краёв, в другой – пол-луковицы очищенной с краюхой ржаного. Знает, значит, дело, будто кто подучил там, что ходит и шепчется. Плевать. Я привстал, одеяло сползло до самых… ну, до этих, чёрт с ним, с одеялом, она присела рядом, подаёт. А я взять не могу, допился, думаю, хана. Рука трясётся, зубы дробью щёлкают, слёзы брызжут, и пот по груди побёг. Кое-как защемил клешнёй стакан, пальцы девке облил, в нос уже шибает родимой, несу ко рту и чувствую: не влить. Рот уже сам раскрылся, рука немазаным кривошипом идёт, вся мысля – попасть. Не донёс, тороплюсь. Свернул ладонь со стаканом и лью: половина – в рот, половина – мимо, по подбородку на грудь сочится, мокро и вонько. Умаялся. Девка, не долго думая, рубаху свою задрала и утирает подолом меня, а сама усё лыбится и лыбится что тарелка, а зубы что сахар и все, надо же, целые. Откуда такая в постель мне упала, ума не приложу. Сидим мы так по-свойски на чистой кровати: я – по пояс голый сверху, а она – тоже по пояс, только снизу. Тут, как полагается, и мать, вот она да не одна, а с председателем. Сейчас, думаю, будет. Совсем и нет, в радости мать с чего-то! Тут же искрой мне в мозг слабый мысля метнулась: в сговоре бабы.
- Проснулись, голубчики, - ластится маманя. – Чтой-то долго почивали, пора вставать, гости заждались.
Будто и не видит, что у одного голубка все жидкие перья на груди в самогоне, а у другого – задница голая, совсем без перьев, больше смахивает на поросячью. Председатель, тот разглядел, малость засмущался, пойдём, говорит, Марья, пусть одеваются. А она опять лебезит языком, словно мёдом мажет:
- Вы уж, детки, не задерживайтесь, - а сама подмигивает, и не поймёшь, о чём и кому.
Ушли они. Спрашиваю у голозадой:
- Ты кто? Чё здесь разлеглась?
Лучше б молчал. Она на меня, ослабшего, как бомба повалилась, вмяла в подушку, слёзы у меня на груди с самогоном перемешивает, верещит тонко-тонко да со всхлипом:
- Же-на-а-а я тебе-е-е!
Тут я зусим смикитился. Жена!? С какой такой стати у меня вдруг такие иждивенцы? Сплю, что ли? Да нет. Девка-то вот она, так тесно на мне устроилась, что не дохнуть, не… это самое, не выдохнуть чем другим, не ртом. Жарко и хмельно уже мне, не хочется ярма.
- Когда ж это мы успели стакнуться? – спрашиваю задавленно.
- Вчера-а-а-сь, - всё ещё пищит, жалось вызывает и продолжает мочить меня. Зусим я уже замок. И от самогона, и от слёз, и от жаркого пота её, и от холодного своего. Лежу как мыло в мыльнице.
- Та-а-а-к! – говорю ей грозно. – А ты, случаем, не спутала меня с кем? – ругаюсь. – Да слезь ты с меня, я уже задохся, останешься без мужа, корова.- Интересуюсь: - Откуда нарисовалась-то такая? Здешних-то я всех знаю.
Отвечает уже без писка, мягко так, тихо, покорно, будто мы уже вместях в супружней постели калякаем:
- С батькой мы в лесу жили, он – лесовик.
- Ну, дальше, - подгоняю её рассказ в нетерпении.
- Вчора матулька твоя приехала к нам, гуторит, ты вельми любишь меня, хатишь в жонки узять, просила батьку и меня дать своё слово не разлучать нас, бульбы привезла мешков пять, половину порося.
- Чё далее? - гоню её уже зло, понял, кто мне целую свинью за половину в постель подложил.
- Батька согласился, мы сюды приехали, да трохи припозднились: ты уже зусим хмельной был. Посидели за столом кабыть с полгодины… - она снова заверещала тонко и тихо, - целовались мы с тобо-ой.
Хоть убей, ничего не помню, никогда ещё я так не выключался. Ну, думаю, мама, это ты меня выключила. Помню, всё подливала, удивлялся даже: с чего это? Вот как охмурила родительница.
- Потом сюды нас привели, тебя мужики дотащили, раздели, а мне мама твоя велела лечь рядом.
Пьянь сползала с меня як снег с кровли в марте. Ни хрена себе, всё думаю, родительницей восхищаюсь. Надо же, женила! Приструнила непутёвого сынка. Ну, нет! Чёрта с два, с три, с десять! Не выйдет! Бумаг нет, волен я, а что спал с ней принародно, пусть мамочка с лесником разбираются, их забота: сами уложили вместях.
- У нас чё было ночью с тобой? – спрашиваю на всякий случай.
Отвернулась, закраснела вся, любо-дорого, батька, видать, не жалел козьего молока да медвежьего сала. Может, и вправду жениться, думаю, чёрт с ней, с волей, одно-едино когда-то надо, а тут в руки такая журавлина упала, мне и не обхватить без разгону, да и не порченая ещё девка, видать, цельная, тоже охота такую. А она отвечает, смущаясь:
- Не. Вы всё спали.
Да, снова думаю невесело, опозорился. Непременно надо жениться: узнают, засмеют, ни одна баба не подпустит, чертяка. Устряпала сынка мама.
А тут и она, родненькая, легка на помине, не терпится ей своей радостью других принизить.
- Ну, скоро вы? – торопит. – Уже гости в окна стукотятся, всё готово, вас ждём.
- Мам, - спрашиваю тихо, - это правда?
Как подменили её: посуровела, сжалась, такая и жмякнуть может чем ни попадя. Батька часто на сеновале ховался, пока она на дворе ярилась с дрыном за гулянки. Мне без порток и не убечь, и не заборониться толком. Тихо так говорит, с натугой слова горькие выпихивает из сжатых губ:
- Хватит гулять. Зима скоро, а в доме запаса нет, дрова не заготовлены, забор повалился, печка дымит, крыша прохудилась, как жить будем?
Отвечаю быстро:
- Так я ж гуторил, что не буду жить в селе, в город подамся.
А она ко мне подступает, как мины кидает:
- Тебя там ждут? А дом? А огород? А скотина? А я?
- Так и вы ж со мной, - пытаюсь утихомирить.
Но не тут-то было. Совсем разозлилась, уже в голос ревёт, надо мной навалилась, вот-вот вцепится, не спасусь.
- А меня отпустят? Как бы не так! А отпустят, так что? Карточки жевать твои будем? Мне их совсем не дадут. А дадут, так что? Они, городские-то, кажный день здеся попрошайничают со своими карточками. Пустые они, что колы наши. Ничого ж не дают, хлеба ржаного и то вдосталь не пожуёшь, дети ихние наскрозь светятся от одной воды. А здесь огород свой, овощ всякий, живность заведём малую, Петрович поможет - это председатель наш, обещал вот лес на ремонт дома, комбикорма даст, жмыха, жита отпустит, не жалясь, крестнице своей, - это, значит, корове, что рядом со мной, - чем тебе не жисть? Чё ищешь-то? Совсем разболтался на войне, гляди – проищешься!
Напоследок запустила в меня последнюю, самую убойную, причину:
- Ты уедешь, я одна, как здеся буду помирать?
- Так город-то рядом, - всё ещё пытаюсь отбиться, да где там!
- Ря-я-дом, - шипит зло. – Известно: чем ближе сродственники, тем менее показываются. – Потихоньку, пока вполслезы: - Дожилась, некому и приглядеть на старости лет. Заслужила, видать, от сыночка такую любовь. Спасибочки тебе, касатик!
И заплакала в оба глаза. Баба слезами всего добьётся, а уж мать – и подавно. Всё же я не сдаюсь, хотя и голос дрожит, и тверди в ответном крике нет:
- Не буду я в колгоспе мытарить, не хочу спину ломать задарма, и жить не хочу здесь, обрыдло!
Матуля враз утишилась, почуяла, что сломался я, спокойно уже объясняет як малому:
- Будешь, ещё как будешь! Куды ж ты денешься? Ты ж заявление написал и пачпорт отдал свой Петровичу, аль запамятовал по пьяни?
Посмотрела на меня с ехидцей, отошла от кровати и совсем добила:
- Записали тебя, касатика, с Марыськой сёдни порану, Петрович усё зробил як надо, дадено немало, назад не возвернёшь.
Тут и он входит, будто ждал своей роли. Я на него накинулся с матюгами, требую назад бумагу:
- Ты что, мать твою перемать, такой-рассякой, через задницу родившийся, позволяешь себе? Под суд захотел? Я фронтовик, ранетый тяжело, а ты изгаляешься? Гони назад документ, рви свои паскудные бумажки.
Крою его, а сам знаю, что «хенде хох» мне, усё, воле моей каюк, захомутали голубчика, не вырвешься. А председатель даже не обиделся, тёртый старикан, не зря пережил и коммунистов, и немцев, и теперешних, какие они дале будут, неизвестно. Спокойно он мне так гуторит:
- Ты пощупай сначала, что тебе досталось, дурень. Девка в самом соку, такая за троих и дома, и на ферме вкалывать будет, тесть – хозяин леса.
Вот, соображаю, твой гнусный расчёт, Петрович, а он всё стелет:
- И тебя не в рядовые берём – шоферить будешь, машину нам дают шефы, - вот она, колымага, на ней едем. – Ещё спасибо, - научает, - скажешь нам с матерью. А суда я не боюсь: его всё равно не избегнешь хучь на этом, хучь на том свете. Мне за усих надо думать, не тольки за тебя. Свадьбу тебе такую отгрохаем, что расползутся, если смогут, твои гуляки на карачках и завидовать будут всю жисть. Для хорошего працовника нам ничого не жаль.
Это я, значит, у него уже зачислен в хорошие работники, ох, и хитрая язва!
- Ну, а на свадьбу не пригласишь, - говорит напоследки, - не обижусь.
Мать тут же встряла:
- Я его самого не приглашу, больно он теперь нужон.
И впрямь, дело сделано, окончательно уразумел я, что усё, рыбка в сети, да как заору:
- А ну, уматывайте отсюда, впёрлись в почивальню супружнюю незваные, а нам ещё с жонкой погутарить как следоват надо.
Враз они смолкли, поняли и ушли, подталкивая друг друга и оглядываясь, мать – в слезах, апошняя, крепко закрыла дверь за собой.
Парень вздохнул, пережив ещё раз свою нежданную женитьбу и облегчив душу, угнетённую незаживающей обидой на мать, председателя и молодую жену.
- Вот так-то, лейтенант, попал в плен в своём тылу старший сержант Бокуц. Думал: устроюсь на «студик», буду гонять в дальние рейсы, поезжу, посмотрю, ещё ж ничего не видел, кроме Европы, никаких жён и детей, сам для себя, карточки первой категории получу, общагу, что ещё надо?
Последние слова шофёра заинтересовали Владимира. Он дипломатично засомневался, вызывая парня на разъяснения:
- Что, можно получить такую работу?
- Есть, - подтвердил неудачник, - я узнавал – на центральной республиканской автобазе № 1. И шоферюги им нужны, только меня не дождутся.
- 9 –
Владимир услышал то, что надо, и даже не удивился тому, что судьба, в который уже раз, так просто вывела на единственно правильное решение. Конечно же, надо устраиваться шофёром на дальние рейсы: возможность и свобода передвижения – раз, возможность тайного и неоднократного посещения не ожидающих его замороженных агентов – два, возможность быстро уйти от опасности, преследования, скрыться – три, выигрыш времени, и это главное, - четыре. Этого более чем достаточно, чтобы воплотить мечту незадачливого Бокуца в себе. На душе немного посветлело, наконец-то, понятны первые шаги. Но прежде необходимо устроиться с жильём так, чтобы было удобно и себе, и сыну. Как-то примет их тётка вдвоём. Зося простит недомолвку, в этом он не сомневался.
Натужно подвывая и нещадно звякая разношенными цилиндрами и карданом, газик взобрался на взгорок и облегчённо сбросил обороты, пуская струйки пара из-под плохо завинченной пробки радиатора и готовясь к инерционному пологому спуску почти до самого города, который виднелся отсюда редкими окраинными домами в кучной зелени деревьев. От широких неровных полей город отгородился узкой извилистой речкой, местами почти прикрытой ивняком и орешником, а большей частью неподвижно блестящей в травянистых берегах с редким тальниковым кустарником. Далеко за городом темнело грозовое небо, беззвучно рассекаемое зигзагами молний, и еле слышные раскаты грома едва долетали до взгорка, запаздывая за вспышками. Слепящее боковое солнце ещё больше темнило дальние декорации и вдруг разом украсило их громадной дугой радуги, вобравшей в себя весь город, а потом добавило ещё две менее яркие дуги больших
