Изгой

заставлю. Да что я разболтался, совсем утомил. Давай, как водится, за победу!
Они опять ополовинили свои стаканы, оставив самогона чуть на дне. Иван Иванович занюхал луковицей, предоставив остатки закуски молодому собутыльнику.
Тот махом заглотил всё более неприятную, дурно пахнущую маслянистую жидкость. В голове уже шумело, душу всё больше заполняла жалость и к Ивану Ивановичу, и к Варе, и ко всей этой земле, на которой он был чужим. Решил, что больше пить нельзя. Заел салом с частью хлеба, попробовал понюхать лук как Иван Иванович, полегчало, стало свободнее.
Иван Иванович спросил:
- Ты из каких будешь?
Отвечать на этот вопрос не хотелось. От него внутренне весь напрягся, мгновенная горечь обожгла сердце. Из каких он? Во что бы то ни стало надо найти свои корни, чтобы унять боль, инъецированную Гевисманом, без этого не жить. Ответил враждебно, вопросом на вопрос:
- Не всё ли равно?
Хозяин не заставил себя ждать с ответом, убеждённый в своей правоте:
- Да нет, не всё равно. – Объяснил своё русофильство: - Русский, он и есть русский. Посмотри, какое государство русские сделали – дух захватывает. Татарина, шведа, турка, поляка, француза, немца, - всех одолели. А кто Гитлера побил насмерть и, считай, в одиночку? Конечно, в армии были и другие, но сколько их? Наперечёт! Полководцы – почти все русские, наши мужики. Самые большие республики, Украина и Белоруссия, под немцем пухли, какая от них помощь в самое трудное время под Москвой? Партизанили? Да знаю я этих вояк!
Иван Иванович горячился, высказывая затаённые мысли, вытесненные хмелем.
- Я уж насмотрелся на здешних, уяснил крепко – без нас им не выжить. Толком ничего не умеют сделать, всё надо поправлять, заставлять, только пьянствуют. Им бы не в колхозах жить, а по хуторам, в грязи и пьяни, мордуя баб. Нет, без русских ни наши, ни хохлы, ни другие до коммунизма не дойдут. Им и не надо вроде, не понимают, что это такое, за уши приходится тянуть, силком – к хорошей жизни. Вот серость!
Живо, как неопровержимый довод, последний острый клин в постройке своей концепции исключительности русских, бросил:
- Сталин – грузин, а тоже считает себя русским. Так и говорит: «Мы – русские»… Лучше нас понимает, кто стержень и голова государства. Как с этим не согласиться? Я тебе по опыту скажу: где во главе дела русский, там всегда порядок и планы выполняются, какими бы они ни были. Где местный – развал. А ты говоришь: всё равно! – укорил он Владимира. – Нет, брат, русские – охранители нашего рабоче-крестьянского социалистического государства. Не нравится мне, когда говорят – многонациональное. Построже нам надо быть, а то того и гляди всякие чужаки, что прилепились к нашему поезду, пустят его под откос по расхлябанности. Паровоз – мы, русские! И пять шестых поезда – тоже. Вон, деревенские с фронта пришли, молодые ещё совсем, а уже без тормозов, больше месяца не просыхают, знай топают свою «бульбу», какой с них толк для страны?
Успокоился.
- Ты, вижу, не такой, - похвалил молодого собутыльника. – Да и по лицу понятно – наш, русский.
Владимира покоробило и вообще стало неуютно от неожиданного нацистского славословия хозяина. А ещё оттого, что и здесь, в этой стране, как и в рейхе, его уверенно поставили в один ряд с ненавистными славянами. Накапливалась досада на собеседника.
- Гитлер тоже считал, что немцы – высшая раса в мире, - сказал он.
- Сравнил! – воскликнул Иван Иванович. – Обидно даже! Гитлер уничтожал другие народы, а мы строим для всех народов самый разумный и счастливый коммунистический мир. Лишь бы не мешали, помогали как надо, - досадливо поморщился, - конечно, многие не понимают. - Сурово бросил: - Ничего. Заставим работать на коммунизм. Потом поймут, благодарить будут.
- Как вы в колхозах? – уязвил его Владимир. – Бесправные рабы, как вы назвались, без различия – русские и другие? Мне показалось, что вам не нравится и жить так, и работать.
Председатель внимательно посмотрел, медленно собираясь с ответом, на ершистого мальчишку-офицера, не воспринимающего, как видно, элементарных истин, выстраданных Иваном Ивановичем в одиночестве среди чужого народа, говорящего на смешном почти детском языке, с въевшимися накрепко патриархальными местечково-хуторскими обычаями, совсем неизвестными и презираемыми в городе, где, даже в этом краю, русских – большинство. Их большинство – на заводах и в коморганизациях, которые выбирали, пестовали, а потом внедряли в местную жизнь, чтобы разрушить её гнилые устои, пресекая сильную ещё тягу аборигенов к старой жизни, и заложить основы новой. И они, молодые русские парни, жертвовали собой, сознательно отказываясь от нормальной жизни, героически преодолевали неустроенный быт и полнейшее непонимание селян, гордились своей героичностью, поскольку больше нечем было, и всё больше обособлялись от народа при кажущейся приспособленности к их жизни. Отторженность рождала в них героев строительства новой жизни. И все они были русскими. Многое пронеслось в голове Ивана Ивановича в этот краткий миг поиска разящего ответа молодому оппоненту, но как рассказать коротко обо всём этому парню, не опробовавшему ещё обыденной жизни, где и побеждают медленно, и умирают незаметно. Усмехнулся горько, сказал примирительно:
- Уел, однако. Ладно, давай замнём эту тему. Я сам в ней не разобрался, да ещё и тебя по молодости, не дай бог, впутаю. Одно всё же скажу твёрдо: горжусь, что я русский, и не знаю, как бы жил, родись татарином или жидом или ещё кем. Давай за русских? – предложил сельский нацист из русских.
Владимир тоже не стал обострять разномыслия, тем более, что за русских в принципе можно было и выпить, не конкретизируя, за что в них. Они дружно допили самогон, заев поровну остатками хлеба и лука.

- 3 –
Как ни странно, хмель уходил из головы, оставляя тягостную опустошённость и лёгкую расслабляющую скорбность от разлада с понравившимся человеком. И всё же какая-то часть близости осталась. Невысказанная, она ощущалась не в словах, а в не угаснувшей тяге друг к другу. Её не выразишь вслух, но веришь больше, чем словам, потому оба чувствовали себя неловко, дав волю ненужным плевелам чувств, может быть, и не догадываясь, что нет и двух человек в мире с одинаковыми мыслями, но это не мешает рождаться дружбе.
- Пойдём в дом, - предложил Иван Иванович.
- Посидим ещё, - попросил Владимир, обрадовав хозяина. Тому совсем не хотелось погружаться в ненужную гостевую суету своего жилья, расставаться с молодым лейтенантом, имеющим не по годам сильный характер и редкое для таких лет устойчивое непоколебимое самостоятельное мнение, от которого он, как зрелый мужчина, не отступил ни на йоту, но, уважая хозяина, и не отстаивал, затаив в себе. – Хорошо у вас здесь: тихо, зелено и спокойно. Пахнет приятно. Только запущенно немного. Не хватает времени на благоустройство?
- И что ты колючий такой? – незлобиво, добродушно возмутился хозяин. – Наши вояки тоже – прошагали по Европе, насмотрелись – нос воротили поначалу от родного дома: то не так, да это не эдак. Считай, выросли мальцы на войне: своё – забыли, чужое – въелось. Подай сортир тёплый да непременно в доме, сделай дорожки, тротуары, подравняй забор, убери грязь-навоз, покрась крышу да наличники с дверьми, а ещё – выровняй улицу и площадь, дай электричество и радио. Всё сделай да дай, учить горазды стали. Ну, ничего, поболтали-поболтали, слушали мы их, не возражали, снова европейцы быстро приучились в огород ходить и через заборы ломиться, не вспоминают, как там хорошо было, лишь бы самогонка была да ничего б не делать.
- А самим вам не хочется украсить свою усадьбу? – поинтересовался Владимир. – Разве неприятно жить в чистоте и красоте? Кроме того, это и практично, и гигиенично, и всё сохраняется лучше. Это же ваша собственная усадьба, вы же для себя сделаете. И дети будут благодарны, сами добавят красоты, потом внуки. На вас глядя, соседи то же сделают, тем более что вы – председатель, с вас пример должны брать.
Иван Иванович улыбнулся по-доброму, но и снисходительно, слушая примитивные на его взгляд рассуждения лейтенанта.
- Ты прямо как проповедник, - укорил он его. – Был у нас до войны в костёле, пока не выселили за ненадобностью и вред, а из рассадника заразы сделали добротный амбар. – Пояснил увиденное им сходство: - Тоже учил жить чисто и праведно, но всё зря. Ходили его слушать одни немощные старухи, а кто к ним в семье прислушивается? Все остальные в поле вкалывали или на ферме от зари до зари, некогда было заботиться об уюте и так называемой душе. Сам знаешь: когда строят – много мусора вокруг. – На своей родине Владимир этого не видел, но промолчал. – А наша страна вся как большая стройка. Погоди, построим коммунизм, будет время и для наведения шика. А пока нельзя замедляться, тем более что война нас крепко назад отбросила. Жрать нечего, а не то, что венки плести, - оправдывал он себя.
И опять Владимир возразил, так и не понимая психологии неустроенной жизни, упорно отстаиваемой этим неглупым человеком:
- Я не говорю о красоте вообще, всего лишь о малых удобствах, которые вам же облегчат жизнь и на которые не надо много затрат.
- Да что ты привязался со своими заморскими удобствами, - возмутился уже не на шутку Иван Иванович. – Что ты всё тычешь нас в наше дерьмо? Правильно! Сидим! По уши погрузились. А почему?
- Почему? – тут же не преминул переспросить Владимир, подталкивая к искреннему объяснению того, что больше всего поразило его ещё при въезде в деревню: убожества и запущенности.
А Иван Иванович замолчал, собираясь, очевидно, с мыслями, а может быть и сам впервые задумался по-настоящему над этим «почему». Наконец, начал неуверенно, всё более и более горячась:
- Вы в своих городах совсем не знаете нашей жизни, живёте и думаете уже не так, как мы, и узнать нас не хотите. Вся наша смычка заключена в том, что мы вас кормим. Где уж вам нас понять! – высказал он обиду, а не объяснение убожества.
Владимиру нечего было возразить. Он не знал ни что такое смычка, ни как живут русские в городах.
- Вот ты говоришь: оставь детям красоту, - снова заговорил Иван Иванович о наболевшем. – Да зачем она им? Они сызмала глядят голодными глазами на город, туда все их помыслы направлены. Были б паспорта – как ветром бы сдуло. И так деревни без молодняка остались. После армии редко кто из парней возвращается, а девки по найму разбегаются, от неутолимого зуда на бобылей, стариков, вешаются и замуж готовы за любого косорожего из города выскочить, лишь бы сбежать из родовья. На черта детям моя усадьба? Они же новыми глазами видят наше рабство, их не разагитируешь, только напугать можно. Кино до войны показывали в воинской части рядом, так потом они целыми днями как пришибленные по деревне слонялись, родителей ненавидеть стали, сопляки, - с горечью отозвался он о молодых. – Нужны им наши хоромы, как же! Вон, из армии вернулись герои, тоже бежать задумали, подались за паспортами, а им – кукиш! Да ещё по комсомольской и партийной линиям втык дали. Теперь вроде как бастуют, не работают, куражатся, пьют. Жалко их. Ничего, пропьются скоро, голод не тётка, пригонит на поле, будут жить как отцы.
Усмехнулся виновато, покаявшись и в своей слабости:
- Признаться, я и сам не хочу, чтобы