иди на вокзал, - приказал ему Владимир, - сядь там где-нибудь, где больше людей, и подожди меня, я скоро.
И не объясняя, куда и зачем, сошёл с насыпи и пошёл за кустами назад к машине: он должен знать наверняка, кого привезли, если только успеет увидеть, если их уже не увели в вагон.
Студебеккер с полукабиной под брезентовой крышей и с поднятым брезентовым тентом над кузовом, с решётчатыми бортами и откидными сиденьями стоял в дорожном тупике один, утомлённо испуская тонкие струйки пара из открытого перегретого радиатора. Невдалеке слышны были шаги людей, уходящих по шуршащей гальке насыпи в сторону вагона, видневшегося в просветах скрывавших его кустов запылённого орешника с сохранившимися кое-где розетками зелёно-бурых чашечек орехов. От машины до вагона было не более тридцати-сорока шагов, всё было слышно, но ничего не видно. Владимир только собрался было, крадучись, последовать за уходящими, как услышал отчётливый голос лейтенанта:
- Почему только двое? Где остальные?
Ему ответил незнакомый хриплый баритон, подсохший, вероятно, в дорожной пыли и духоте.
- Нету остальных. Жена этого убёгла вместе с детьми, не могли найти, а мать этой – старуха, рассыпается совсем, зачем она?
Опять послышался голос лейтенанта, уже едкий, с сарказмом, на смеси тихой ярости и горечи одновременно оттого, что сделано не так, как надо и как было приказано, и поправить теперь трудно, а надо.
- Слушай, Шакиров! – с угрозой произнёс он. – Ты что, хочешь, чтобы я занял место бабы этого ублюдка, а ты – старухи-развалюхи этой коровы? Ты этого хочешь? Впервые берёшь? Выходит, мне самому надо их собирать, раз ты не можешь толком. Так? Или уже не хочешь, раскис от жалости? Знаешь ведь хорошо, что бывает за такие маленькие недоделки. Знаешь? Чего морду воротишь? По тонкой жёрдочке ходим, того и гляди навернёшься. Упадёшь, сомнут и свои, и эти, не пожалеют, мать твою в жопу.
- Да искали мы, товарищ лейтенант, - утомлённо оправдывался Шакиров. – Нет её в деревне. Говорят, подалась куда-то к родственникам на лошади, не гоняться же за ней на студере? Других будем собирать и её попутно. Куда она денется? Пускай пока попрячется, порадуется, что избавилась. Потом, когда поймаем, враз сломается. Да и опоздать мы боялись.
- Не того боялись, - отрезал лейтенант. – Бояться будешь, когда отвечать придётся, а это уж как пить дать, перебздишь тогда, бояльщик. Всю войну ловим да возим, знаешь прекрасно, что жён и детей таких типов брать надо непременно.
Он помолчал немного, обдумывая ситуацию, потом сказал уже спокойно:
- Бери всех, кроме Кравченко, и дуй назад на всех парах, достань мне сучку со змеёнышами хоть из-под земли. Эй, ты, падла фашистская, где твоя стерва прячется? Говори!
Послышался удар по телу, слабый человеческий стон и глухой голос Ивана Ивановича:
- Не знаю. И знал бы, не сказал.
И снова голос лейтенанта:
- Ладно. Вижу, из него скоро ничего не выбьешь, только время зря потеряем. Да и жарко, - оправдал своё нежелание добывать показания у арестованного силой. – Как ты её профукал, Шакиров? Не стыдно?
- А мы сначала к этой заехали, - объяснил тот. – Может, кто и предупредил, а может сами догадались.
- Ты как впервые замужем, - уже тише отчитывал его лейтенант, - не знаешь, что надо разом. Часового хотя бы поставил на время. Что с тобой, Шакирыч? Мы же никогда не ссорились.
- Виноват, - глухо повинился пересохшим скрипучим голосом Шакиров. – Не тяни душу, лейтенант. На жаре сморило, наверное. Да и тихо было, спокойно, никто не шумел. Я думал, что всё обойдётся мирно, по-семейному, как ты говоришь.
- Сморило! – всё ещё не мог никак успокоиться лейтенант. – Теперь вот ещё погреешься, пока выловишь. Бери и тех, к кому она прятаться побежала, у нас и так недобор будет, не зря хотя бы погоняешься. Разозлись, сержант! – взбадривал он посылаемого в необходимый и нежелательный для того вояж. Потом спохватился:
- Слушай! У этой шлюхи вроде пацан есть? Тоже не стал брать? Тоже пожалел?
И снова забубнил оправдывающийся сиплый баритон:
- Он-то зачем? Видел я его у старухи, ходить ещё толком не умеет, помрёт у нас здесь, плакать будет, маята лишняя.
- Ну, Шакиров! – опять не на шутку возмутился лейтенант, снова заводясь от неудачной облавы, спадающего похмелья, пустой жизни и своего паскудного дела, требующего постоянной осмотрительности, а значит, безжалостного отношения ко всему человеческому от мала до велика. – Загонишь ты меня в Сибирь. Только не сомневайся, - предупредил угрожающе, - вместе покатим, я тебя не оставлю. Русским языком сказал: «всех родственников, что поблизости!». Или тебе надо было на твою татарскую бормотню перевести? Так я не умею. Зато не разучился, - пригрозил ещё, - рапорта писать. И Кравченко поможет, он слышит. – Приказал коротко: - Немчурёнка тоже волоки сюда. Пускай здесь подохнет, не твоё говённое дело! Твоё дело – выполнить приказ! Да стой ты! Не ерепенься! Дело общее делаем, не залупайся, чего куксишься-то? Знаешь ведь, что я прав, - смягчился на своего подручного, решил на всякий случай задобрить: - Иди, пожри чего, достал я тут у одних знакомых. И выпить есть. Десять минут на всё, и в дорогу! И уж давай без размышлений. Приказ есть приказ! Его надо выполнять без всяких там «я думал», «я разомлел», «меня сморило», «я пожалел», тогда не придётся дёргаться зря. Вернёшься, быстренько загрузимся и отчалим восвояси. Тем более что все командировочные пропили, жрать не на что купить. Приедем, гульнём! Что нам, впервые? Иди давай, заправляйся на дорожку. Кравченко?
- Ну? – ответил тот из кустов.
- Когда ты, наконец, научишься отвечать по уставу? – взъярился лейтенант. – Разведи этих по камерам в разные концы, чтобы не сговаривались. Ну и корова! – это он о Варе. – Титьки-то! Погоди, молодка, подоим, не дадим молочку свернуться, дай только стемнеет, прохладнее станет. Тебе же самой хочется, правда, милёнка? – спросил ёрнически. – Посмотри на меня. У меня есть чем, не обижу. – Приказал: - Давай лезь. Ну и жопа! Мать честная! Сколько ею фрицев можно было передавить, а ты с одним не справилась, дура.
Послышался звонкий шлепок и следом мат лейтенанта.
- Ну, погоди, стерва! Я обязательно займусь твоим воспитанием по холодку.
Видно, Варвара врезала в ответ ухажёру, и тому не понравилась такая фамильярность. А вот и её голос, усталый и просящий:
- Займись, делай что хошь, только сына не трожь, пущай с бабкой останется, что тебе от него толку? Богом заклинаю, не надо мальца сюда, что он вам сделал, несмышлёныш? Какая вам от него вражда? Скажи татарину, пущай оставит в деревне. А со мной делай что задумал, прости, что ударила невзначай. Не подумала, ненароком вышло.
Ей ответил злой голос лейтенанта:
- Давай, давай лезь, блядина! Забудь про своего выродка. Эй, волоки её.
Послышались шум, перестукивание каблуков о железо ступенек и глухие тяжкие всхлипывания Варвары, никак не ожидавшей, что её вина ляжет таким же взрослым бременем на её безвинного малого сынишку.
- 18 –
Владимиру можно было уходить. Он узнал всё, что его интересовало и даже больше того. И ничем не мог помочь узникам передвижного каземата. Через 10-15 минут Шакиров тронется за сыном. Судьба учительницы Владимира не трогала. Надо было задержать, отсрочить поездку тюремщика. Но зачем? И как? Последнее проще. Владимир вытащил из-за голенища сапога узкую финку в кожаном чехле, обнажил её и с силой вдавил в переднюю шину чуть повыше обода. Когда высвобожденный воздух благодарно зашипел, он проделал ту же манипуляцию с одним из задних колёс. Теперь у него есть верных полчаса, если Шакирову удастся просто поменять колёса, и не менее часа, если он будет клеить камеры. Бегло осмотрев автомобиль, Владимир не увидел запасных колёс. Значит, скорее всего, у него есть час. Но зачем? Пока не знал.
Пошёл не в сторону вокзала, а по дороге на площадь. Ноги сами несли его туда, пока голова додумывала «зачем и как», переваривая услышанное. Мозг уже дал команду нужным органам на необходимые действия в связи с воспринятой сверхсрочной информацией и только не успел или не захотел вывести её на внешнее сознание, чтобы не было потери времени на лишнее обдумывание и обмусоливание, совсем не исключающие выполнение, а только тормозящие его. Потому и вели теперь Владимира ноги на площадь перед вокзалом, там таится самое прямое и быстрое решение одолевающей всё тело задачи спасения маленького Вити. Мозг-компьютер сам включил необходимую ячейку памяти, в которой запечатлелся стоящий на площади БМВ, дал команду ногам и теперь двигал всё тело, пока Владимир соображал на ходу, зачем он туда идёт, и что будет делать. Он осознал это полностью только тогда, когда оказался совсем рядом с мотоциклом, а перед тем ещё успел непроизвольно подобрать по дороге подходящую проволочку и щепки для самодельного ключа зажигания.
Как и должно быть, БМВ стоял на месте, и рядом никого не было. Не медля, не сомневаясь и не отвлекаясь на оглядки, Владимир со знанием дела изогнул проволочку и вставил её вместе с тонкими щепочками в замок зажигания, и они сработали. Стартёр включил не остывший на жаре двигатель с двух качков педали – хороший, видно, хозяин, следит за техникой. Тем лучше, пусть примет благодарность и простит за вынужденный угон любимца, нельзя без этого, никак нельзя. Не взял бы, если бы понадобилось для собственного спасения, а не для спасения сына. Тут уже все нити совести повязаны, все сдерживающие доводы запечатаны. А может быть, и для себя бы взял, кто знает? Другая ситуация, другие мысли, другие импульсы, другие оправдания. В общем, прости, хозяин!
Владимир уже порядком подзабыл технику вождения тяжёлых мотоциклов с коляской, в седло которых последний раз садился в Берлине более двух лет назад, и потому вначале по площади, из осторожности огибая её, и по улицам города двигался сравнительно медленно. Такая езда, к тому же, не привлекала излишнего внимания встречных, привыкших уже к военным мотоциклам и провожавших его равнодушными взглядами. Хуже пришлось водителю, когда он выбрался из города на знакомую разбитую полевую дорогу и попробовал прибавить скорость. Неровная разъезженная широкая автомобильная колея с попеременными провалами и колдобинами требовала постоянного маневрирования, и машина строптиво вырывала руль, подбрасывала коляску или, взбрыкивая, старалась перевернуться через неё при каждом неосторожном резком крутом повороте на скорости. Пришлось умерить своё нетерпение и приспосабливаться к умной машине, от которой, а не от него, сейчас зависело всё. Но когда забытые навыки вождения окончательно вспомнились, БМВ смирился, и они слаженно рванули, оставляя густой пыльный шлейф, накрывающий под ветром края желтеющих нив.
За рулём и время пролетело незаметно, и мысли прояснились, и настроение улучшилось, и поверилось, что всё будет «о кей», как говорил некстати вспомнившийся капитан-американец, заславший его по воле всевышнего в эти славянские дебри за сыном Виктора, теперь его сыном. Вот и знакомая панорама злополучной и чем-то родной теперь деревеньки, прикрытой синеющими вечерними тенями от быстро падающего за горизонт обессиленного и почти истлевшего от жаркого дневного горения бледно-жёлтого солнца. Чтобы не баламутить жителей, вероятно, и так
