной, и Марину ни за что ни про что глубоко обидел. Однако и она не без вины. Зачем нужно было так зло и открыто, по-бабски, выказывать антипатию к ни в чём не повинной гостье, демонстрируя ничем не обоснованные права на случайного дружка? Он, приученный Эммой к полной свободе, и с Мариной не предполагал каких-либо серьёзных моральных обязательств, считая достаточными ни к чему не обязывающие постельно-дружеские отношения, которые, как ему казалось, вполне удовлетворяли и её. Потому, когда подруга напала на Зосю, сразу же решил оборвать оскорбляющие притязания на большее, показать всем, и себе в первую очередь, что грубое самочье поведение нисколько не затрагивает его свободы – он волен, как и прежде – а нелепые потуги Марины вмешаться в отношения со старыми знакомыми – не более как женская блажь, преходящая и не стоящая внимания. Быстро привыкнув к её обслуживающей роли в их случайном тандеме, он совсем не задумывался о её свободе и хотя бы о капельке прав на его свободу в оплату. Известно ведь: чем больше ближний делает для нас, тем меньше мы его ценим, не замечая порой в привычных услугах обычной человеческой любви, требующей взаимности.
- Сердишься? – спросил он об очевидном, не зная, с чего начать налаживание прежнего мира и на какие уступки пойти. Наверное, чуть-чуть придётся подлизаться, повиниться, отделаться минутной дурью, и дверь не выдержит, откроется, он не сомневался.
- Я устраиваюсь на работу, - выдержав паузу, ответила она не на тот вопрос и не так, как он ожидал.
И не сказала, что за работа, словно он уже чужой, лишний, да и он не спрашивал, сразу вспомнив, как однажды ночью она говорила, будто советуясь как поступить, что попыталась устроиться официанткой в ресторан, но директор-еврей дал понять, что это будет стоить определённых услуг. Устав тогда от любви, Владимир не придал серьёзного значения её словам, пообещав вызвать плотоядного жида на дуэль, и оказалось – напрасно. Вспомнил и то, что у неё уже был подобный опыт в эвакуации, когда она получила жестокую трёпку от жены директора того ресторана, тоже, кажется, еврея, но видно урок не пошёл впрок, неудачный опыт оставил-таки червоточину в душе, она зудела, разрастаясь, тянула на новую выгодную клубничку и вытянула. Шла бы по специальности учить ребятишек в школу или, в крайнем случае, на стройку – вон, сколько девчат и молодых женщин окликают его с растущих стен домов – так нет, такая работа не по нраву: изнурительная, грязная, дешёвая.
Выходит, он предан, обидно предан в угоду пошлой выгоде, и зря старается: прежнему миру не быть. Не быть потому, что не было главного – скрепляющей любви. Но было, в конце концов, доброе дружеское согласие, хотя Владимира и коробило часто от ничем не прикрытого примитивного тряпичного интеллекта подруги, но недостатки характера сполна компенсировала страстная и неутолимая сексуальность. И он мирился с пещерным мышлением партнёрши, порой даже, особенно после бурных любвеобильных ночей, соглашаясь почти на брак, если бы они были в Германии, в надежде, что удалось бы почистить заржавленную душу и хотя бы чуть-чуть расширить слишком целенаправленный узкий кругозор. Но всё это было мимолётно, импульсивно, в благодарность за доставленное наслаждение, и разрыв между ними, связанными по сути дела только постелью и бытом, был неизбежен. Владимир даже хотел его и в то же время оттягивал, и совсем не ожидал, что случится так скоро, внезапно и не по его инициативе. Странно, но почему-то больше всего раздражала необходимость поисков нового пристанища. Рушилась, казалось бы, надолго установившаяся, умиротворяющая, почти семейная жизнь, рушилась тогда, когда он больше всего в ней нуждался, нуждался как в отдушине от череды неудач в выполнении гнусного задания. Обида затуманила мозг, сжала сердце. Хотелось нагрубить, обозвать тем самым ёмким русским словом, но он сжал зубы, обозначив твёрдые желваки на почти окостеневших скулах, призвал в помощь всё своё немецкое самообладание и, стыдясь полуправды-полулжи, сделал слабую и неуклюжую попытку образумить подругу и вернуть их отношения к старому.
- Прости за вчерашнее, - против воли с трудом выдавил он из себя вину и, не дождавшись хотя бы какой-то реакции, игриво добавил, - обещаю, что не подойду ни к одной женщине. – Помолчал, опять не дождавшись ответа, и дополнил, как ему казалось, решающим. – Зося тоже здесь больше не появится.
Последнее было правдой, но оно стало ею без его участия, и потому осталось неприятное вяжущее ощущение, что, обещая, он одновременно врёт, поскольку совсем не знал,
